Наследница Дивной усадьбы

Глава 24

– Что ты такое говоришь, Любаша? Я же тебе все объяснил. Никто не должен знать, что… – Он замялся и едва слышно выдохнул одними губами: – Что ты мне дорога…

– Как? – опешила я от его слов.

– Ты прекрасно знаешь о моих чувствах. Я никогда и не скрывал их. Лишь теперь я вынужден вести себя так… – шептал он хрипло надо мной. Граф не договорил и, снова обняв, уже у моих губ выдохнул: – Сердечко мое.

На этот раз я позволила ему поцеловать себя. И мне это даже понравилось. Губы Григория были теплыми, нежными и упругими. На краткий миг я вспомнила свою молодость и как за мной ухаживал муж из прошлой жизни. Но сейчас поцелуй Шереметьева показался мне гораздо сладостнее и упоительнее.

Я забылась и сама прижалась к мужчине, ощущая, что хочу, чтобы меня любили и я могла дарить свою любовь в ответ. Ответила на его поцелуй, неистово сжав ладонью вышитую ткать его темного камзола.

На миг Григорий оторвался от моих губ и как-то потрясенно и непонимающе окинул взором мое лицо. Словно не верил, что это происходит на самом деле, что я так покладиста и ласкова. Меня же этот поцелуй так сильно взволновал, что я слышала, как сердце отбивает ритм прямо в висках. В этот миг я действительно ощущала себя молодой и желанной.

– Любаша, – произнес страстно граф низким баритоном, который ласкал мне слух. Я невольно смотрела в его синие горящие глаза и чувствовала, что этот мужчина очень приятен мне, если не сказать больше. А он продолжал хрипло шептать надо мной, так и не выпуская из своих объятий. – Ты должна потерпеть, скоро все разрешится, и мы снова…

Он не договорил, быстро обернувшись к двери.

В следующий момент Шереметьев резко выпустил меня из своих объятий и в три стремительных шага оказался у своего письменного стола. Я, не понимая, что произошло, непроизвольно повернула голову к открывающейся двери. В кабинет торопливо вошла Елизавета.

– Григорий! Вот ты где! – раздался неприятный высокий голос Салтыковой.

Ее полное имя и то, что она была любимой фрейлиной императрицы, поведала мне Танюша еще в спальне.

Замерев на пороге, Елизавета прошлась подозрительным взором по мне, потом по Григорию, стоявшему у письменного стола, и снова обернулась на меня. Она явно что-то заподозрила. Хотя мы с мужем стояли на довольно большом расстоянии. Я посерди кабинета, граф у письменного стола.

Эта ситуация показалась мне донельзя комичной и глупой. Муж с женой боялись того, что любовница застукает их за поцелуем. Такое и придумать нереально.

– Что она здесь делает? – произнесла гневно Елизавета, обратившись к Григорию.

Я видела, как муж побледнел, потом покраснел, его лицо помрачнело.

– Я не звал ее. Любовь Алексеевна просто уведомила, что с моей дочерью все хорошо и что пришла кормилица, – ответил граф, тут же придумав для меня предлог.

Чуть усмехнувшись уголками губ, я подумала, что Григорий не знает, что кормилицу решили не брать, ведь это мы обсуждали с его матушкой. Но главное, чтобы любовница поверила в эту ложь.

Но Салтыкова была слишком умна для таких смешных отговорок, потому изобразила недовольную гримаску на своем красивом личике и воскликнула:

– Григорий, если ты и дальше будешь продолжать общаться с этой интриганкой, я уеду!

– Уезжай, Елизавета, – сказала я вдруг. Мне, если честно, надоели эти игрища и смехотворные разборки с любовницей. Надо было уже поставить ее на место. – В своем доме я не желаю видеть непонятных девиц, которые пристают к моему мужу, притом законному.

– Любовь Алексеевна, замолчи немедля! – раздался рык графа, и он так посмотрел на меня, пригвоздив к месту, что я замолчала. Его горящий взор требовал, чтобы я более не говорила ни слова.

– Она… она, – заблеяла Елизавета, словно начала задыхаться от возмущения, и на ее глаза навернулись крокодиловы слезы. – Она ненавидит меня! Я же говорила тебе, Григорий! Я всегда это знала. И это она виновата в том, что тогда я упала с лестницы на балу у Голицыных. Это она меня толкнула, и я едва не разбилась!

– Зачем вспоминать тот досадный курьез, яхонтовая моя, – увещевательно произнес граф, быстро подходя к ней. Придерживая любовницу за талию, он начал подталкивать ее к двери. – Лизонька, ты вроде хотела показать мне меню для предстоящего приема? Я как раз освободился, можем сходить на кухню, посмотреть, а потом погуляем в саду.

Я отчетливо поняла, что Григорий специально искал повод побыстрее увести разгневанную пассию из кабинета, где была я.

– Если ты не приструнишь эту нахалку, я точно уеду! – пригрозила Салтыкова, выглядывая из-за высокой широкоплечей фигуры графа и испепеляя меня сердитым взглядом. – Я не намерена терпеть такое гадкое отношение к себе от твоей бывшей жены.

Я нахалка? Бывшая жена? Ты, похоже, забываешься, Елизавета! Я все больше офигевала от всего происходящего. У меня даже слов не нашлось, чтобы ответить.

И какое «такое отношение к себе»? А какое должно быть у меня отношение к пронырливой любовнице, которая поселилась в моей усадьбе и постоянно качала права, причем совершенно не стесняясь меня.

– Ну что ты, душенька! Успокойся, доктор запретил тебе нервничать, – тут же заворковал над ней Шереметьев и поцеловал в щеку. Я услышала, как он громко зашептал Елизавете на ухо: – Ты не должна ревновать, я люблю только тебя, сладенькая. Она для меня ничего не значит.

Я поморщилась. Опять эти слащавости в речах графа. И ведь так он говорил только с Елизаветой. С Василием и слугами он говорил строго и четко, с матушкой с уважением, а со мной душевно и по-доброму. С Салтыковой же слащаво и пафосно, как плохой актер, играющий роль. Неужели она не чувствовала фальши в его поведении? Но похоже, что нет. Потому что на его слова Елизавета кокетливо заулыбалась и нежно ответила:

– Я верю тебе, Гришенька.

Я подумала о том, что эта парочка на какой-то «своей волне», и мне их не понять. Потому быстро отвернулась и отошла к окну, пытаясь успокоиться, чтобы снова что-нибудь не ответить этой наглой вертихвостке.

Наконец, воркующая парочка вышла, а я облегченно выдохнула. Как это все было переварить? Сначала страстные поцелуи Шереметьева, потом скандал любовницы, а самое смешное, что Григорий заткнул меня, словно надоевшую прислугу.

Отчего-то у меня появилось острое желание уехать из усадьбы и немедленно. Забрать Анечку и уйти на все четыре стороны. Жить в таком эмоциональном хаосе и постоянном напряжении было невыносимо.