22


Военная форма, которой «поделился» с подпольщиками Курт Вальтер, подсказала соблазнительную идею — продолжить этот «промысел». Только на сей раз раздеть представителя полиции. К тому же пришло время потрепать этих негодяев, действовавших все более нагло. Они участвуют в облавах и расстрелах, бросают в фашистские лагеря людей, отказывающихся работать на оккупантов. Порвали всякую связь с народом.

Идею предложил Поддубный, ее, не раздумывая, подхватил Третьяк. Вдвоем они и решили реализовать свой замысел. Павловский, когда шел к Потаповичу, взял взаймы полицейскую форму у своего соседа-приятеля, служившего в полиции по поручению подполья. Третьяк и Поддубный обзаведутся собственным обмундированием. Обзаведутся, разумеется, в том случае, если операция удастся.

Задолго до комендантского часа они осмотрели стадион «Старт» на Керосинной. (Теперь улица Шолуденко, 34. На этом стадионе осенью 1942 года состоялся трагически знаменитый «матч смерти» между киевским «Динамо» и немецкой командой летчиков «Люфтваффе», закончившийся победой хозяев поля и последовавшими затем арестами и расстрелом киевских футболистов.) Стадион во многих местах был разгорожен, открыт для всех, а кругом — то там, то тут — темнели полуразрушенные или покинутые людьми дома. Повстречав полицаев на улице — они ходили, как правило, парами, — можно под угрозой оружия отвести их на футбольное поле и здесь раздеть. В глухие кварталы Шулявки немецкий патруль в ночные часы не заглядывает, посылает своих прислужников. Третьяк и Поддубный изучили возможные пути отхода. Ведь возвращаться с операции придется ночью, когда встреча с патрулем грозила неминуемым расстрелом.

Сгущались сумерки. Заметая за собою следы, друзья заняли позицию в углу стадиона, в полуразрушенном доме, в котором уцелели одни лишь стены без оконных рам, дверей и кровли, по-видимому, это была раздевалка для футболистов, а недалеко от нее находился перекресток Керосинной и переулка. Как раз против оконного проема стоял покореженный ствол дерева без кроны. Крону, очевидно, сбрило осколками.

— Повесить бы на нем хоть одного мерзавца, да вот беда, не взяли с собой веревки, — тихо сказал Поддубный. Идя на операцию, они вооружились пистолетами. Поддубный прихватил еще и финку.

— Наша главная задача достать полицейскую форму, — напомнил Третьяк.

На Керосинной появились два полицая, шли в их сторону. Один высокий, со смуглым тонким лицом, ступает широко, пальцы сжаты в кулаки; другой по сравнению с ним выглядит подростком, узок в плечах, семенит вслед, чтобы не отстать. И лицо у него иного типа — светлобровое, асимметричное. Оба в черных шинелях с повязками на рукавах; порою останавливались друг перед другом, когда разговор обострялся. Голоса их звучали не одинаково: басовитый, гудевший как из пустой бочки, и писклявый, почти детский.

— Пропустим этих, — шепотом предложил Поддубный. — Еще светло, заметят раньше времени и окажут сопротивление.

Так же думал и Третьяк.

— Дождемся если не этих, так других. Главное — позиция удобная.

Полицаи приблизились к домику. Теперь Поддубный и Третьяк ничего не видели, притаившись за стеной. На всякий случай приготовили пистолеты. Если их обнаружат, они начнут операцию немедля. Посчастливится снять с них форму или нет, трудно сказать, но живыми эти негодяи отсюда не уйдут.

Полицаи тем временем продолжали болтать. Говорил тот, что с баском:

— Почему это обойдут нас? Нет. Пан Войновский обещал, что после войны мы получим собственные имения, надел земли, разрешат нанимать рабочую силу. Захочешь открыть фабрику — открывай. Лишь бы капиталов хватило.

Второй спросил писклявым голосом:

— Будем как паны?

— Ты не бойся этого слова. Равенство, анархию ввели большевистские товарищи, а фюрер все переделает на свой манер. Придет и на Украину европейская цивилизация.

— Но ведь люди давно забыли, что это такое — пан. Трудно им привыкать.

— Привыкнут! А коль не наше, так следующее поколение. Пан Войновский позаботится...

О чем пан Войновский «позаботится», Третьяк и Поддубный не расслышали. Шаги отдалились, голоса вскоре поглотила тишина. Когда полицаи повернули за угол переулка, Поддубный сказал:

— Высокий — не наш, не киевский. Видно, из эмигрантов бывших. Слетается воронье...

Не заметили, как стемнело. Все вокруг покрыли сумерки, расплывались контуры улиц. Ни одного огонька нигде, ни единого звука, словно это был не город, а огромный пустырь, перекопанный глубокими траншеями. Если и могли быть где-нибудь люди, то только мертвые. Ствол дерева со снесенной кроной теперь походил на большой крест.

Вспомнился довоенный Киев. Бурлят людьми улицы, всюду море огней, на скамейках сидят в обнимку влюбленные пары, весело перезваниваются, разминаясь, трамваи. А теплые днепровские пляжи! А лесные массивы Пущи-Водицы, Боярки, Ирпеня, Ворзеля! И самое большое благо каждой семьи — мир, достаток. Неужели же все это навсегда кануло в прошлое, как мелют языком гитлеровские прислужники? Вранье! Никогда Украина не станет рабыней фашистских захватчиков.

— Сеня, придется ждать на тротуаре, — сказал Третьяк, едва вырвавшись из плена воспоминаний.

— Да, да. — Поддубный тоже словно проснулся. — Пойдем.

Они притаились у ствола дерева со сбитой кроной, плотно прижались к нему, как к чему-то родному, щекою касаясь шершавой сухой коры. Стояли тихо, даже слышали прерывистое дыхание друг друга.

Это их успокаивало. Думали: «Я не один, со мною Леня». И «Все закончится счастливо, со мною Арсен». Поддубный всматривался в Керосинную улицу, Третьяк — в переулок. Всюду господствовала темнота, не появлялось ни одного движущегося силуэта. Неужели полицаи сюда больше не придут, боясь этого глухого уголка? Друзьям казалось, что скоро начнет рассветать и придется возвращаться домой с пустыми руками. Не начать ли самим активно искать? Первый подумал об этом Третьяк, но не успел высказать своих соображений, как Поддубный прошептал:

— Идут...

Действительно, шли двое. Вероятно, возвращались эти полицаи — высокий и низенький. Не разговаривали. Вот уже слышны их шаги, один ступает широко: раз, два, спутнику приходится семенить: раз, два, три. Все ближе, ближе... Да, это они.

Третьяк встал рядом с Поддубным, плечом к плечу. Притаились. Внезапно полицаи остановились. Неужели заметили что-то и хотят улизнуть или выжидают, когда те, сидящие в засаде, выйдут, и можно стрелять прицельно? Нет, винтовки не приготовили к бою, значит, опасности не ожидают.

Двинулись дальше. Неясные силуэты приближались, как большие тени, достигающие в высоту двух или трех метров. У кого-то из них хрустнуло под ногами битое стекло, в ночной тишине этот звук прозвучал как выстрел. Затаив дыхание, друзья осторожно вынули из карманов пистолеты. Один из полицаев осмотрелся, будто заподозрил, что за ним следят. Кто? Где? Не понял. Пошли медленнее. Так переходят реку по молодому льду. Еще ближе подошли.

— Руки вверх!

От неожиданности оба полицая застыли на месте, подняли руки. Поддубный быстро отобрал у высокого винтовку, нащупал и вытащил из его кармана наган. Третьяк разоружил низенького.

— Сюда! — Арсен показал на стадион.

Те покорно выполнили его приказ.

Напряжение несколько спало, когда очутились на середине футбольного поля. Теперь этих бандитов никто не выручит, а попробуют поднять шум — им легко заткнуть глотку. Поддубный командовал:

— Снимайте шинели!

Полицаи помялись, но сняли. Высокий переполошился:

— Позволь деньги взять из подкладки.

— Сколько там?

— Пятьсот рейхсмарок.

— Эти деньги приобретены разбоем, не имеешь на них никакого права.

— Но хоть одну сотню. И винтовку. Патроны можешь вынуть, а винтовку верни.

— Еще чего захотел.

Покончив с раздеванием и поставив полицаев рядом, как на «линейку», Поддубный начал допрос.

— Откуда ты? — обратился к высокому.

— Из города Вижница.

— А как попал в Киев?

— С отрядом пана Войновского.

— Войновского? — переспросил Поддубный, силясь припомнить, кому принадлежит знакомая фамилия. Кто он такой, этот пан?

— Командир Буковинско-галицкого куреня.

— А-а... Залетная птица. Значит, ты и Кабайду знаешь?

— Лично не видел его, но слыхал.

— Только слыхал... — насмешливо повторил Поддубный. — Странно. Вы же кровные родичи. Надо было на именины к нему пойти, на водку с перцем. Засвидетельствовать свое почтение.

Полицай промолчал.


Захватив Киев, гитлеровцы привезли в своем обозе кучку националистических предателей, которые начали организовывать так называемую «украинскую» полицию. Среди ландскнехтов были давние фашистские агенты из ОУН, проверенные на «мокрых делах» националистические «боевики», уголовные преступники. Что это был за сброд, видно хотя бы по насаженным оккупантами верховодам «украинской» полиции в Киеве.

Вожаком полицейского так называемого Буковинско-галицкого куреня, а в действительности — преданной фашистам банды наемных головорезов, прибывших в Киев уже на четвертый день оккупации, был П. Войновский — агент гитлеровской военной разведки, под псевдонимом «Гартман». Сын буковинского богатея, Войновский еще до войны продался фашистам, информировал работников абвера о положении на Буковине, за что получал солидные суммы. Его непосредственным «шефом» в абверо был офицер разведки Ферстнер, работавший в немецком консульстве в Черновцах. После воссоединения Буковины с Советской Украиной «Гартман» — Войновский по приказу абвера остался в Черновцах и через нелегальную радиостанцию информировал фашистскую разведку о передвижении советских войск, экономическом положении области и т. п. С первых же дней войны по поручению фашистов он возглавил националистическую банду, чинившую кровавые расправы над советскими активистами, колхозниками и рабочими, комсомольцами и пионерами Черновицкой области. Свои черные злодеяния банда Войновского продолжала в Киеве. Здесь эта стая вместе с гестаповцами и эсэсовцами замучила тысячи невинных людей.

Вожаком другой карательной службы, так называемой украинской охранной полиции, в Киеве фашисты поставили палача и садиста А. Кабайду. По приказу «пана коменданта», как называли Кабайду полицаи, националистические палачи уничтожили в столице Украины тысячи стариков, женщин, детей, военнопленных. Для Кабайды не существовало ничего святого. 2 сентября 1942 года ему доложили, что в лагере военнопленных в Пуще-Водице находятся больные и раненые, не способные к труду. Фашистский прислужник в тот же день направляет в лагерь тридцать полицаев, отдав письменный приказ «добить всех слабых».

Кабайда лично возглавлял облавы на советских людей на улицах и рынках Киева. «Подозрительных» отправляли в гестапо, СД или прямо в концлагерь. Тысячи киевлян, схваченных во время облав, полицаи вталкивали в товарные вагоны и вывозили на каторжные работы в Германию. Кто пытался бежать, того расстреливали на месте. В архивах сохранились десятки страшных по своему содержанию приказов и распоряжений, подписанных лично Кабайдой. Например, в приказе № 45 от 22 июля 1942 года сказано: «Командир полиции безопасности и СД просит направлять задержанных лиц непосредственно в лагеря принудительных работ». Подпись: «А. Кабайда, комендант Штаба Укр. охор. полиц. — Служба районов».

С целью поощрения полицаев к более активному истреблению советских людей А. Кабайда личным приказом за каждого задержанного или замученного человека установил «награду» — один килограмм сала и столько же муки. И полицаи старались...


Поддубный продолжал допрос:

— И какого же дьявола вас принесло сюда с Буковины?

Оправившись после шока, полицай картинно выпрямился.

— Чтоб вместе с немцами бороться против общего врага, то есть большевиков, сделать Украину самостийной.

— Но ведь эти большевики — тоже украинцы, — поймал его на слове Поддубный.

— Они советские, непочтительно относятся к нам, представителям нового порядка.

— Сдачи дают? — Чувствовалось, что Поддубный кипит от злости. — Значит, твоему сердцу ближе немецкие фашисты? Те, что расстреливают невинных людей, вывозят их на каторгу в свой рейх? Что грабят наши богатства? С кем же ты будешь строить эту самостийную Украину, Украину без народа?

— Сперва мы одни, потом подрастут новые поколения...

— Ясно. — Поддубный с минуту помолчал, подумал. — А что, если бы я предложил тебе перейти на сторону подпольщиков, искупить свою вину. Согласился бы?

Полицай снова принял картинную позу.

— Нет. Я присягал на верность пану Войновскому.

— Значит, и дальше будешь расстреливать детей, женщин?

— Это зависит от пана куренного...

Поддубный, не в состоянии сдержать себя, топнул ногой.

— Хватит! Пошли!

— Куда? — уже без гонора, обеспокоенно спросил «самостийник».

— Отведу в полицию. Надо же удостоверить, что ты не добровольно передал нам шинель и оружие, а под принуждением. — На ходу кивнул Третьяку: — Следи за этим, я скоро вернусь.

Роль следователя теперь взял на себя Третьяк.

— Ты тоже из этой компании? — спросил у полицая. — Сколько лет? Фамилия?

— Девятнадцать. Титаренко я, — дрожащим голосом ответил полицай; видно, перепугался, слушая предыдущий допрос. — А живу на Шулявке.

— Комсомолец?

— Да.

— И завербовался в полицию?

Полицай рассказал интересную историю. На Зоологической улице по соседству с ним проживал рабочий авиазавода, открытый враг советской власти. С приходом оккупантов стал полицаем. Однажды встретил Титаренко на улице и начал запугивать его: «Иди в полицию, пока не поздно. Ты же комсомолец, должен спасать свою шкуру»... Паренек испугался, другого выхода не нашел, надел полицейскую форму.

«Это тот, что агитировал и меня», — подумал Третьяк, вспомнив «добродетеля», повстречавшегося ему у райуправы. Коварный негодяй, он все же достиг своего: опутал тенетами интриги свою жертву. И уже не только ненависть, но и сочувствие к заблудшему парню проснулось в душе.

— И как же, нравится тебе служба в полиции?

Полицай искренне удивился:

— Чем же может понравиться? Там бандиты.

— А почему же не бросаешь их? Или своего наставника боишься?

— Нет. Полицая, сагитировавшего меня, уже нету. Кто-то подстерег его возле дома и проломил голову железным шкворнем. А служить у них я не буду.

Разговор пришлось прервать. Пришел Поддубный, возбужденно рассказал:

— Попытался бежать, гад. Но я успел подставить ему ножку, он и растянулся на земле, как колода. На земле и прикончил его, послал на тот свет. Не хотел жить среди людей, так пусть жарится в аду. Ну, а этот что?

— Этот с Шулявки, — ответил за парня Третьяк.

— Неужели?! — с угрозой в голосе и с удивлением воскликнул Поддубный, больше с угрозой, чем с удивлением. — Ах ты ж балбес, ах ты ж мерзость! Да как же ты посмел опозорить славную Шулявку! Красногвардейцы нашего района под командованием Довнар-Запольского выступали против Центральной рады на стороне арсенальцев, помогали Красной Армии гнать деникинцев из Киева, шулявский рабочий батальон сражался против банд Зеленого в Триполье. Знаешь, когда это было?

— В мае девятнадцатого года.

— Верно. А ты... что ты прибавил к их славе? В полицию поступил, чтобы мучить наших людей? Позор!

— Я не по своей вине, меня запугали, — оправдывался парень чуть не плача. — Пусть повесят, а в полицию теперь не пойду. Мама тоже уговаривала не идти к ним.

— А мы тебя не уговариваем, — со злостью уточнил ддубный. — Свернем твою глупую голову, вот и весь разговор. Скажи правду, как на духу. Будучи полицаем ты убил хоть одного человека?

Паренек даже попятился.

— Да вы что... Да меня бы и мама прокляла. Я ни разу и не выстрелил, даю честное слово.

— О чести помолчи, — резко оборвал его Поддубный. Честь в полицейской форме не ходит. Может, арестовал кого-нибудь или бил?

— Никого!

— Ну, что с ним делать, с таким дураком? Разве и его отвести в полицию? Или отпустим?

— Пусть идет, — поторопился сказать Третьяк, понимая состояние, в котором находился их пленник. — Предупредим, однако, чтобы во второй раз не попадался.

— А попадешься, — продолжал Поддубный, — тогда пеняй на себя. Заруби себе на носу, дурень: ни один предатель не избежит кары нашего народа. Ясно? Мотай домой!

— Спасибо, товарищи! — горячо вырвалось у парня. Пожал бы вам руки, но пока еще не заслужил. Теперь я стану честным, вы можете проверить. — Назвал домашний адрес. — А эти бандиты обо мне еще услышат...

Когда он ушел, друзья, не сговариваясь, вместе сели на землю, хотелось отдохнуть, сбросить нервное напряжение. Поддубный вытянул ноги, руками уперся в землю, как подпорками. Так он делал после тренировок, когда был игроком заводской футбольной команды. Третьяк полулежал, упираясь локтями в землю. По стадиону пробегал прохладный ветерок, приятно освежал лицо. Над силуэтами домов повис круглый месяц, казалось, что там плыл черный корабль с единственным освещенным иллюминатором. Спокойствие ночи изредка тревожили одиночные выстрелы.

— Леня, а ты твердо веришь этому пацану? — спросил Поддубный.

— Твердо.

— Я тоже. Готов сегодня же принять парня в нашу группу.

— Э, нет, это уже не отвечает правилам подбора кадров для такой работы, — шутливым тоном заметил Третьяк, а сам тайно порадовался за своего друга. Несмотря на предательство некоторых, на суровую школу подполья, довоенный секретарь райкома комсомола Поддубный сохранил в себе глубокую, чистую веру в людей. Только бы она его не подвела…

Домой возвращались заранее намеченным маршрутом, исключавшим встречу с патрулем. Возвращались радостные. Радовались не только тому, что раздобыли для подполья оружие и полицейскую форму; сами того не предвидя, они выполнили еще одну благородную миссию — спасли от падения человеческую душу.


Загрузка...