Комендантский час

14

На стук в дверь откликнулся женский голос:

— Кто там?

— Полиция! — властно произнес Павловский, подумав: «Не ошибся ли я адресом? Ведь говорили, что Потапович проживает один».

На пороге встала молодая женщина, невысокая, полнолицая, с острым нагловатым взглядом серых глаз, в махровом халате. Весь ее облик свидетельствовал, что это не захожая гостья, а полновластная хозяйка дома.

— Здесь проживает пан Бровко? — спросил Павловский.

— Да.

Она проводила его к высокой белой двери, сама отворила ее, и Павловского снова поразила неожиданность.

Он вошел в комнату, но вместо Потаповича, как предполагал, увидел двух кудрявых девочек дошкольного возраста; они забавлялись на кушетке с котенком и куклой. Это окончательно перечеркнуло все планы. «При детях стрелять не буду, — сразу же решил он в некотором смущении, — жаль травмировать их. Но и приговор должен исполнить во что бы то ни стало». Тем временем женщина отворила еще одну дверь...

Потапович встретил гостя настороженно, но, увидев полицейскую форму, успокоился. Он сидел возле окна, читал первую страницу газеты «Украiнське слово» — общение из главной квартиры фюрера о боях на фронте. Комната была до предела уставлена мебелью. Очевидно, ее натащили во время короткого безвластья после отхода частей Красной Армии. В памяти у киевлян навсегда сохранится тот день.

Потапович положил газету, пригласил гостя садиться. Вокруг большого, овальной формы стола впритык было расставлено так много стульев, словно хозяева готовились устраивать званый обед.

— Вас привело ко мне какое-то дело?

— Да, притом очень важное. — Павловский распахнул шинель, сел, шапку засунул в карман. — Нам известно, то вы до войны разносили почту, поэтому знаете всех советских активистов на своем участке, оставшихся в Киеве.

— Знаю поименно.

— И уже донесли о них немецким властям?

— Нет еще...

— Странно... Как же это понимать? Служите и нам, и им?

Потапович ни капельки не смутился.

— Вы изволите шутить, пан полицай.

Павловский достал блокнот, сделал вид, что прочитал какую-то запись в нем, и снова спрятал.

— Кстати, кто эта женщина? — кивнул головой на доносившиеся голоса.

— Моя дочь с детьми.

— Родная?

— Как есть. Почему вы об этом спрашиваете, пан полицай?

«Буду затягивать разговор, дождусь, когда мы останемся вдвоем. Не будут же они весь день сидеть в четырех стенах, пойдут на прогулку или еще куда-нибудь».

— А где ее муж?

Старик замялся.

— Понимаете, его мобилизовали в Красную Армию, и где он сейчас, мы не знаем. Дочь отреклась от мужа, воюющего за Советы.

«Жаль травмировать детей. Возможно, они вырастут прекрасными советскими гражданами, встретят после победы своего отца-фронтовика».

— А все же почему вы до сих пор не донесли о советских активистах немецким властям? — У Павловского не повернулся язык сказать «совитських активистив», хоть это была почти официальная терминология националистической пропаганды.

Потапович разыграл из себя обиженного.

— Я попрошу вас, пан полицай, не приписывать мне того, чего нет. — Он демонстративно поднялся, отошел к окну.

— Сядьте! — спокойно, но твердо проговорил Павловский и, когда тот, повинуясь, снова сел, добавил: — Однако вы не ответили на мой вопрос.

— То есть почему я не донес немецким властям? — Скуластое помятое лицо Потаповича раскраснелось. — Не успел. Просто не успел. Уже составил список и собирался отнести его сегодня или завтра.

— Покажите.

Так же обиженно, но с вызовом Потапович достал из ящика комода лист бумаги.

— Не верите? Вот он.

Павловский не спеша просмотрел список. Иванов, Сидоренко, Пивень, Марущенко Наталья... Всего девять фамилий. Пятым в списке стоял Леонид Третьяк. Точные адреса, номера квартир, принадлежность к партии, работа в советских учреждениях. Все подготовлено для очередных безошибочных действий гестаповцев. «Я колебался, когда шел сюда, сумею ли без страха выстрелить в человека. Теперь сумею. Пасую только перед этими двумя девочками. Да, еще надо спросить о командирах Красной Армии...» Листок бумаги положил в карман.

— Извините, пан полицай, — протянул желтую в сухожильях руку Потапович, — но список прошу вернуть.

— Зачем? — Павловский совершенно естественно скривил губы. — Это же враги фюрера, а вы все еще колеблетесь — доносить на них или нет. Или, может, не доверяете представителю официального учреждения?

Потапович снова замялся, пробормотал заискивающе:

— Вы же знаете, пан полицай, что за каждого выданного активиста полагается вознагражденье...

Он сам подсказал Павловскому решение.

— А-а, понимаю. Тогда собирайтесь. Вы подтвердите, что эти люди — не фикция. Надлежащее вам вознаграждение я не присвою.

«И за двух командиров Красной Армии он тоже (наверняка) получил деньги, — подумал Павловский. — Какое же оно мерзкое, гнусное все, что противостоит советскому. Грязь и кровь. Я счастлив, безмерно счастлив тем, что остался комсомольцем, непримиримым врагом фашизма, как Валя Прилуцкая, Третьяк, Поддубный, как тысячи других киевлян. Все наше — высокое и чистое, а эти жалкие подонки — грязь и кровь».

В комнату с плачем влетела младшая девочка, прижалась к Потаповичу.

— Что случилось, рыбонька? — засюсюкал тот. — Кто обидел крошечку? Вот я ему...

— Кошка, — всхлипывая, пропищала девочка. — Я хотела покормить ее, а она укусила меня за пальчик. Болит!

— Брысь, брысь, кошка! Разве можно обижать мою ласточку? Дай поцелую пальчик, и он перестанет болеть.

Девочка протянула руку, и Потапович поцеловал ей мизинец.

— А теперь иди, рыбонька. Скажи маме, пусть покормит вас.

«Неужели этот выродок действительно донес в гестапо на командиров Красной Армии и на женщину, прятавшую их? — думал тем временем Павловский, равнодушно глядя на идиллическую сценку. Юноши, еще не ставшие отцами, неспособны на подобную сентиментальность. Когда успокоенная девчушка вышла, он сказал:

— Простите меня, пан Бровко, что подозревал вас в сочувствии большевикам. Сами понимаете, в такое время невозможно без тщательной проверки.

— Я это понимаю, — примирительно ответил Потапович.

— Что же касается вас, то мы давно убеждены в ваших самых искренних симпатиях к фюреру. Это вы доказали еще в первые дни оккупации Киева, выдав немецким властям двух скрывавшихся командиров Красной Армии. Ведь это правда?

— Сущая правда, — охотно подтвердил Потапович.

«Значит, он действительно заслуживает пули, этот предатель, — подумал Павловский, поднимаясь с места и застегивая шинель на все пуговицы, — сегодня же он и получит ее». Вслух проговорил:

— Идемте же!

— Куда?

— Разве вы забыли? Вы должны подтвердить, что люди, значащиеся в вашем списке, не фикция...

Потапович молча надел пальто, фуражку, направился к выходу, Павловский шел за ним. Молодица как раз кормила детей. На прощанье она одарила гостя нежным взглядом, будто сказала: «Такой бравый кавалерчик — и ускользает».

«А дальше? Что дальше? — подумал на улице Павловский, растерявшись, но тут же успокоил себя. — Пустяки! Выведу его на берег Днепра и столкну в воду или где-нибудь в другом месте расправлюсь. А на квартире все равно рука не поднимется — дети».

Решительно повернул к Житному рынку.

— Лукьяновка ведь в другую сторону, — напомнил Потапович.

— Мы идем в центральное управление полиции, к пану Кривенко, — уверенно сказал Павловский. — Там ждут от меня рапорт.

Это был чистейший вымысел, рожденный экспромтом. С таким же успехом он мог назвать вместо Кривенко фамилию Гиммлера или Розенберга.

Миновали Житный рынок, вышли на Красную площадь. Когда впереди показывались немцы, Павловский незаметно брался за рукоятку пистолета. «Если он попытается просить у них помощи, я сразу же пристрелю его, исполню приговор». К счастью, до этого пока еще не дошло. Однако надо кончать. Не бродить же им без конца по улицам Киева.

Вдруг он даже споткнулся от неожиданности. Навстречу шла стройная девушка в куртке из грубого шинельного сукна, блондинка, золотистые пряди волос выбивались из-под шапочки и рассыпались по плечам. Неужели Лиля Томашевич, белорусочка? Два года тому назад они вместе заканчивали десятый класс, Павловский был так влюблен в девушку, что бредил ею днями и ночами, а когда встречал ее у здания школы (всегда прибегал на уроки заранее, чтобы встретить ее), то чувствовал себя так, будто падает в пропасть — сердце замирало, немело в груди. В конце концов не выдержал, признался ей в любви, но напрасно. Девушка ответила, что собирается поступать в какой-то ленинградский институт и что переписываться им тоже не следует. «Если суждено нам быть вместе, то это случится помимо нашей воли». Павловский навсегда запомнил эту ее фразу слово в слово. Тогда он наивно вообразил: «Но ведь ты очень красива и в любое время можешь выйти замуж за другого». Она ответила: «Значит, и это произойдет по воле судьбы». Они два года не виделись, и вот эта фаталистка, милая белорусочка Лиля Томашевич идет ему навстречу... «Поговорить не сможем, только спрошу, где живет, потом наведаюсь», — подумал Павловский, и когда уже приготовился поздороваться с девушкой, Лиля Томашевич гордо, с презрением отвернулась... Его бросило в жар. Что такое? Откуда такое пренебрежение? Забыла? И вдруг все прояснилось: на нем же проклятая полицейская форма...

Сцена встречи не прошла мимо внимания Потаповича.

— Заносчивая, — поделился он своими впечатлениями. — А почему? Не хочет знаться с сотрудником полиции?

— Очевидно, — буркнул Павловский.

— Смотри ты какая! Да вы не переживайте, пан полицай. Скажите про себя: глупая ты, дескать, как сто свиней.

Эти слова будто кнутом хлестнули Павловского. Он едва сдержался, чтобы не заставить своего «доброжелаля» прикусить язык. Процедил сквозь зубы:

— Она не глупая.

Потаповича даже передернуло.

— Отказаться от молодого человека, борющегося за возрождение родного края, человека, перед которым большое будущее... Чего-то я тут не пойму. Как же после этого назвать ее?

— Она не глупая, — уже со злостью повторил Павловский.

На лице почтальона отразилось удивление.

— Не обижайтесь, пан полицай. Но меня удивляет и ваша знакомая, и то, что вы остаетесь такого высокого мнения о ней. Задирает нос... А с кем же ей теперь поддерживать дружеские связи, как не с вами? А? Не с бандитами же, что засели в подполье?

— С немецкими офицерами, — отрезал Павловский, теряя самообладание. На этом бы следовало и закончить дискуссию, но он добавил: — Полицаев ненавидят все киевляне, немецкие офицеры — тоже, хотя и пользуются их услугами.

— А не кажется ли вам, — с интересом подхватил его слова Потапович, — что так относятся к представителям новой власти лишь заядлые враги великой Германии да еще несознательные элементы? А?

«Я немного переборщил», — спохватился Павловский и, приструнив себя, ответил с исчерпывающей ясностью:

— Вы правы.

Подол закончился, начинался Владимирский спуск. «А дальше куда?» — настойчиво работала мысль. И здесь Павловского осенило: он предложит Потаповичу выгодную сделку. Погодя сказал:

— У меня для вас, пан Бровко, есть выгодное предложение. В парке, называвшемся ранее Пионерским, у меня свидание со знакомым вам человеком, Сидоренко. Это тот самый, кого вы упоминаете в списке. (Павловский сперва хотел назвать фамилию Третьяка, но своевременно сообразил, что почтальон мог насторожиться, почувствовать фальшь.) В гестапо Сидоренко хотят сделать своим агентом и заслать в большевистское подполье, но он почему-то скрыл, уже согласившись на сотрудничество, что до войны был коммунистом. Это настораживает. Мы встретимся с ним, и вы засвидетельствуете его личность. Тогда он уже никуда не денется и вынужден будет честно служить немцам. Шеф гестапо обещал за выяснение личности Сидоренко повышенное вознаграждение.

«Здорово я придумал, — похвалил сам себя Павловский. — Этот негодяй, кажется, клюнул на приманку, соблазнился щедрой оплатой. Как часто людей губит жадность! Скоро она получит еще одну жертву. Только бы не случилось чего-то непредвиденного на последней дистанции. В Пионерском парке будет финиш».

— А мы не запоздаем к пану Кривенко? — нерешительно спросил Потапович; видимо, его настораживало некоторое усложнение и загадочность обязательств, выполнить которые он согласился.

Павловский почувствовал это и постарался придать му голосу наибольшую солидность:

— Не беспокойтесь. У пана Кривенко время не нормированное. Иногда приходится работать днями и ночами. А как же! Рано или поздно, а Киев мы очистим от подрывных элементов. И большую благодарность получат все те, кто способствовал этому...

Пионерский парк... Теплые воспоминания согрели Павловскому сердце. На этих аллеях он когда-то случайно встретил Лилю Томашевич. Собственно, она была не одна: в кругу своих одноклассниц сидела на затененной скамье, все вместе готовились к выпускным экзаменам. «Зубрите?» — обратился к ним Павловский, примостившись сбоку. Сидел молча, чтобы не отвлекать их внимания, но Лилина подруга Женя Пелюх вскоре заметила ему раздраженно: «Костя, ты нам мешаешь, уходи отсюда»... Он ушел, ушел обиженный на Лилю, которая не остановила его, не сказала подруге: «А он вовсе и не мешает нам, пусть сидит». И вот сегодняшняя встреча. Теперь Лиля будет ненавидеть его, ненавидеть до тех пор, пока не представится возможность объясниться. Но представится ли вообще такая возможность? Борьба продолжается...

У здания филармонии собралась группа гитлеровцев. Видимо, ожидали трамвая, чтобы ехать на Подол. Смеялись, подталкивали друг друга, дымили сигаретами. И никто не знал, что в этот день им выпало лотерейное счастье. Вскоре подпольщики, мобилизованные на операцию Иваном Кудрей, испортят тормоза, и трамвай, до отказа наполненный гитлеровцами, с дикими нечеловеческими криками понесется вниз по склону навстречу неотвратимой катастрофе.

Павловский следил за каждым движением своего «подконвойного». Не вздумает ли тот пристать к гитлеровцам? Что-то он часто посматривает в их сторону. Но вот филармония осталась позади. Теперь надо повернуть налево, перейти угол площади и подняться по ступенькам в Пионерский парк. Шаг за шагом шли дальше. Сам того не подозревая, Потапович утратил свой последний шанс спасение.

Нет, черная его душа все же почувствовала приближение расплаты. Ступени еще не закончились, а он встал как вкопанный и спросил:

— Куда мы сейчас идем, пан полицай?

— Разве не помните? На операцию, — грубо ответил Павловский. — Вы должны опознать личность Сидоренко.

— Я не пойду, не пойду дальше! — решительно воспротивился Потапович. — Это мне без надобности. — Он оглянулся в панике, но гитлеровцы остались за холмом, вне поля его зрения.

— Вы трус, пан Бровко! — попробовал было еще таким способом повлиять на него Павловский. — А наши немецкие друзья презирают хлюпиков, вы это знаете. Великой Германии служить надо железно, не на словах.

Бывают случаи, когда человека парализует самое сознание того, что он попал в безвыходное положение. Еще можно бороться, действовать, сопротивляться, но он уже не способен реализовать даже оставшуюся малость своих возможностей. Тогда наступает полный кризис воли, душевный транс. Нечто подобное испытывал в эти минуты и Потапович.

— Я... я хочу домой, отпустите меня. Там внучки, дочь... — Слабый голос его дрожал жалостно и глухо, казалось, вот-вот погаснет, Потаповичу словно не хватало воздуха. — Отпусти меня, сынок...

— Мы выполняем важное поручение, а вы «сынок», — как можно суровее, тоном полицая поучал Павловский. — Оставьте эту болтовню. И вообще мужчинам не к лицу нюни распускать.

— Я уже понял, кто ты, — продолжал ныть Потапович. — Не убивай меня. Хочешь, встану перед тобою на колени, поклянусь, что никогда никому не причиню зла. Зачем оно мне, старику? Дай мне умереть возле детей...

— Плачете. А двух командиров Красной Армии и женщину отдали на смерть.

— Глупый был. — По щекам Потаповича текли слезы. — Отпусти меня, сынок, прошу тебя как отец.

Павловский не заметил, как в его сердце проникла жалость. Этот Бровко стал прислужником врага, но все же он человек. Плачет, просит предоставить ему возможность умереть возле детей. Можно ли поверить его обещанью не делать больше зла? Павловский поверил бы, дал бы возможность ему искупить свою страшную вину. Но смертный приговор выносила подпольная группа, и отменить его имеет право только она, и никто более. Сам он может выбрать для осужденного разве что менее страшную смерть, вот и все. «Выстрелю в спину, дождусь, когда отвернется, чтобы не увидел пистолета в моих руках».

Они поднялись на вершину горки, откуда, собственно, и начинался Пионерский парк. Полуденное солнце просвечивало его насквозь, деревья с поредевшими листьями стояли тихие и опечаленные, мозаика красок казалась такой совершенной, словно это была не своевольная природа, а осмысленное творение мастера, осмысленное во всех деталях. Далеко вдали синел Днепр, от Подола и Куреневки он разливался широко, как море, уходил за горизонт.

«Вот здесь», — подумал Павловский, когда они приближались к мосту, соединявшему печерскую и центральную части парка. Слева вдоль аллеи тянулся крутой склон, поросший кустарником и деревцами, он спадал, как обрыв, почти под прямым углом. «Вот здесь», — еще раз подумал и остановился.

— Потапович, — проговорил глуховатым голосом Павловский, — вы угадали, я не полицай, а подпольщик. Мне поручили привести в исполнение приговор над вами. Организация приговорила вас к смертной казни за измену Родине. Отменить этот приговор я не имею права, к тому же он справедливый, но хочу кое-что предложить вам. Убегайте по этому склону... («Как только он оглянется, я выстрелю в него»). Промахнусь, считайте — вам повезло.

Потапович стоял равнодушный, молчаливый, будто слова Павловского пролетали мимо его ушей. Переспросил:

— Куда убегать?

— Вниз.

Скосил глаза на обрыв.

— Здесь шею запросто свернешь.

— Как знаете...

Еще мгновенье тягостного молчанья.

— Значит, не пощадишь?

— Нет!

Павловский даже не заметил, как упал навзничь, как горло его будто зажали клещами. Сразу не понял, что произошло, только ощутил, что задыхается, что притиснут к земле чем-то тяжелым, как гора. Узнал хриплый голос Потаповича: «А‑а‑а... ты...» Попытался вырваться, но сил не хватило, а сознание туманилось, словно он куда-то проваливался. Сумел только изловчиться, вытащить из кармана пистолет и за секунду до того, как потерять сознание, слабо нажал на спусковой крючок...

Пальцы на шее разомкнулись.