35


Перед тем как выйти из дома, Татос несколько минут возился в своем укромном уголке в коридоре, потом, заглянув в комнату, где заканчивали завтрак отец, мать, старший брат Акоп и сестричка Тамара, сказал:

— Я пошел.

В семье Азоянов существовало железное правило: если кто из них отлучался из дома, он обязан был сообщить об этом матери, Мариам Погосовне, или отцу, Петросу Акоповичу.

— Возвращайся к обеду! — властно повелел отец.

— Вернусь.

Более двадцати лет тому назад, когда Петрос Азоян брал себе в жены первую красавицу Александрополя (так назывался Ленинакан), Мариам, девушку из семьи мелкого церковнослужителя, друзья остерегали его: «Ты делаешь непоправимую ошибку, Петрос-джан. Твоя белоручка Мариам не будет хозяйкой в доме, не надейся также и на ее супружескую верность». Но Петрос прислушался не к голосу друзей, а к голосу своего сердца и женился на Мариам. Чтоб избавиться от родителей молодой жены, которые противились ее замужеству с «простым» рабочим кондитерской фабрики, а также изолировать Мариам от многочисленных поклонников, которые слишком откровенно пытались ухаживать за нею, он уехал из Александрополя, поселился сначала в Ростове, потом сменил еще несколько городов и наконец избрал Киев, куда его позвала одна знакомая по Александрополю армянская семья. Киев очень понравился Петросу, но еще долгие годы он с любовью вспоминал находящийся в окружении гор свой живописный район Дзори Богаз, тополя на широких улицах, тихую речушку Ахурян, церкви с голубыми и позолоченными куполами (православные) и с островерхими шпилями (григорианские), родной домик под плоской крышей. Чудился ему порою даже звук зурны... Петрос уже знал, что до конца жизни не расстанется с Украиной, потому что всей душой полюбил этот край с его ласковыми и добрыми людьми, но смерть свою он представлял себе так, как его соотечественники. Придет верблюд, опустится на колени у дверей дома, чтобы хозяин сел на него и поехал в дальнюю дорогу с вечным караваном...

Ошибались те, кто утверждал, что «белоручка Мариам не будет хозяйкой в доме». Все годы супружеской жизни Мариам неизменно где-то работала, не желала быть иждивенкой, однако домашнее хозяйство вела образцово. Даже немного баловала мужа. То ли следуя патриархальной традиции или сама себе определила такую линию поведения — она ничего из домашних дел не поручала Петросу. «Мужчина унижает себя, когда возится у кухонной плиты, стоит за молоком в магазине, ходит на рынок с кошелкой», — были ее слова. Не приучала к этому и сыновей. Единственной ее помощницей была дочка Тамара. Девушку с малых лет надо приучать к роли хозяйки...

Позавтракали, на столе не осталось ни посуды, ни крошки хлеба, каждый занялся своими делами, и в это время в комнату без стука вошла соседка. Она была взволнована, долго не могла отдышаться.

— Что случилось? — проникаясь ее тревогой, спросила Мариам.

Наконец женщина с трудом проговорила:

— Вашего Татоса...

Мариам побледнела.

— Что с ним?

— Вашего Татоса остановил возле дома полицай, поднял рубаху, а у него за поясом — листовки. Так и посыпались на землю... Татоса повели в полицию.

Соседка ушла, забыв притворить за собою дверь, а в семье Азоянов какое-то время не было слышно ни шелеста, ни живого голоса, словно здесь вымерло все. Черная птица влетела в квартиру, заслонила крыльями окна, и в комнате стало темно. Так Азояны восприняли страшное известие.

Первым опомнился отец. Тяжело поднялся, надел пальто, ни к кому не обращаясь, глухо бросил:

— Узнаю, что с Татосом.

— Пойдем вдвоем, — вскочила Мариам.

— Не надо.

На диване всхлипывала Тамара.

Лишь один Акоп внешне не проявлял ни смущения, ии растерянности. Его лицо, с тонкими и четкими чертами, на которое ниспадали кольца черных волос, было задумчивым. Когда шаги отца постепенно замерли на деревянных ступеньках, он прошел в тот самый угол, где только что возился Татос, достал из тайника оставшиеся листовки и бросил их в топку.

— Это что такое? — спросила мать, встав за его спиною.

Спокойно чиркнул спичкой.

— Полиция будет делать обыск, пусть ничего не остается.

Листовки охватило пламя.

Так же спокойно стал просматривать свои архивы. Здесь были тетради тех лет, когда он учился в школе, собственный песенник, альбом с рисунками. Вспомнил, как старательно выводил карандашом портреты Пушкина, Тараса Шевченко, Орджоникидзе, под Шевченковым портретом стояла дата: 25.III.1939 г. Подумал: полицаи могут придраться, зачем сохраняет портрет Орджоникидзе, это же большевик. Сжечь его? Нет, нет! Шевченко не сжигал своих революционных стихов. Пушкин во время царского деспотизма не боялся воспевать свободу. На их примере учился жить и Акоп. И он не может, не имеет права стать отступником перед лицом своих великих учителей.

Отец принес неутешительные вести. К Татосу его не пустили. Сказали: разберутся, тогда видно будет, освобождать сына или нет.

Черная птица снова взмахнула крылом, и в комнате улеглась ночь...

Полицаи ворвались со свойственной им наглостью. Один из них, плюгавый, остановился возле двери, очевидно, будет сторожить, чтобы никто не убежал, другой, на голову выше его, с рыжими, словно осыпанными охрой бровями, объявил:

— Будем производить обыск. А вы оставайтесь на своих местах.

Он совал свой нос во все уголки квартиры, тщательно пересматривал даже белье в шкафу, долго, неторопливо листал книги на этажерке, то и дело слюнявя пальцы. На глаза ему попали и рисунки Акопа. Взял в руки один, другой, третий и отложил альбом. Портрета Орджоникидзе не заметил. Проверив все и не найдя ничего крамольного, обратился к Акопу:

— Пойдешь с нами, надо подписать одну бумагу.

Отец потянулся к пальто.

— Подпишу я.

Не глядя на него, полицай настойчиво повторил:

— Надо, чтоб Акоп.

— Мало вам одного? — вскрикнула Мариам.

Тамара по-детски самозабвенно прижалась к брату, всем своим видом будто говоря: «Не отдам!»

— Приказал начальник, — оправдывающимся тоном пробормотал полицай.

«Это арест», — подумал Акоп, однако успокоил родных, пусть не волнуются. Пойдет он. Хотелось на прощание поцеловать горевавшую маму, несчастного отца, который сразу словно увял, сестричку Тамару, чувствовал, что уже не увидит их, но сдержался. Пусть сознание того, что они потеряли сразу двоих, придет к ним позднее, со временем сгладится его острота.

Прошел день. Наступил вечер. Акоп не вернулся...

Не измерить горя матери, теряющей своих детей. Ночь Мариам провела не смыкая глаз. Если арест Акопа и Татоса сразу подкосил отца, как будто сломил его физически (отец до конца своих дней так и не оправится от пережитого потрясения), то Мариам твердо решила бороться, преодолеть любые препятствия, но вырвать детей на свободу. В нетерпении ждала утра. Порой забывалась в минутном сне, но тогда чувствовала хруст костей в ногах и руках, нестерпимо жгло кожу, губами ощущала вкус соленой крови, все тело пронизывала страшная боль, и она вскакивала в холодном поту. Это походило на реальность, боль еще долго не отпускала ее. Наслушавшись от людей, каким пыткам подвергают заключенных, она рисовала в воображении ужасающие муки своих собственных детей, и эти мученья словно чувствовала сама. Поскорее бы наступило утро! Надо действовать, пока не поздно, пока еще есть возможность спасти сыновей.

Поднялась на рассвете, напекла пирожков с капустой, сварила очищенную картошку, еще кое-что собрала — приготовила сыновьям передачу.

— И я пойду с тобой, мама, — просила Тамара, еще не умытая и заспанная.

Мариам отказала дочке, но не решительно, Тамара продолжала просить, плача; пришлось взять ее с собой.

В районной полиции сказали, что сыновей здесь нет, час назад их отвезли в гестапо. Решила идти в «эстап». Попробовала дочку отправить домой, но та начала снова плакать и так упрашивать ее, что материнское сердце не выдержало: уступила.

— Нас пропустят к Татосу и Акопу? — по дороге спрашивала Тамара.

— Пропустят.

— И мы возьмем их домой?

— Возьмем.

— А если не пропустят?

— Не приставай! Пропустят, говорю.

— Мне страшно, мама.

— Тогда беги домой.

— Не хочу.

Перед входом в помещение гестапо стояли двое солдат. Мариам сначала испугалась, даже замедлила шаг, но состояние растерянности прошло быстро. Исполненная отваги, она двинулась вперед.

— Мои сыновья здесь, — обратилась к часовым. — Я мать. Принесла передачу. Можно пройти?

— Найн!

— Мать я, или вы не понимаете? — обратилась к другому часовому.

Тот также отрицательно покачал головой.

— Нет, нельзя!

Мариам показала узелок.

— Вот передача. Понимаете? Мать я. А здесь где-то мои сыновья Акоп и Татос. Разве имеет кто-либо право отказать матери повидать своих детей?

Часовые уже не слушали ее, не обратили внимания и на узелок. Стояли как два бездушных истукана.

— Пропустите же!

Они молчали.

Тогда Мариам решила идти напролом. Игнорируя стражу, сделала шаг вперед и даже взялась за массивную ручку двери, но солдат так грубо оттолкнул ее, что она, покачнувшись, упала на тротуар. К ней с плачем подбежала Тамара, помогла встать на ноги, потом принесла узелок, отлетевший на мостовую.

Мариам в последний раз обратилась к солдатам:

— Здесь мои сыновья...

Два бездушных болвана даже не пошевелились, только строго крикнули:

— Век! Век...

До самого вечера Мариам и Тамара стояли на другой стороне улицы, напротив здания гестапо.

— Смотри на окна, — усталым голосом говорила Мариам дочке. — Акоп и Татос заметят нас. Они тоже будут просить...

Но никто не увидел их.

Больше месяца изо дня в день приносила Мариам передачу и часами простаивала перед зданием гестапо в надежде увидеть своих сыновей. Сначала, правда, сделала еще несколько попыток упросить стражу пропустить ее внутрь, но каждый раз ей категорически отказывали, и она потеряла веру в то, что ей удастся разжалобить этих бессердечных людей. Тамару уже не брала с собою, опасалась, что и дочка может попасть в беду. Сперва Петрос пытался убедить жену оставить эти бесполезные хождения, но потом заметил, что она стала похожа на тихо помешанную, кажется, не понимала, чего от нее хотят. Каждое утро готовила свежую передачу и шла. Выходила из дому регулярно в одно и то же время, как на работу.

Простаивая часами у стены на противоположной стороне улицы, Мариам иногда замечала, как гестаповцы показывали на нее пальцем и смеялись. Теперь это все не задевало ее, она жила только наблюдением за окнами, ждала. Однажды часовой, которого сменили, проходя мимо нее, сказал, коверкая русский язык: «Иди лучше домой, не то достоишься здесь». Не обратила на него внимания, словно бы и не слышала, все время смотрела вверх, туда, на окна... А там были решетки, мрак, неизвестность. Ни одного человеческого лица.

И все же они, видимо, смилостивились. Заканчивался очередной день, когда к Мариам подошел гестаповец и велел следовать за ним. Счастьем, радостью наполнилась грудь: вот когда встретится она с сыновьями. Часовые не задержали ни гестаповца, ни Мариам. Ее вели одним, другим коридором, вывели на квадратный двор, обнесенный домами и высокими стенами. Там стояла крытая машина с людьми, мотор уже работал. «Лезь!» — грубо приказал гестаповец, показывая ногой на подставленную лесенку.

— Я хочу увидеть своих сыновей.

— Увидишь...

«Значит, они не здесь, повезут к ним», — подумала Мариам, не обижаясь на грубое обращение гестаповца. В сердце еще жила радость. То, о чем мечтала, теперь сбудется: встреча с сыновьями. Крутая железная лесенка будто вела ее в другой мир.

...Он сидел возле задней стенки кузова, ее Акоп, а на руках у него лежал Татос. Не видение ли это? Нет, сыновья! Родные лица, знакомые каждой черточкой — частичка ее самой. Услышала полный отчаяния голос:

— Мамуся!..

Дверцы захлопнулись, лязгнул замок, и машина тронулась.

— Мамочка, как ты попала сюда? — в отчаянии говорил Акоп, не отвечая на поцелуи матери.

— Я долго выпрашивала разрешения, не пускали, — развязывая узелок с передачей, сказала Мариам, — вы голодные, ешьте.

Младший сын тяжело поднялся, сел.

— Татос, ты болен?

— Нет...

Голос у него был тихий, слабый, и она поняла все. Ужаснулась.

— Били тебя?

— Я никого... никого не выдал. Передашь друзьям.

— Били... — Она провела пальцами по его лицу, погладила волосы на голове, слипшиеся от крови. — Ну, ничего, вы со мною. Теперь я буду ухаживать за вами. Вот вам пирожки с капустой...

— Мам, — сдерживая отчаяние, говорил Акоп, — зачем ты сюда пришла?

Она удивилась:

— А как же! И Тамара приходила. Мы каждый день смотрели на окна. Долго не пускали, теперь вот разрешили и привели к вам. А отец наш немного заболел от горя, но сейчас уже поправляется, слава богу.

Машина неслась быстро, почти не делала поворотов. Наверное, проезжали по улице Артема. Асфальт сменился брусчаткой, затем снова пошел асфальт. Когда на выбоинах кузов подбрасывало, из глубины его доносился стон.

— Мама, — тем же полным отчаяния голосом говорил Акоп, — нас везут в Бабий Яр. А ты... Надо было дома сидеть.

Она его не слушала.

— Поешьте. — Достала из узелка пирожки. — Силы прибудет. Вы же голодны.

Акоп добавил решительно:

— Там расстреляют меня и Татоса...

Мариам встрепенулась.

— Расстреляют?! — наконец дошло до ее затемненного сознания. — За что?

— Они фашисты, мама.

Казалось, она хотела встать, искала руками опору.

— Нет, нет, этого не будет, не бойтесь. Я имею больше прав на вас, чем они. Я мать. Им кровь нужна? Тогда пусть берут мою.

— Прости, мамочка, — совсем слабо проговорил Татос. — Я делал только доброе, как ты учила меня...

— Нет, нет, они вас не расстреляют! — Мариам продолжала искать какую-нибудь точку опоры, суетилась. Я им скажу...

Машина остановилась. Кто-то открыл дверцу, приказал выходить. Первыми оказались на земле Мариам, Акоп и Татос. Им показали, куда надо идти. Татос не мог самостоятельно двигаться, его приходилось вести под руки. Остановились возле глубокого рва — дальше дороги не было. Рядом с ними встали и другие, кого привезли в машине. Акоп нежно обнял мать.

— Попрощаемся, мама...

— Что? — Она вырвалась из его объятий, обернулась, Увидела шеренгу солдат с нацеленными на них автоматами. Подняв руки, рванулась вперед. — Стойте! Я — мать...

В ответ прогремели выстрелы.


Загрузка...