Комендантский час

17

Вторую неделю Павловский искал ее по Киеву, взлелеянный в душе образ девушки витал перед ним, как видение. Почему-то думал, что она должна состоять в какой-нибудь подпольной группе, потому-то и рассказал Третьяку и Поддубному всю историю, надеялся, может быть, они случайно услышат фамилию Лили Томашевич. Вернулась прежняя любовь, на время притупленная вынужденной разлукой, ныне она вспыхнула с новой силой. К тому же Павловского терзал стыд, что Лиля видела его в форме, которую носит полицейская сволочь, и ему необходимо во что бы то ни стало показаться перед нею другим, таким, каков он есть. Ранее он считал, что распространять листовки удел девушек — Елены Белиц, Елены Пономаренко, Тамары Антоненко, а парни должны физически уничтожать врага, устраивать диверсии; теперь, наоборот, сам предлагал свои услуги в той «немужской» работе. Стремился бывать подольше на улице, бывать в разных концах города, присматриваться к людям, верил, что новая встреча непременно состоится. Не могла же Лиля провалиться сквозь землю.

Свои поиски начал с того, что, как это делал Шерлок Холмс, оценил ситуацию, наметил план действий. Прежде всего опросит бывших товарищей по школе, не подскажут ли они, где сейчас проживает Лиля Томашевич.

На это пришлось потратить два дня. Многих не застал в Киеве, а от тех, с кем посчастливилось поговорить, ничего утешительного не услышал.

Окончательно испортил ему настроение Степан Оберемок. Мешковатый, вечно словно заспанный, с нечесаными волосами, к которым так и хотелось приступить с ножницами; в классе его называли Обломовым. Выслушав Павловского, он чудаковато спросил:

— И очень она тебе нужна?

— Выходит, нужна, если спрашиваю, — раздражаясь, ответил Павловский.

— У Томашевич не гостил, откуда мне знать ее адрес? — без какого-либо желания чем-то помочь в поисках девушки пробормотал Оберемок. — А ты, вижу, не изменился, мой друг, нисколечко. Неужели до сих пор не выветрилось из головы? Нашел добро...

— Это дело мое, Степа, не суй свой нос куда не следует.

— Я разве что, — флегматично пожал плечами Оберемок. — Ищи, если приспичило. Женя Пелюх, Бессмертная — это девушки! Огонь! А твоя Томашевич против них — овечка. Ни рыба ни мясо.

Павловский ощетинился:

— Прекрати, Степан! Если бы это было в школе, за такие слова я дал бы тебе по морде. Запомни, девушки лучше, чем мы. А чем ты — и подавно.

Толстокожего Оберемка это нисколько не задело. Спросил невозмутимо:

— А чем они лучше?

— Ну, хотя бы тем, что о нас, наверное, не говорят так грубо.

— А может быть, говорят? — не сдавался Оберемок. — Откуда тебе известно? Сам же оговорился: наверное... Значит, не уверен.

— Если и говорят, то лишь о таких, как ты.

— А тебя хвалят?

— Не знаю.

— То-то же и оно! Не знаешь. И не ручайся, что они лучше. Все хороши!

Павловский махнул рукой.

С тех пор, когда эти ребята были учениками, уже прошло два года, но они все еще оставались мальчишками.

Сегодня выходной день, воскресенье, киевляне спешат на рынок, навещают знакомых, чтобы обменяться новостями, — вот когда он продолжит поиски. Павловский положил в карман пачку листовок, пистолет, вышел из дома. Первый маршрут выбрал такой, чтобы он пересекал Красную площадь: возможно, Лиля не случайно встретилась ему именно там. День похож на летний, ни одного облачка в голубом небе, безветренный, ну прямо золотая пора бабьего лета, хотя уже 26 октября. Даже не верится, что недавно слезилась туманная осенняя слякоть, землю пробовали сковать первые робкие заморозки.

Обошел площадь, заглянул в магазины знаменитых когда-то торговых рядов, — Лили не увидел. Что же дальше? Отдышался в скверике, оставил на скамье третью листовку (первые две бросил в почтовые ящики на Константиновской), решил пройти на Владимирскую горку. До войны здесь всегда было многолюдно. Может быть, пока еще природа не утратила своих красок, Лиля придет да полюбоваться Днепром, его живописными берегами.

Когда поднимался по крутому изогнутому Владимирскому спуску, припомнил, как вел этой дорогой Потаповича. Потом всегда диву давался: застрелил человека, а в душе ни капельки жалости, ни малейших угрызений вести. Вот что значит ненависть к врагам Родины. Эта ненависть благородна, и он пронесет ее через всю войну. Из недавнего ученика-десятиклассника, потом токаря на заводе он стал бойцом.

На Владимирской горке Лили тоже не было, и он направился к скверику у Золотых ворот. Еще одно излюбленное место отдыха киевлян. А выше, по Большой Подвальной (ныне улица Ярославов вал), проживает дядя Василь Ступак, двоюродный брат отца, Павловский иногда забегает к нему в гости. Дядька имеет зажиточных, по этим временам, кумов и сватов в Дымерском районе, откуда поставляют ему продукты, и здесь племянника всегда чем-нибудь угощают, когда он наведывается к Ступакам.

Скверик у Золотых ворот почти пустовал, поэтому, не задерживаясь здесь, Павловский пошел на Большую Подвальную. Вспомнив, что у него осталось десятка полтора листовок, свернул в первый попавшийся подъезд и опустил одну в почтовый ящик. То же самое намеревался повторить у соседнего дома, но едва приблизился к входной двери, как она раскрылась, и перед ним выросла женская фигура. Он даже попятился, узнав свою одноклассницу Женю Пелюх. Оба на миг замерли.

— Здравствуй, Женя! — первым заговорил Павловский. — А мы со Степаном Оберемком на этих днях вспоминали тебя.

Пелюх всмотрелась в него ясными близорукими глазами.

— Костя?

— Точно! — Он засыпал ее вопросами: — Как жизнь? Где работаешь? Замужем ли?

Выяснилось, что муж на фронте, получила от него два письма, когда Киев еще не был сдан. С тех пор связь прервалась. А сама работает на Печерске, в мастерской по ремонту военного обмундирования.

— Муж на фронте, а ты обшиваешь немецкую армию? — сыронизировал Павловский.

Пелюх побледнела.

— Ну, Костя, знаешь... Я уже не та, что была. Я могу послать тебя ко всем чертям, чтобы не болтал глупостей.

— Извини, Женечка, — поторопился он с оправданиями. — Я не думал ничего плохого, просто брякнул, что пришло в голову. Далеко к месту работы добираться?..

Она уже поостыла, посмотрела на него с приязнью.

— А нас возят трамваем. Утром сажусь возле Ботанического сада, после работы сюда же доставляют. Трамвай персональный, чужих пассажиров не подбирает. — Подступила к нему вплотную, спросила шепотом: — Не слышал, как на фронте? Где наши?

Павловский оглянулся; поблизости не было ни души.

— У меня как раз есть листовка, там сводка Советского Информбюро. Хочешь, дам почитать. Только берегись злого глаза.

Женя откровенно обрадовалась:

— Не бойся, я прочитаю и уничтожу.

Незаметно положил ей в карман пиджака сложенную бумажку.

— Уничтожать не обязательно. У тебя есть на работе близкие люди?

— Есть. Недавно поступила к нам Мария Петровна Витковская, очень хорошая женщина. У нее тоже муж на фронте. Есть другие, ненавидящие фашистов. Можно показать им?

— Конечно. — Едва сдерживая в себе волнение и стыд, они спросил: — Ты не знаешь, где проживает Лиля Томашевич?

— Разве она в Киеве? — удивилась девушка.

— Да. Мы недавно встретились на Красной площади.

— Так почему же не договорились о свидании?

Он замялся.

— Понимаешь... не позволили обстоятельства.

Пелюх печально опустила глаза.

— Я часто бывала у Лили перед войной. Тогда она проживала на Прорезной, недалеко от Крещатика. Но тот дом немцы сожгли.

Волевое, мужественное лицо Павловского стало серым, как земля, на впалых щеках шевельнулись желваки. Стоял обомлев.

— Может, ко мне зайдешь? — пригласила Женя.

Вежливо поблагодарив, сказал, что зайдет в другой раз. Ему надо еще повидать родичей...

У дядьки Василия застал гостей, они как раз обедали. Была и рюмка. Хозяин пригласил к столу и племянника, тетка поставила перед ним тарелку с едой.

— Причастишься? — лукаво спросил дядька, держа над стаканом бутылку с самогоном.

— Наливайте.

Компания (собралось человек десять, дядька Василь отмечал день своего рождения) вела себя шумно. Один долговязый, как и Павловский, пробовал затянуть песню «Ой, що ж то за шум учинився», но, не поддержанный другими, приобщился к разговору. Громче всех болтала глуховатая молодая женщина в юбке с «молниями», с блестящими сережками в мочках ушей, часто беспричинно смеялась — тоже громко. Все это не нравилось Павловскому. Конечно, и в условиях оккупации не грешно иногда повеселиться, но не так беззастенчиво. Он старался не обращать внимания на шумливое застолье, ел, выпил еще полстакана самогона. Зная, что его неминуемо будут поить дальше, решил уйти.

— А мы тебе невесту присватали, — словно для того, чтобы задержать племянника, сказал дядька.

Действительно, за столом сидела девушка. Хорошенькая, по-праздничному одета. Павловский посмотрел на нее, она довольно фамильярно подмигнула ему карим глазом, высоко подняв брови. Чокнутая какая-то...

— Должен торопиться домой, — ответил он дядьке и оставил компанию.

Он все-таки опьянел, почувствовал это уже на улице, когда вдруг пришлось не сидеть, опираясь то на спинку стула, то на стол, а самостоятельно держаться на ногах. Земля покачивалась, и с нею странно покачивались деревья, дома, угрожая упасть и привалить его. В голове шумело, но мысль еще работала четко. В конце Большой Подвальной начинался Сенной базар. Решил пройти по базару, распространить последние листовки. Незачем им даром лежать в кармане, пусть лучше читают люди. К тому же вполне вероятно, что на базаре встретит Лилю. То, чего не ожидаешь, почему-то приходит чаще, нежели ожидаемое. Досадно только, что Лиля увидит его пьяным. Но он даст ей листовку, как только что дал Жене Пелюх, и это скажет больше, нежели его оправдания. Лиля пойме все.

Первую листовку незаметно вложил в корзину молодой крестьянки, когда она обратилась к своей соседке, и, не задерживаясь, пошел дальше. Шел нетвердо, то плечом, то всем корпусом тараня людей. А где же Лиля? Видимо, встретится она тогда, когда он распрощается со всеми надеждами на встречу с нею, а пока что они в нем еще живут. Неожиданно ему захотелось достать всю пачку листовок, швырнуть их вверх, а самому убежать. Все, кто находится на базаре, надолго запомнят этот фейерверк, будут рассказывать легенды о киевском смельчаке. Да, надо решиться. Хоть и рискованно, но он докажет гитлеровцам, что не боится их. Уже не колеблясь, решительно потянулся к карману, чтобы осуществить свое намерение, как вдруг кто-то крепко сжал его руку, скороговоркой проговорил над ухом:

— Следуй за мной. Быстро!

Не успел он оглянуться, как впереди пошла Валя Прилуцкая.

Она пробивалась сквозь толпу, делала удивительные зигзаги, устремлялась в узкие проходы между палатками, наконец очутилась на улице Артема и, не оглядываясь, не подавая ему никаких знаков, направилась в сторону Лукьяновки. Ничего не понимая, Павловский покорно шел за нею. Прошли Обсерваторную, Бехтеревский переулок, еще два дома, и Валя наконец остановилась. Павловский, покачиваясь, подошел к ней.

— Ты зачем меня позвала? — пробормотал заплетающимся языком.

Одними глазами Валя показала на парадную дверь.

— Поднимайся на второй этаж, жди меня.

Он пошел, а она внимательно осмотрела улицу и, убедившись, что за ними никто не следит, пошла вслед за ним.

— Ну, герой, выкладывай начистоту, с чего это ты стал таким легкомысленным? Водка? — напустилась на Валя, когда они вошли в квартиру. — Или ты вообще не контролируешь своих действий? Так вести себя может только мальчишка или человек, который ни за что не отвечает. К тому же ты пренебрег и собственной безопасностью. Серьезный подпольщик обязан взвешивать каждый свой шаг.

Павловский сидел на кушетке в позе захмелевшего человека. Пальто сбросил, а кепку держал в руке, забыв повесить ее или положить. Он еще не протрезвел, голова раскалывалась, тело потеряло упругость, мышцы расслабились. Лучше дали бы ему отдохнуть, отоспаться, а не читали бы проповедь. Ответил равнодушно:

— Вот никак не возьму в толк, что я такое учинил. — О своем намерении устроить фейерверк он умолчал.

— Как это что?! — горячилась Валя. — В таком состоянии раздавал листовки на базаре, разве этого недостаточно? А знаешь ли ты, что делалось у тебя за спиною? Нет?

После того как женщина обнаружила в своей кошелке бумагу и начала ее разглядывать, к ней подскочил эсэсовец, выхватил листовку из рук и, быстро прочитав ее, начал искать взглядом Павловского. К счастью, тот затерялся в толпе, а затем его увела с территории рынка Валя. Вывела из-под удара.

С сонным видом выслушав ее рассказ, Павловский буркнул:

— Если бы он только попытался арестовать меня, уложил бы его на месте.

— Или он — тебя.

Валя, нервничая и сердясь, мерила шагами комнату, говорила, словно обращалась к третьему лицу:

— О господи, ему так ничего и не втолкуешь. Если судить строго, таких надо гнать из организации.

— А я и сам собираюсь уйти от вас, — невозмутимо вставил Павловский.

— Да, гнать за распущенность. Ты нарушил элементарное правило работы подпольщиков — вышел в пьяном виде на операцию. Куда это годится? Железная дисциплина во всем: в личном поведении, в отношении к исполнению приказа — вот наша первая заповедь.

Кажется, высказала все, что надо. Хватит. Павловский — парень умный: позлится и возьмет себя в руки, сделает должные выводы. Спросила уже иным тоном:

— Есть хочешь?

— Нет. Дядька накормил меня на целую неделю.

— И напоил, — язвительно, хоть и незлобиво добавила Валя. — Между прочим, ты сказал, Костя, что надумал уйти от нас. Это — серьезно?

Он сидел сгорбленный, а тут вдруг выпрямился. Щеки залила едва заметная краска.

— Я не точно выразился, Валя. Но действительно хочу попросить тебя или Третьяка, чтобы вы переправили меня к партизанам. Многие же люди из Киева ушли к ним. Листовки — это не мое призвание. Пусть распространяют их связные Елена Пономаренко, Белиц...

Валя прервала его:

— Этим занимаюсь и я. Третьяк — тоже.

— Все равно. Я хочу держать в руках автомат и косить гитлеровцев десятками, сотнями. Как на фронте. А придется погибнуть, так в бою, не в гестаповском аду. Отпустите меня.

— Значит, ты это твердо решил? — переспросила Валя.

— Твердо.

— Ну что ж, — помолчав, добавила она, — раз такое дело, то отпустим. Но я тебе, Костя, советую, как другу: подожди до весны. Вот-вот ударят морозы, партизанам будет туго. Какие там еще базы у них. Оживут леса — и пойдешь.

Он задумался.

— Ты это точно обещаешь?

— Даю комсомольское слово.

Они успокоились. Только что прошумела буря в их душах, и вновь установилась тишина и мир. Так после непогоды еще более ясным кажется небо. Павловский, в конце концов, положил кепку на подоконник, откинулся на спинку дивана. Алкоголь выветривался, и парня клонило ко сну. Попросил воды.

Подавая ему кувшин с водой, Валя неожиданно спросила:

— Как Лиля Томашевич? Нашлась?

Он даже вздрогнул, щеки снова покраснели.

— Нет еще.

— Леня Третьяк рассказал мне всю историю, — сочувственно проговорила Валя. — Конечно, девушка иначе и не могла о тебе подумать из-за той полицейской формы. Дескать, продался. Но это не беда. Вернутся наши, и все всплывет на поверхность, выяснится, кто был честным, а кто изменил. Услышит о тебе и Томашевич.

— Мне все же хочется найти ее, — признался Павловский.

Валя перехватила его ясный, открытый взгляд.

— Любишь?

Промолчал, потупившись.

Ей следовало бы сказать: «Я сама в таком же положении, Костя, и ничего не могу с собою поделать. Иногда падает хандра. Я понимаю тебя: и тяжело, и легко тем, кто любит. Только лицемеры говорят, будто любить можно дважды. Нет, настоящая любовь дается человеку только один раз, и ее надо беречь, не утратить. Ищи свою Лилю. Я тоже пытаюсь не разочароваться окончательно». Но она сказала другое:

— Сейчас война, Костя, смертельная борьба с врагом. Если мы жертвуем для победы своей жизнью, то должны жертвовать и всем личным. Я думаю, узнав правду, Лиля откроет тебе свое сердце, потому что ты этого заслуживаешь. А если нет... тоже не впадай в отчаяние. Помни народную поговорку: не будет Галя — будет другая...

Сказав это, Валя невольно подумала: «Люди любят поучать друг друга, а в подобных сложностях жизни часто могут сами совладать с собою».

Павловский начал медленно подниматься с кушетки, как старик.

— Пойду.

— Куда? — встревожилась Валя, преграждая ему дорогу. — Ты опьянел, размяк, к тому же комендантский час скоро. Я тебя не пущу.

— Ничего со мною не станется.

Заночуешь здесь. Сейчас постелю на диване.

Он заколебался.

— Тогда дай только подушку, а укроюсь пальто.

— Это дело хозяйки.

Постелила чистую простыню, положила одеяло, натянула свежую наволочку. Он лег и сразу же окунулся в сладкую дремоту. Успел только подумать: «Никогда, никогда больше не буду пить». И еще: «Какой сегодня выпал сумасшедший день».

Вскоре легла и Валя. Она блаженствовала. В комнате, кроме нее, была еще одна живая душа.