Наследница Дивной усадьбы

Глава 30

– Что-то кислое вино у тебя, Григорий Александрович, – вдруг заявил Салтыков, поморщившись.

Я вскинула глаза на придворного щеголя. Неужели он тоже имел такой же вздорный характер, как и его сестрица? Чтобы в гостях заявлять хозяину дома подобное…

– Не по нраву – не пей, Евгений Васильевич, – огрызнулся в его сторону Григорий.

– Григорий! – отвлекла Шереметьева тут же Елизавета. – Мы же еще не обсудили музыкантов на предстоящий прием.

Салтыкова заняла своим щебетанием Шереметьева.

Евгений же, доев кусок поросенка, потребовал у слуги еще мяса и вина. А потом снова принялся лить мне в уши какой-то вздор. Говорил что-то о глупых придворных розыгрышах, о последнем вульгарном туалете любовницы императора, о модной карточной игре штосс. В общем, о том, о чем мне было совершенно не интересно слушать.

Я больше молчала, иногда вежливо улыбалась Салтыкову, если отвечала, то односложно. Не зная, как следует реагировать на все это. Может, было так принято на светских трапезах – болтать ни о чем. Я что-то читала о подобных ужинах дворян.

– Евгений Васильевич, думаю, вам не стоит оказывать столько внимания моей жене, – в какой-то момент заявил Шереметьев, грозно сверкая глазами на Салтыкова.

– Ваше сиятельство, Любовь Алексеевна столь хороша сегодня в этом платье, что я не могу удержаться от комплиментов в ее адрес. Простите, господа, если помешал вам трапезничать.

– Она тебе в любом платье хороша, – прошипела в сторону брата Елизавета.

– Да, ты права, Лизонька, я умею ценить красоту дам. Особенно таких прекрасных, как наша хозяйка, – добавил Евгений и метнул ответный злобный взор в сторону Шереметьева. – Не то что некоторые.

– Милостивый государь, зачем вы явились в мой дом? Вас никто не приглашал, насколько я помню, – с вызовом процедил Григорий.

– Я хотел высказать свое почтение графине и только.

– С графиней все в порядке. Посему вам стоит уже обратить внимание на свой ужин или на других дам. Вы слишком навязчивы.

– Я не могу удержаться, Любовь Алексеевна так хороша, – не унимался Салтыков, ему, похоже, нравилось дразнить Шереметьева. Он снова обернулся ко мне. – Мой ангел, как же вы терпите этого грубияна, вашего мужа, он недостоин вас.

– Евгений, ну правда, оставь графию в покое, – недовольно приказала ему сестра.

Я чувствовала, что обстановка за обеденным столом накалилась до предела. Слова Салтыкова были не просто грубыми и нахальными, а оскорбительными.

– Вы, ваше благородие, злоупотребляете мои терпением, – зловещим ледяным тоном произнес Григорий, угрожающе сверкая глазами на Евгения. – Думаете, если государь благоволит вам, то вы можете вести себя подобным образом? Унижать меня в моем собственном доме?

– Вы преувеличиваете, граф, – парировал нагло Салтыков.

– Ничуть. Потому прошу вас немедленно покинуть мой дом!

– Григорий! – воскликнула осуждающе Мария Николаевна.

– Гриша! – с ней в голос произнесла взволнованно и Елизавета.

Грозно сведя брови к переносице, Григорий с ненавистью смотрела на Салтыкова. Евгений же быстро вскочил на ноги и, небрежно бросив салфетку на стол, высокомерно процедил в ответ:

– Благодарю за испорченный ужин, ваше сиятельство! Я вас прекрасно понял!

Евгений важно вышел вон вальяжным шагом, видимо, считая себя правым.

Я же нервно выдохнула. Возникла еще одна проблема. Этот Салтыков явно пытался меня завлечь. Или же просто делал это назло Шереметьеву? Но, по крайне мере, он не жил в этом доме.

Я еле досидела до начала подачи десертов.

Елизавета все это время донимала глупыми расспросами моего мужа о предстоящем бале, а он хоть и нехотя, но отвечал ей. Юрий Борисович обсуждал какие-то посевы и продажу урожая с Марией Николаевной, а его дочь то и дело делала замечания своим сыновьям, но больше молчала. Я же откровенно скучала. Трапеза аристократов была уж чересчур длинной и нудной.

В какой-то момент в столовую заглянул дворецкий Прокопий и доложил, что наконец прибыл доктор. Я тут же встрепенулась и, проворно отложив салфетку, произнесла:

– Извините меня, господа, но я поднимусь наверх, мне надо переговорить с доктором об Анечке.

– И ты даже не отведаешь десерта? – удивилась Елизавета.

– Я уже наелась, благодарю, – ответила я, вставая и чувствуя в ее словах подвох.

– Григорий, видимо, графиня и правда сильно ударилась головой, раз дитя для нее стало важнее сладостей, – ехидно добавила Салтыкова.

Как же мне хотелось подойти к Елизавете и треснуть ей чем-нибудь тяжелым. Как она мне уже надоела. Но я старалась быть выше всего этого, понимая, что эта девица специально пытается вывести меня из себя.

И, вообще, откуда она узнала, что я ударилась головой? Это Григорий ей рассказал? И зачем он обсуждал меня с ней? Это было просто возмутительно.

Видя мою заминку и отмечая злорадство на лице любовницы, Шереметьев ласково заявил:

– Ты бы ела свое мороженное, Лизонька, а то растает.

– Ступайте, графиня, – кивнула мне Мария Николаевна.

В расстроенных чувствах я вышла из столовой и направилась в спальню, именно там меня ожидал доктор, как доложил дворецкий.

Спустя полчаса семейный доктор Шереметьевых, осмотрев меня и Анечку, сказал, что мы обе вполне здоровы и нам надо побольше гулять на свежем воздухе. Он оставил для малышки какую-то настойку, если будут колики в животе.

После Ульяна пошла провожать доктора, а Танюша по моей просьбе помогла мне снять красивое, но неудобное платье и корсет, который жутко давил мне на ребра весь ужин.

– Милая, больше так сильно меня не затягивай, – попросила я облегченно, когда уже смогла спокойно дышать, надев кружевную ночную рубашку и шелковый пеньюар.

– Как же, Любовь Алексеевна? Палашка… ох, простите, что говорю о ней, – залепетала горничная. – Она сказывала, что вы любите, чтобы талия у вас не более двух фунтов была. Вот я и постаралась.

– А я говорю тебе больше так не затягивать, – велела строго я, принимая из ее рук плачущую Анечку, которая уже почти час не спала и ждала, когда же я ее накормлю.

– Как прикажете, ваше сиятельство.

– Для меня, Танюша, сейчас главное удобство, а не эта самая красота, понимаешь? Мне надо быть спокойной и довольной, чтобы молоко у меня не пропало. А этот корсет мне сегодня живот так намял, до сих пор больно.

– Я все уразумела, Любовь Григорьевна, главное, чтобы вам было удобно.

– Да, – улыбнулась я горничной и, приложив дочь к груди, спросила: – Танюша, а ты что-нибудь слышала о проклятии рода Шереметьевых?

– О чем, барыня? – недоуменно спросила горничная, в этот момент менявшая описанную постельку Анечки.

– О проклятии моего мужа и его рода? Что-то слышала о том? Может, слуги говорили или домочадцы?

– Нет, не слышала о такой страсти, Бог с вами, барыня, – выпалила она, быстро крестясь. – Но вот есть одно…

– Что же?

– Это даже и говорить-то не стоит, наверное.

– Говори, Танюша, о чем ты вспомнила?