Комендантский час

12

Утром неожиданно, без предварительной договоренности, зашла Валя. Она была взволнована, побледнела, будто не спала ночь; тонкие черты ее лица еще больше заострились, меж бровей легла складка. Не очень аккуратно, чего за нею никогда не замечалось, была причесана, хотя Валя обычно очень следила за своей внешностью.

— Плохие вести, Леня. Арестовали Колю Охрименко. А накануне полиция задержала Володю Котигорошко.

Эта весть ошеломила Третьяка. Первая потеря в организации. Не явится ли это ниточкой, ухватившись за которую гестаповцы размотают весь узел?

— Колю засекли на чем-то?

— Думаю, что нет. Он действовал осмотрительно. Вероятно, провокатор...

— Еще хуже.

— Или донос тех, что выслуживаются.

Они умолкли. С арестом Коли Охрименко и Володи Котигорошко словно впервые разверзлась перед ними пропасть, они заглянули в нее и не увидели дна...

— Через час проведем у тебя заседание горкома комсомола, — сказала Валя. — Придут Иван Крамаренко и еще два товарища из подпольного горкома партии. На всякий случай придется перевезти типографию в другое место, ведь она — хозяйство Коли Охрименко. Это сделаем с тобою, Леня, сделаем завтра же. Транспортные средства я уже подыскала.

Вместе с Крамаренко пришла связная подпольного горкома комсомола Лиза Моргунова («Мария»), смазливая девушка лет двадцати двух. Третьяк видел ее второй раз, уже недолюбливал эту красавицу, мечтавшую стать актрисой, недолюбливал за то, что она со всеми держалась заносчиво, пренебрежительно, словно за ее спиной стоял высокий покровитель или сама она была невесть какая знатная особа. С Крамаренко она держалась развязно, панибратски, иногда взглядом говорила больше, чем следовало говорить при посторонних. Кареглазый, смуглый, с густыми черными волосами, Иван был ей достойной парой.

Пришли двое товарищей из подпольного горкома партии, в черных пальто, в шляпах, похожие на коммерсантов из какой-нибудь фирмы: один с усиками, очки в роговой оправе, другой помоложе, с виду рабочий, в поры лица которого навечно въелись микроскопические пылинки металла. Поздоровавшись кивком головы, сели в углу. Так и сидели, не раздеваясь.

Заседание открыл представитель горкома партии. Он поставил ряд задач: готовить запасные явочные квартиры, накапливать запасы оружия, создавать небольшие и рассредоточенные новые подпольные группы, находить людей, согласных приютить у себя на какое-то время товарища, которому необходимо скрываться, вовлекать в организацию бывших партийных работников и командиров Красной Армии...

За ним взял слово Иван Крамаренко.

— Гестапо напало на след комсомольского подполья Киева, засылает провокаторов и предателей, — сказал он. — Нам необходимо менять явки, перебазировать типографию, всегда помнить об осторожности. Иначе мы все погибнем.

— Не так страшен черт, как его малюют, — бросил реплику второй представитель горкома партии, что был помоложе.

— Я не говорю, что надо бояться врага, просто напоминаю об осторожности, — не смутившись, ответил Крамаренко.

— Это верно.

Как приятно было начинать работу с этим Крамаренко! Тогда он показал себя отличным конспиратором, умел предусматривать каждую мелочь, зажигал товарищей верой в победу. И вот... В его словах неожиданно прозвучали нотки паники. Об этом одновременно подумали Третьяк и Валя. Иван сейчас проявил себя не бойцом, а человеком, думающим главным образом об опасности, который, поддавшись панике, ищет спасения.

Заседание продолжалось, а представители горкома партии ушли. Их проводил Третьяк. Он прихватил с собою ножовку, словно только что работал и забыл положить ее на верстак. Выйдя за калитку, товарищи из горкома свернули влево, по направлению к Кудрявскому спуску. Третьяк немного задержался у калитки, убедился, что на них никто не обратил внимания, и пошел во двор. Только позднее он узнает, что это были секретарь подпольного горкома партии Кузьма Петрович Ивкин и член бюро горкома, бесстрашный руководитель диверсионной группы Владимир Сидорович Кудряшов.

Весь следующий день проходил со всякого рода неожиданностями. В десять утра Третьяк должен был стоять у газетного киоска, на углу Глубочицкой и Артема, где к нему подойдет Валя. Она задержалась, и, чтобы не торчать без дела, не обращать этим на себя внимание прохожих, он стал просматривать объявления, которыми была облеплена круглая тумба. Меж примелькавшихся объявлений были и новые: предлагалось коммунистам, комсомольцам и ответственным советским работникам немедленно явиться в полицейскую управу по месту жительства для регистрации. Далее значилось: «Тот, кто укажет немецким властям на лиц из числа коммунистов, комсомольцев и других ответственных большевистских работников, которые скрываются, получит вознаграждение...»

Валя задерживалась. Тем временем привезли газеты. Третьяк купил свежий номер «Украiнського слова» и, став в сторонку, развернул его. В глаза бросилось напечатанное огромными буквами извещение немецкого командующего вооруженными силами на Украине. В нем писалось: «Лица, которые со злым умыслом или по неосторожности будут портить или уничтожать проволоку, кабельные провода или приборы для передачи сообщений или снимать кабель или проволоку, повисшую в воздухе или лежащую на земле, — будут считаться виновными в саботаже и НАКАЗЫВАТЬСЯ СМЕРТЬЮ. Такое же наказание ждет каждого, кто будет подстрекать преступника и помогать ему каким-либо способом до или после такого поступка. Если невозможно будет установить виновного, то за последствия будут отвечать жители той местности, на которой будут обнаружены повреждения сети связи».

Дочитывая извещение, Третьяк заметил, что перед ним кто-то остановился. Валя? Нет. Фигура мужская, высокая. Поднял голову — на него был устремлен сверлящий взгляд эсэсовца.

— Ваша фамилия? — спросил тот на искаженном русском языке.

— Третьяк, — последовал моментальный ответ.

— Имя, отчество?

— Леонид Григорьевич.

— Адрес?

— Глубочицкая, сорок два.

Эсэсовец еще какое-то мгновение пристально смотрел него и, ничего не сказав, отошел.

Этот короткий допрос был произведен так неожиданно, что Третьяк не успел даже испугаться или просто растеряться. Только после того, как гитлеровец ушел, он осознал всю страшную опасность, которой подвергался. Что же его все-таки спасло? Вероятно, то, что он точно ответил на все вопросы и при этом держался уверенно. А возможно, гитлеровец куда-то торопился и не нашел нужным заниматься случайным оборванцем (Третьяк был одет в старую изношенную одежду). Кто знает... «Но почему он обратился именно ко мне?» — мелькнула мысль. В недоумении осмотрелся кругом, словно искал разгадки, и нашел. В очереди за газетами стоял Потапович...

Издали показалась Валя — подняла руку и пошла в сторону улицы Мельникова.

— Я все видела, — заговорила она возбужденно, когда Третьяк поравнялся с нею. — Какой-то человек остановил эсэсовца, показал на тебя. Что-то долго растолковывал ему.

— Он в сером пальто? С палкой?

— Да.

— Это Потапович.

— Я вот что думаю, Леня. Этот человек очень опасен для нас. Только что тебя подставил под удар, а там, глядишь, раскроет нашу явку. Не так ли? Как почтальон, он знает всех советских активистов, живущих на его участке. Этих людей мы также должны уберечь.

Ни сейчас, ни позднее Третьяк не признается Вале, как глубоко потрясла его эта мысль. К нему на Глубочицкую приходят члены подпольного горкома партии, товарищи по группе, а он так несерьезно отнесся к их безопасности. Надо немедленно действовать. Немедленно! Особенно же после сегодняшнего случая у киоска. Подлый предатель уже охотится за новыми жертвами.

Третьяк сказал:

— Ты еще всего не знаешь, Валя. Знакомые люди рассказывали моей матери, что Потапович донес гитлеровцам на двух командиров Красной Армии и на женщину, прятавшую их. Значит, его необходимо обезвредить, и это сделаю я.

Валя помолчала.

— Не горячись, Леня. Почтальон тебя знает, сразу насторожится. Лучше подослать к нему Павловского или Поддубного. Парни сперва разведают все, чтобы не ошибиться, и лишь тогда поставят точку...

— Но ведь у меня с ним свои счеты.

— Тем более. Лучше поручить им.

Только миновали завод, как за ними остановилась крытая машина, и из нее выскочили гитлеровцы, человек пятнадцать, вооруженные винтовками. Прохожие всполошились, шарахнулись вперед, но и там уже цепочкой выстраивались солдаты. Третьяк и Валя почувствовали в ловушке. Первым порывом было — бежать, но подумали об этом поздно — кольцо окружения успело сомкнуться. Ничего другого не оставалось, как пассивно ждать развязки. Мучила неизвестность. Что это? Облава или охота за людьми для очередного расстрела заложников?

Тем временем людей загнали во двор дома № 48 по улице Мельникова. Кое-кто из женщин просил отпустить домой, где, мол, остался без присмотра грудной ребенок, кое-кто уже плакал, предчувствуя близкую трагедию; солдаты не реагировали ни на что. «Может, все же попытаться бежать?» — шепнула Валя, взяв Третьяка за руку. Он удержал ее: «Убьют на месте».

И действительно, немцев набилось во двор столько, что прорваться через их кордон не было никакой возможности.

Вдруг все притихли, будто потеряли голос. Из дома в глубине двора появилась женщина лет тридцати, высокая, стройная, с непокрытой головой, в руках она держала зеленый платочек. Рядом с нею шагал мальчик лет десяти, тоже был простоволос, в белой рубашке, в длинных, видимо, не на него шитых штанишках. Увидев людей, женщина остановилась на мгновенье, но за спиною у нее прозвучал окрик: «Шнель!» — и один из конвоиров толкнул ее в спину дулом автомата. Больше не задерживаясь, гордая и молчаливая, величественная в своей непокорности, она вышла на середину двора.

— Туда! — Гитлеровец указал на кирпичную стену. Женщина последовала его приказу.

— Раздевайся!

Так же спокойно, не проронив ни слова, она начала расстегивать кофточку, сняла через голову юбку, сорочку рванула на плечах и спустила к ногам, оставшись без ничего. Лишь в руке еще продолжала держать платочек, напоминавший увядшие листья. Возле женщины раздевался и мальчик, хотя к этому его никто не принуждал. Он запутался в штанишках и крикнул:

— Мама, подожди меня! Вместе будем умирать.

Гитлеровский офицер обратился к толпе:

— Эта женщина совершила преступление, дав прибежище беглецу, командиру Красной Армии. За это она приговорена к расстрелу. Так будет с каждым, кто не станет выполнять распоряжения властей.

Он подал знак автоматчикам.

Женщина и мальчик обнялись.

Так и упали[2].

Сделав свое черное дело, гитлеровцы кое-как построились и гуськом двинулись на улицу. А люди еще какое-то время стояли в оцепенении, охваченные страхом, затем начали расходиться, в панике бросались бежать кто куда.

Это были массовые явления, когда жители оккупированных районов, игнорируя варварские распоряжения и приказы оккупантов, спасали пленных воинов, помогали партизанам, поддерживали их как могли. Бешеную злобу вызывало у гитлеровцев такое непокорство, и они пускали в ход все — угрозы, увещевания, подкуп, — только бы изолировать борцов против «нового порядка». Делом поимки патриотов занялся «сам» рейхскомиссар Украины. В извещении, опубликованном в газете «Нове украiнське слово» № 153 от 5 июля 1942 года, он писал:

«Всякий, кто непосредственно или посредственно будет поддерживать или прятать членов банд, саботажников, бродяг, пленных беглецов или даст кому-либо из них еду или окажет любую другую помощь, подлежит смертной казни.

Все имущество его будет конфисковано.

Такое же наказание постигнет всех тех, кто, зная о появлении банд, членов банд, саботажников или пленных беглецов, не известит немедленно своего старосту, ближайшего полицейского руководителя, военную команду или немецкого сельскохозяйственного руководителя.

Кто своим сообщением поможет поймать или уничтожить члена какой-либо банды, бродяг, саботажников или пленных беглецов, получит 1000 рублей награды, или раво на преимущественное получение продуктов, или право наделения его землей, или увеличения его приусадебного земельного участка».

Трагедия, свидетелями которой были Третьяк и Валя, потрясла их, но они не могли изменить свои планы; отдохнув на ближайшей скамье, немного успокоились и пошли дальше. В конце улицы Мельникова, где начинались пустыри Сырца (это была кровоточащая, самая болезненная рана Киева), Валя попросила подождать ее, а сама исчезла за низенькой дверью покосившегося домика. Вскоре она явилась в сопровождении пожилого мужчины, видимо дворника. Тот пошел за угол дома и через минуту появился с тележкой-двуколкой, передал ее Вале.

— Завтра вернем, — пообещала она дворнику.

По дороге на Подол свернули на Соляную улицу. Все шло благополучно. Там из нежилого, закопченного сарая какой-то мужчина в замасленной спецовке, похожий на кузнеца, вынес два мешка с разобранным ротатором, печатной машинкой и шрифтами, погрузили все на двуколку: мешки положили вниз, сверху нагромоздили кучу дров. Третьяк впрягся в квадратную раму, как рикша, Валя встала позади коляски, чтобы подталкивать ее, потому что он один не потянул бы доверху нагруженную тележку. За дрожжевым заводом начиналась улица Татарская; она спускалась сперва вниз, а далее круто поднималась в гору. На другом ее конце стоял дом, куда и надлежало перевезти типографию. Путь не близкий, но и причин для беспокойства вроде бы не было. Улица глухая, к тому же в Киеве в те дни часто встречались тачечники, развозившие дрова, строительные материалы, домашнюю утварь, мебель. Взбредет ли кому в голову мысль проверять именно их двуколку?

И все ж торжествовать им было пока еще рано. Когда взбирались на вторую, высокую половину Татарской, с ними совершенно неожиданно поравнялся полицай. По всей видимости, новичок — такого в этом районе они не встречали. Шустрый, смушковая шапка сдвинута на самый затылок, на рукаве широкая желто-голубая повязка.

— Продаете, господа? — взял полено, словно взвешивая его в руке. — Сухие, первый сорт. Дорого просите?

Слово «господа» он проговорил без малейшей иронии; это был, видимо, один из тех ультраидейных националистических молодчиков, которые наслаждались новой терминологией.

— Мы не продаем, — устало ответила Валя. — Сами купили.

Сколько раз в подобных случаях она прибегала к нехитрому приему: улыбалась, слегка кокетничала, и это приносило свои плоды. А сейчас она действительно была слишком утомлена и поэтому не проявила большой вежливости.

Полицай насупился и буркнул с гонором:

— А вы, господа, могли бы и остановиться, когда с вами разговаривает представитель власти.

Не желая лезть на рожон, Третьяк опустил отшлифованную ладонями раму, служившую оглоблями, смахнул пот с лица. Внешне он был спокоен, не проявил и малейшего интереса к разговору, но внутри все сжалось, как пружина. Перебранка с полицаем никогда не предвещает ничего хорошего, это уже проверено. Легче обвести вокруг пальца любого чужака, чем «своего».

— Везете дрова, а под ними что? — спросил полицай. — Может, прокламации?

— Золото, — равнодушно ответила Валя. — Прокламациями дом не обогреешь.

— Гм, — наежился полицай, — шустрая ты, видать, на язык, да только шутки твои ни к чему. Вот возьму и разбросаю все по поленцу.

На Валином лице не дрогнула ни единая жилка.

— Разбрасывайте.

Третьяк окинул взглядом дворы, заборы, выбирая наиболее выгодное место для побега. Он уже внутренне решил: если полицай обнаружит мешки — убьет его. Иного выхода не было. А так у них с Валей останется еще какой-то шанс на спасение. Но произошло удивительное. Полицай словно почувствовал, что жизнь его повисла на волоске, вдруг подобрел.

— Ладно, господа. Не буду доставлять себе мороки. Везите.

Трудно одолевали крутой подъем, но сознание того, что цель близка и что они избежали провала, удесятерило их силы. Еще немного — и ценнейший клад будет в надежном месте...

Назад возвращались, чувствуя себя свободно. Вот и Глубочица. Здесь им надо расстаться. Валя сказала:

— Еще один день прожит не без пользы. Даже на сердце легче. Правда? Будем и дальше стараться, чтобы ни одного дня не потерять, пока они еще есть у нас в запасе.