Ивана Крамаренко неотступно мучил вопрос: «Что делать?» Шел 1943 год. В начале февраля вся Германия под похоронную музыку колокольного звона три дня была в трауре по разгромленной под Сталинградом 6‑й армии фельдмаршала Паулюса. В июле произошла очередная, не менее грандиозная катастрофа на Курской дуге. Развивая успех, советские войска 23 августа во второй раз, и уже окончательно, освободили Харьков. (Первый раз город был отвоеван у врага 16 февраля 1943 года.) Бои приближались к Днепру.
Крамаренко уже ясно видел, что его тропка ведет к пропасти, однао свернуть с нее было некуда. Единственная возможность выйти из игры ему предоставилась в мае прошлого года, когда от пули неизвестного храбреца погиб Ганс Мюллер, но воспользоваться ею Иван опоздал. Неожиданно оттуда к нему наведались двое и потребовали, чтобы он в их сопровождении явился к новому шефу...
На этот раз беседу с Иваном вел толстый, непохожий на военного гауптштурмфюрер Отто Швамм, рангом ниже майора Ганса Мюллера.
— Вы, Крамаренкоф, уже послужили нам, но мало, ошен мало. Мой предшественник, царство ему небесное, явно был либерален с вами, это упущение я исправлю. Предупреждаю: служить великой Германии надо с полной отдачей, иначе мы не будем с вами миндальничать...
Он говорил медленно, твердо, пронизывая собеседника холодным взглядом прищуренных глаз, и это внушало страх, убеждение, что гауптштурмфюрер попусту слов не тратит. Иван растерялся.
— Не понимаю, чего еще от меня требуете?
Отто Швамм пояснил тем же тоном:
— Активнее помогать нам искоренять подрывные элементы в Киеве. — И добавил: — Прошу не задавать мне больше наивных вопросов. Мы с вами не дипломаты, ведущие переговоры за круглым столом, обманывающие один другого, мы люди действия...
Очередной жертвой, которой Иван думал наконец откупиться от позорной роли провокатора, был Георгий Синицын. Подталкиваемый личной неприязнью к этому человеку и чувствуя его глухое недоверие к себе, он сравнительно легко, не терзаясь угрызениями совести, совершил преступление. Надеялся, что месяц-два ему дадут побыть в тени, что помогло бы отвести подозрения подпольщиков, но он ошибся. Ожидаемого «отпуска» он не получил. Менее чем через неделю его снова вызвал Отто Швамм.
— Объявляю вам, Крамаренкоф, благодарность за Синицына, правда, вы не назвали его сообщников...
— Я их не знаю, — поторопился заверить Иван.
— Допустим. Тогда вы оправдайте себя в другом деле. В Киеве скрывается Семен Григорьевич Бруз — секретарь запасного подпольного комитета партии. Вам известна эта фамилия?
— Известна.
— Вам надо установить его адрес.
Иван хорошо знал конспиративную квартиру Бруза, сам когда-то писал и приносил ему справку, в которой подтверждалось, что «гражданин Бруз С. Г. работает старшим прорабом артели «Вiльна Праця» (имея штамп, Крамаренко изготовил полтора десятка подобных справок для разных людей); Бруз искренне благодарил за документ, сказал в шутку тогда: «Если этот талисман сыграет нужную роль, то я буду вам, друг мой, обязан своей жизнью». В тот день они вели долгий разговор о перспективах войны, о том, что гитлеровская Германия непременно потерпит крах. Итак, поставленное Шваммом задание было не трудным, Ивана возмутила другая деталь. Получается, что его приравнивают к собаке-ищейке. Хорошо, что в данном случае ему не составит труда найти кого надо, но не исключено, что в будущем прикажут находить людей, о которых он и не слыхал. Еще и расправой будут грозить. Что тогда? Лучше сразу оказать сопротивление.
— Подпольщики очень законспирированы, я не могу обещать...
— Вы это сделаете! — бесцеремонно прервал его гестаповец. — Не заставите же нас думать, что вы хотите сохранить этого большевика. Помните, что, кроме всего прочего, Бруз — юде. А вы знаете, какие санкции мы применяем к тем, кто дает прибежище евреям...
Через день, когда Иван Крамаренко прибыл на свидание со своим шефом, тот нетерпеливо спросил:
— Есть адрес?
— Есть, — обреченно ответил Иван. — Улица Большая Шияновская[7], дом два, квартира двадцать шесть.
— Вы герой, Крамаренкоф! — Впервые суровое и неподвижное, словно вылепленное из воска, лицо Отто Швамма потеплело. — Теперь с ходу осуществим завершающую операцию. Даю вам двух наших сотрудников, и вы поведете их к этому Брузу.
Иван побледнел:
— Я поведу?
— Вы!
До сих пор он только называл фамилии тех, кого надо было арестовать, но чтобы самому сопровождать гестаповцев, смотреть в глаза своей жертве... Это слишком. Он почти простонал:
— Я не пойду. Не могу. Понимаете — не могу. Вместо того чтобы отблагодарить меня за услугу, вы мучаете меня, герр Швамм. Я вас очень прошу, освободите меня от этой обязанности. Ведь я выдаю не только подпольщиков, а бывших друзей. Поймите это, герр Швамм. У вас тоже должно быть человеческое сердце.
Гестаповец грозно поднялся.
— Слизняк! Бесхребетная жаба! — с уничтожающим презрением проговорил он и гаркнул: — Ну-ка, встать!
Иван мгновенно поднялся, оторопев от этого крика. Пальцы у него дрожали.
— Манежитесь, как проститутка, — распекал его далее гестаповец. — Вы кому служите: фюреру или большевикам? Или и тем, и другим? Ошен рискованный стратегия. Мне достаточно шевельнуть пальцем, и вы отсюда никогда не выйдете. Вот к чему приведут ваши сантименты, Крамаренкоф. В войне либо выживают, либо гибнут. Выбирайте одно из двух.
«Выбирайте одно из двух». Это было неискреннее предложение, потому что право выбора монопольно присвоил себе Отто Швамм...
Вскоре машина мчалась в район Печерска.
«Что он подумает, когда увидит рядом со мною немцев? — мучился дорогой Иван, в ужасе представляя момент встречи с Брузом. — Плюнет в лицо, назовет Иудой, выплеснет взглядом столько презрения, что оно убьет без пули. Смогу ли когда-нибудь вытравить это из памяти? Как буду жить? И стоит ли вообще жить? Я подлый, подлый... Чем не Иуда среди апостолов? Вернусь домой и покончу с собою. Двум смертям не бывать, а одной не миновать... Лучше сразу...»
На стук в дверь послышался голос дочери хозяев:
— Кто там?
Какое-то мгновение он колебался:
— Это я, Крамаренко...
Голос прозвучал глуше:
— Семен Григорьевич, к вам Крамаренко.
— Проси...
Щелкнул замок...
Бруз не успел ни сказать что-нибудь, ни плюнуть в физиономию, лишь выхватил из ящика пистолет и дважды выстрелил. Первой пулей царапнул шею Ивана, второй смертельно ранил себя в живот...
Приложив носовой платок к окровавленной шее, Крамаренко ушел прочь. Он не видел, как гестаповцы делали обыск, воровато рассовывая по карманам ценности, затем арестовали хозяина квартиры Якименко, его жену, а также дочь Марию — связную запасного подпольного горкома партии, и уехали. Это было 2 июня 1942 года.
«Разве я по собственной воле привел гестаповцев на его квартиру? — уже с враждебностью подумал Иван о своей жертве, когда нервное потрясение улеглось. — Меня заставили, угрожали расправой, если не сделаю этого. А он стрелял, хотел убить меня, вместо того чтобы стрелять в гестаповцев. Ну, если так, буду и я беспощадным».
Так начались трагические события июня 1942 года, когда вторично было выбито руководство киевского подполья.
Функции городского подпольного комитета партии, по указанию Центрального Комитета КП(б)У, взял на себя Железнодорожный подпольный райком в составе А. С. Пироговского (секретарь), Г. П. Мироничева и Б. И. Петрушко и осуществлял их до тех пор, пока в июле 1943 года не возобновил свою деятельность подпольный горком третьего состава.
Несмотря на репрессии, борьба против гитлеровских захватчиков, которую вели советские патриоты в оккупированном Киеве, не затихала с первого и до последнего дня оккупации города. По далеко не полным данным киевские подпольщики за это время уничтожили 920 гитлеровских солдат и офицеров, разгромили 13 полицейских гарнизонов и сельских управ, взорвали два моста, потопили 15 пароходов и катеров, пустили под откос 19 эшелонов, разбили 50 паровозов и 589 вагонов, разгромили 8 складов с вооружением и 10 вещевых и продовольственных, уничтожили 488 автомашин.
Советская земля горела под ногами оккупантов.
«Что же дальше делать, куда податься?» — панически думал Крамаренко, слушая по радио и читая в газетах сообщения о боях на фронте. Немецкая армия безостановочно откатывалась на запад. После потери Харькова были сданы Глухов, Путивль, Бахмач, 15 сентября — Нежин — последний опорный пункт, прикрывавший подступы к Днепру. В конце сентября 1943 года советские войска стояли уже на отрезке в шестьсот километров по левому берегу Днепра, от белорусского города Лоева до Днепропетровска, освободив почти всю Левобережную Украину. Гитлеровская пропаганда трубила в эти дни, что Днепр кован бетоном и железом, превращен в неприступный «Восточный вал», о который разобьются наступающие дивизии Красной Армии. Даже без учета оборонных сооружений, писали военные обозреватели, эта могучая река, третья в Европе по протяженности после Волги и Дуная, является серьезным естественным препятствием, форсировать которую почти невозможно. Приводились данные: быстрота течения Днепра в некоторых местах достигает двух метров в секунду, ширина — до трех с половиной километров, глубина — до двенадцати метров. Обозреватели не скупились на рекламирование и стратегических планов гитлеровского командования: окончательно остановить у этого «непреодолимого барьера» Красную Армию, не пропустить ее на Правобережную Украину и в Белоруссию, обескровить в оборонительных боях, затем снова перейти в наступление.
— Басни все это, не удержится немчура на Днепре, — сказал мужчина в замасленной рабочей спецовке, обратившись к Крамаренко; они случайно познакомились при выходе с Сенного базара и так же случайно завели разговор о событиях на фронте. Мужчина нес в сумке головку капусты и еще какие-то овощи.
— Почему вы так считаете? — спросил Иван.
Тот взглянул на него как на чудака.
— Разве только я, вон и подпольщики об этом пишут в листовках. Немцы хвалятся своим «Восточным валом», а наши уже сделали прыжок на правый берег возле Букрина и Лютежа. Скоро и здесь появятся.
Глубоко поразила Ивана услышанная новость. О том, что советские войска уже успели форсировать Днепр неподалеку от Киева, он не знал. «Скоро и здесь появятся». У него даже мурашки пробежали по спине. Силясь не сорваться со спокойного тона, спросил:
— Кто вам такое наболтал? Ведь в сводках верховного главнокомандования вооруженных сил Германии об этом не сообщали.
— Еще сообщат, — улыбнулся собеседник и подмигнул с таким видом, будто сказал: «Кто-кто, а я в курсе дела». — Немцы не хотят пока стращать своих чувствительных фрау и киндер в фатерлянде. Замечаете, как присмирели полицаи? Чувствуют, гады, свою погибель. Загляните хотя бы на Еврейский базар, там ежедневно можно услышать, да я и сам слышал, как придурковатая Магда свободно напевает:
На евбазi дощ iде,
На Подолi слизько.
Утiкайте, полiцаi,
Бо Совети близько.
Такой наглости Крамаренко простить уже не мог.
— О событиях на фронте вы говорите с такой уверенностью, словно сами слушаете московское радио, — кольнул он собеседника.
Но тот еще не догадывался, с кем имеет дело, и продолжал:
— Зачем слушать? И так все видно.
Иван окончательно сбросил маску.
— В таком случае мы пойдем в гестапо, расскажете, откуда вам «видно», что делается на фронте. Там разберутся, кто вы: большевистский агитатор или паникер.
Они остановились.
— Не шути, земляк, — проговорил мужчина примирительно и мягко, но его доброе, иссеченное морщинами лицо побледнело.
— Я не шучу. — Иван достал из кармана и показал удостоверение сотрудника немецкой тайной полиции.
— Гм, попалcя, — тяжко вздохнул мужчина. — Неужели поведешь к тем иродам?
— Обязательно.
— Значит, свой своего?
Иван спрятал удостоверение, правую руку держа в кармане.
— Какой же вы мне «свой»?..
— И то правда. Что у меня общего с фашистами?
Длительное время шли молча, а когда перед ними выросло здание гестапо и уже стало ясно, что Иван все же осуществит свой замысел, его спутник попросил:
— Я живу рядом, позволь хоть это занести домой. — Он показал сумку с головкой капусты и другими овощами. — Жена у меня тяжело больна. Видишь, на базар послала, борщика ей захотелось.
— Обойдется.
Темные, добрые до сих пор глаза рабочего налились ненавистью.
— Не знаю, что мне там сделают, коль я ни в чем не виноват, а тебя наши повесят, это точно. Как только придут...
Иван едва удержался, чтобы не застрелить его на месте. Сам того не замечая, он уже начинал действовать как фашист.
Проходили дни, Крамаренко пытался забыть и этого рабочего, и разговор с ним, а в голове засело как гвоздь: «Тебя наши повесят, это точно». Горячечно доискивался ответа на вопрос: правда ли, что советские войска форсировали Днепр? Неужели «Восточный вал», на который немецкое командование возлагало столько надежд, оказался блефом? Да, сами коллеги по службе, с которыми он осторожно заводил об этом речь, подтвердили, что правее и левее Киева Красная Армия действительно удерчживает два плацдарма на правом берегу Днепра. Особенно упорные бои идут в районе Большого Букрина. Туда направлены пять танковых и моторизованных и пять пехотных дивизий, однако они бессильны выбить советские войска с занимаемых плацдармов.
В конце октября среди гестаповцев начались открытые разговоры о возможной сдаче Киева. Намечалась она будто бы на 16 ноября. Времени достаточно, чтобы, не прерывая основной работы, спокойно подготовить все службы к эвакуации. Иван удивлялся: об этом говорилось как о чем-то обычном, никто не проявлял паники. И сам приходил к выводу: «Им-то что, они возвратятся на свою родину, а мы?..» Более всего пугала перспектива застрять в Киеве. «Тебя наши повесят, это точно»... Однажды ему приснилось, что стоит перед судом, а свидетелями обвинения выступают Синицын, Бруз, Поддубный, рабочий, которого сдал в гестапо за крамольные разговоры, другие подпольщики. Проснулся, но долго еще не мог освободиться от этого кошмара.
Первого ноября решил сам себе соорудить хороший обед, собственно — крепко выпить. Настроение угнетенное, апатия; может быть, хоть этим рассеет тоску. Выложил на стол все, что было: рыбные консервы, сало, хлеб, несколько луковиц, поставил бутылку сивухи. «Ну, Иван, — обратился к себе, — выпьем за твое здоровье, за то, чтобы тебе повезло в этой катавасии». Чокнулся с бутылкой, пригубил рюмку... Стучат? Он всполошился. Кого это принесло? Решил не отзываться, подумают, что его нет дома, и уйдут. Однако стук повторился.
— Ваня, открой...
Голос Лизы.
Впускал ее, еще не разобравшись в чувствах: обрадован ее приходом или нет. Когда встретились взглядами, она слегка подалась вперед — хотела броситься ему в объятия, и вдруг сдержалась, словно перед ними выросла невидимая стена, а разрушить ее не осмелилась. Они стояли смущенные, растерянные, словно боялись начать разговор, — молча рассматривали друг друга, определяя, насколько они изменились. Лиза была одета в замысловатую брезентовую робу, напоминавшую арестантскую форму, на голове фуражка. Те же самые дымчатые глаза, знакомые линии губ, прямой и тонкий нос. Только лицо, милое Лизино лицо, утратило бывший блеск, руки огрубели, пополнели. На пальцах сияют два золотых кольца. Раньше этих колец у нее не было. Чувство равнодушия все же перевесило: Лиза ему стала чужой.
— Тебя отпустили? — спросил Иван.
— Нет, сама убежала. Начальство в панике, собирается драпать. И я с ним.
— Почему так рано?
— Рано? Но ведь со всех сторон напирают наши.
Драпать, напирают... Когда-то Лиза не употребляла таких грубых слов. Слово «наши» в ее устах прозвучало странно. Иван решил не признаваться, что служит в немецких органах безопасности. Сказал:
— Возможная сдача Киева предусматривается в середине ноября.
— Что? — В Лизином голосе прозвучало пренебрежение. — Плюнь в морду тому, кто так говорит. Над городом безбоязненно летают наши самолеты, в тихие ночи доносится гром канонады. Считай, Гитлеру капут.
Иван предполагал отдохнуть сегодня от тяжких дум, а она непрестанно говорит о том, что у него болит. Может, угостить ее? Достал из буфета еще одну рюмку.
— Попробуешь?
— Давай!
Напряженная атмосфера постепенно разрядилась, однако ели молча, были задумчивы. Молчание нарушил Иван:
— Лиза, тебе ничего не напоминает наша встреча?
Она покраснела.
— Ничего. А тебе?
В действительности она вспоминала те дни, когда бывала у Ганса Мюллера в гостинице «Театральная». Тогда на столе лежали не сало и лук, а шпроты, черная икра, ветчина, горячие сосиски с картофельным пюре, и пили они не смердящий самогон, а шотландское виски, шнапс, французский коньяк... Неужели Иван проник в ее мысли, задав этот вопрос?
— А мне вспоминается последний день перед вступлением немцев, когда мы точно так же сидели у меня, — сказал он. — Сколько времени прошло с тех пор!
— Больше двух лет. — Лиза машинально вертела на пальце золотое кольцо. — Помню, ты допытывался, верю ли я в победу Красной Армии. Я ответила: «Должны верить». — «А в то, что мы с тобой останемся живыми?» — «Тоже должны верить», — отвечала я. Видишь, и все сбылось, как нам этого хотелось.
Иван угрюмо посмотрел на нее, наполнил рюмки.
— Не все...
Бутылка опустела, а они были трезвыми. Иван поставил на стол вторую, выпил один. Хмель его не брал. Лиза отказалась пить, спросила:
— Ваня, ты эвакуируешься с немцами?
Он вздрогнул.
— Странный вопрос задаешь...
Она заговорила доверчиво, открыто, в ее словах звучала мольба:
— Когда будешь выезжать, возьми и меня с собой, Ваня. Вернутся наши, узнают, что я работала надсмотрщицей в Сырецком лагере, отдадут под суд. Лучше выехать мне. Правда же? А если останешься, тогда останусь и я, только называй меня своей женой. Хорошо, Ваня? Я верю, что ты сможешь защитить меня. Подтвердишь: она, дескать, была связной подпольного горкома комсомола...
Иван опустил голову, ответил хмуро:
— Дело не в твоей работе. Всех принуждали. Важно то, что ты, говорят, с людьми обращалась как садистка. Била их, овчарок натравливала. Как же я буду после этого называть тебя женой? Стыдно. Только себя скомпрометирую.
С минуту стояла тишина.
— Стыдно?! — истерически вскрикнула Лиза, вставая; лицо ее побагровело. — А сам ты какой? Не ползал перед Гансом Мюллером? Думаешь, я ничего не замечала? Вот придут наши — расскажу все. Недаром же говорил тот немец, что ты — подонок.
— Замолчи! — стукнул кулаком по столу Иван. — Замолчи, иначе здесь тебе и конец.
Она рванула на груди робу, так что пуговицы отлетели.
— На, стреляй! Не боюсь!
Погасив возбужденность, он подумал: «Круто я обошелся с ней! Когда-то ведь она выручила меня, теперь может утопить. Женщины мстительны. Да и вообще наш спор бессмыслен, надо закончить его миром». Он извинился:
— Пожалуйста, не обижайся, Лиза, погорячился я, молол сущую чепуху. Если буду выезжать, возьму и тебя с собой. Мы ведь так сроднились, до конца будем вдвоем.
Она начала успокаиваться.
— И я погорячилась. Прости.
— А если останусь в Киеве — будешь моей женой.
— Спасибо, Ваня. Ты же сдержишь слово?
— Сдержу.
Говоря это, он знал, что эвакуируется непременно, знал и то, что Лизу оставит здесь. На кой черт ему лишние хлопоты. К тому же и прежних чувств к ней уже не было...
На следующий день, 2 ноября, Иван застал на работе необычное оживление. Расходившаяся фрау Пикус нервно металась из конца в конец по комнатам, то и дело повторяя: «Ах, боже мой... Ах, боже мой...» Быстро прошел по коридору озабоченный Отто Швамм. Прошел, но через несколько шагов остановился и подозвал к себе Ивана:
— Вот что, Крамаренкоф. Через два-три дня мы фур-фур. Будьте наготове, если не хотите попасть в руки большевиков.
«Я считал его черствым, бездушным, — позднее анализировал Иван, — но, видимо, ошибался: у него мягкое сердце. Вот предупредил меня, проявил заботу». У него и в мыслях не было, что эта «забота» обойдется ему очень, очень дорого...
Необычное оживление, как выяснилось, было вызвано тем, что 1 ноября части Красной Армии мощными силами начали наступление с Букринского плацдарма на запад. Чтобы закрыть место прорыва, немецкое командование дополнительно ввело в бой танковую дивизию СС «Рейх», стоявшую до сих пор в резерве, а также две пехотные дивизии, сняв их с соседних участков фронта. И все же положение не стабилизировалось. Во всяком случае, такие слухи циркулировали в стенах гестапо.
Тем временем тревога нарастала с каждым часом. Как стало известно, 3 ноября утром начали наступление войска Красной Армии из района Лютежа и, прорвав первую линию обороны немцев, продвигаются в обход Киева. Эвакуация имперских учреждений, функционировавших в столице Украины, превратилась в беспорядочное бегство. Общая паника передалась и Крамаренко. Дважды он пытался втиснуться в машины, вывозившие имущество и сотрудников гестапо, и дважды его ссаживали. 4 ноября напряжение достигло своего апогея: дыхание фронта чувствовалось совсем рядом. Теряя последние надежды на возможность выскочить из капкана, который вот-вот захлопнется, Иван попросился на прием к Швамму.
— Герр гауптштурмфюрер...
— Оставьте паникерство, Крамаренкоф, — прервал его тот нервозно. — Я уже распорядился, вас тоже вывезут...
В эту ночь Иван умышленно остался ночевать в гестапо, зная, что дома его ждет Лиза с упакованными мелкими вещами. Пожертвовал даже серебряным портсигаром, который забыл прихватить с собой...
Эвакуировался он последней машиной 5 ноября, когда бои уже шли в районе железнодорожного вокзала, а в Святошино группировались для дальнейшего наступления советские танки. Машина пробивала себе дорогу по запруженной солдатами вермахта Красноармейской улице. Проехали Бессарабку, поврежденное здание театра музкомедии, польский костел, на горизонте черной стеной вставал Голосеевский лес. Два дня над Киевом сеялась туманистая осенняя морось, а сегодня распогодилось, проглянуло солнце...
Поначалу это была для Ивана дорога на запад, потом — дорога с Украины, наконец — дорога из родного края. На запад он ехал с радостью, успокоившись после пережитой суматохи. Тешил себя мыслью, что завтра ему уже не придется ходить по улицам Киева, где из-за каждого угла он мог ожидать пулю в спину, не будет видеть людей, с которыми у него уже не было ничего общего, не будут стоять перед глазами ни Георгий Синицын, ни Бруз, ни Арсен Поддубный, ни многие другие свидетели его гнусных деяний, — все они с перебитыми руками, истерзанные, много раз изрешеченные пулями, но живые. Воспоминания о прошедшем пытался затушевать свежими впечатлениями. С интересом приглядывался к немецким солдатам, встречавшимся на пути, видел их настроение. Одни двигались к фронту, других отводили на переформировку. В глаза бросалось то, что на лицах большинства из них лежала печать равнодушия, покорности своей судьбе, в бой рвались только необстрелянные юнцы, воспитанники лагерей гитлеровской молодежи, для которых с детства стало девизом: «Мы родились, чтобы умереть за Германию». Они, вероятно, и сейчас повторяли, как молитву, слова присяги знамени, фюреру, чести и верности, сказанные неделю или месяц тому назад перед командиром: «Наша честь — это верность! Горе тому, кто предаст своих единоплеменников! Тот будет проклят своим народом! Быть немцем — означает быть верным своим единоплеменникам до могилы. В этом наше историческое величие! Поэтому мы избранный народ, мы — хранители верности нибелунгов!» Иван понимал, что дальнейшая его безопасность зависит от стойкости немецких солдат, это они спасают его от возмездия, нависшего над ним, и все же, как ни странно, эти люди оставались ему чужими. Не потому, что терзали советскую землю. Просто были чужими.
Дорога с Украины... Она открывала перед ним новый мир, новые горизонты. Мир Европы. Он побывает в Берлине, непременно увидит Рейн, воспетый поэтами, хотя бы издали полюбуется Альпами. Оттуда рукой подать до Швейцарии, Франции... Немцы, как видно, не удержатся на советской земле, но и на свою не пустят, полягут все до единого, но не пустят. Эта бессмысленная война закончится на тех же границах, где и вспыхнула. Бои еще продолжаются, льется кровь, еще погибнут сотни тысяч с обеих сторон, а ему ничто уже не грозит. Разве это не наибольшее счастье — быть живым!
Дорога из родного края... Передвигались на машинах, дальше поездом, наконец прибыли в большой польский город неподалеку от советской границы. Догадывались, что здесь аппарат киевского гестапо расформируют. Часть направят в Берлин, в распоряжение самого рейхсфюрера СС Гиммлера, остальных оставят на работе в немецкой тайной полиции на территории Польши и западных областей Украины. Разместились в переоборудованном под общежитие здании гимназии с высокими и узкими окнами, островерхой крышей — все в стиле готики. После завтрака Иван вышел осмотреть город. Он не был похож на украинские города, но чем-то напоминал ему Киев. Такой же костел, словно его перенесли сюда с Красноармейской улицы, стрельчатые башни, бойницы на фронтонах зданий, прекрасные скверы с белыми скульптурами мальчиков и девочек, знакомый рельеф местности — холмы и впадины. «Что сейчас происходит в Киеве? — вдруг мелькнула мысль. — Наверное, пустили трамвай, начали выходить газеты, открылись магазины, школы». Представил себе людей: одни восстанавливают предприятия, другие расчищают Крещатик, заваленный обломками зданий, третьи толпятся у военкоматов, записываясь добровольцами в Красную Армию. (Странно, но о Лизе он не вспомнил ни разу.) Перед каждым какая-то цель, каждого согревает вера в завтрашний день.
«А я? — У Ивана сжалось сердце. — Неужели больше не пройдусь по берегу Днепра, не увижу родных, единственной дочери, жены, не получу от них даже весточки? Неужели это навсегда погибло для меня?»
Киев, дочка, родители, жена... Когда-то этого не замечал, потому что все казалось само собой разумеющимся, как составная часть его существа, порой отягощавшая; но вот не стало привычного окружения, и образовалась пустота, которую постоянно ощущаешь вокруг себя, в себе, даже становится страшно, словно проваливаешься в пропасть, и уже никто не спасет, не поддержит, потому что ты стал не человеком, а тенью его. Нет, нет, это еще не конец! Не конец! Только для мертвых все заканчивается, а живой должен чего-то искать, добиваться, искать, даже зная, что это напрасно. Надеяться на чудо.
Словно избавившись от транса, Иван начал обдумывать планы своего возвращения на Родину. Пока что вырисовывались две перспективы: либо изменить фамилию и поселиться в глухом уголке, где его никто не знает, либо отдать себя в руки правосудия и, если ему не вынесут смертного приговора, учтя то, что он пришел добровольно, — отбыть наказание, после чего начать новую жизнь. Второй вариант показался предпочтительнее: сразу разрубить этот узел. Так или иначе, но быть перекати-полем, вечным изгнанником, забыть и дорогу к своему дому он не сможет. Действовать! Надо действовать!
Однако и на этот раз он запоздал. Его вызвал Отто Швамм.
— Ну, Крамаренкоф, вижу, что вы затосковали без дела, как хорошая лошадь, — сказал гестаповец, улыбаясь. — Хватит бездельничать. Майор Фишер, — он показал на человека, сидевшего в стороне, окутанного табачным дымом, — заберет вас к себе и поручит одно дело, ошен важное...
— Не возражаете? — отозвался тот, кого назвали Фишером; он был таким же толстым, как и Швамм.
— Нет.
— Я это предвидел. Зер гут! Желаю успехов! — проговорил на прощание предыдущий шеф.
Через час Иван оказался в комендатуре местного лагеря военнопленных — вахтштубе. Там его быстро переобмундировали. Вместо помятого серого костюма он надел ярко-зеленую форму, которую носили все военнопленные. На спине белой краской написана аббревиатура: «Kqf», что означало: военнопленный; под ней: «SU», — Советский Союз; еще ниже номер «1012». На штанинах дважды — «SU». В этой форме он и выслушал наставления начальника лагеря майора Фишера:
— Заручитесь доверием пленных. Работайте кое-как, тяните день до вечера, пытайтесь понемногу вредить, и пусть это видят ваши товарищи по бараку. Иногда вас будет наказывать надсмотрщик — так надо. О выявленных комиссарах, членах большевистской партии, командирах будете докладывать лично мне. Будьте осторожны, эти люди озлоблены и жестоки. Все понятно?
— Все.
Иван еще не приступал к своей «работе», а у него уже возник в голове план действий. Не выдавать никого, а создать подпольную организацию сопротивления и возглавить ее. (Пусть хоть этим искупит частично свою вину перед Родиной.) С приближением Красной Армии немцы, очевидно, будут вывозить военнопленных глубже в тыл, чтобы использовать их как рабочую силу, вот тогда подпольщики и подадут клич к восстанию. Что сделают какие-то пятьдесят охранников — один взвод, — хоть они и вооружены автоматами, держат при себе овчарок, — с тысячей закаленных в боях бывших воинов! Конечно, многие повстанцы погибнут, зато остальные вырвутся на волю; пойдут в окрестные леса, дождутся прихода наших.
Через две недели Ивана впервые вызвали в вахтштубе.
— Как дела? — спросил майор Фишер.
— Пока что выявить коммунистов не смог, — ответил Иван.
— Хорошо. Продолжайте свою деятельность...
Каждый день перед сном высвобождались два-три часа, — дверь на ночь закрывалась в девять вечера, — тогда можно было посещать соседние бараки, говорить с кем угодно. Пользовался этим временем и Иван для установления связей. Ему посчастливилось найти батальонного комиссара-москвича, командира стрелковой роты из Никополя, который называл себя в шутку казаком Голотой, нескольких рядовых бойцов — коммунистов и комсомольцев. С некоторыми сблизился, высказал идею создания подпольной организации. Те включились в инициативную группу.
Вскоре его снова вызвали к коменданту.
— Как дела?
— Стараюсь, но пока что не удается, — повторил Иван сказанное прежде.
— Продолжайте...
Третьего вызова не было целый месяц. Иван уже питал надежду, что о нем забыли, и еще активней отбирал единомышленников. Иногда в бараках проводились настоящие митинги. Одного ставили у двери, чтобы предупреждал о появлении старосты (своего, из военнопленных) или надсмотрщика (немца), а сами вели свободные разговоры. Больше всех митинговал Иван, остальные преимущественно слушали, ничего не одобряя и ничему не возражая. Соблюдали осторожность...
И вот... опять вызов.
— Ну что? — на этот раз враждебно спросил комендант.
Иван повторил предыдущие ответы.
Майор Фишер рассвирепел.
— Швайне гунде! Вы русский свинья, а не друг великой Германии. Вместо того чтобы выполнять мое поручение, вы собирали вокруг себя банду, замышляли бунт. Назовите их! Не назовете — будете наказаны...
«Будете наказаны» — это пытки, затем расстрел, — горячечно соображал Иван. — Может, опять спасти себя ценой жизни других — командира стрелковой роты, батальонного комиссара-москвича? Нет, все равно расстреляют. Пока буду молчать, а там увижу». Он ответил:
— Я ни в чем не виноват и никого не знаю.
Майор приказал двум солдатам, стоявшим, как болваны у входа, связать Ивану руки за спиной. Те тут же исполнили приказание.
— Ведите!
В лагерь? Нет, миновали ворота. Значит, в гестапо. Куда же еще. Иван шел, опустив голову, не раскаиваясь и не жалея об утраченной жизни, просто готовил себя к мучениям, после которых все закончится. Лишь пожалел, что перед смертью не подышит воздухом родимого края, не попросит родителей, чтобы они простили своего блудного сына. Напрасно и это — изменнику нет прощения. А может... А что, если... Источники надежды вечны.
Подумал, куда его все же ведут? Поднял голову — и остановился как вкопанный. Перед ним была виселица. До нее оставалось шага три, но преодолеть это расстояние самостоятельно он уже не мог. Его подвели, силой поставили на фанерный ящик. Лишь теперь он начал оказывать сопротивление, дико завыл, но ящик вышибли, и под ногами у него разверзлась бездна.
...Тем временем советские войска неудержимой лавиной приближались к границам Польши.