Панфилыч и Данилыч

2

Охотники шли не торопясь. Панфилыч не мог быстрее, а Михаил проявлял уважение к напарнику и не показывал свое здоровье. Там, где был сворот с тропы к медведю, собак повязали на веревочки. Собаки были послушные, молчаливые, не огрызались друг на друга.

Возле берлоги посовещались, обтоптали снег, спустили собак. У собак шерсть встала дыбом, и они, мельком лишь оглядываясь на охотников, не сводили глаз с едва заметной отдушины берлоги. Берлога, по видимости, была под корнем.

Михаил приволок вырубленную невдалеке колючую молодую елку.

Панфилыч вывязал свой топор из поняги, встал повыше, сбросил рукавицу с правой руки и спустил предохранитель.

Михаил быстро и ловко подбежал, вставил елку в отдушину, навалился на нее сбоку и протолкнул, сколько мог, в глубину, стараясь угадать линию входа, отскочил и встал на свое место, вскинув к плечу ружье.

Елка так и торчала.

Собаки нервно ходили, проваливаясь в снег между валежинами, стараясь выбрать место поудобнее. Байкал не проявлял никакого особенного страха, тоже ходил и ждал, что тут такое затевается, только вздрагивал и приседал чаще обычного.

Елка не двигалась.

– Давай-ка трахну туда? – прошептал Михаил.

Панфилыч не ответил, наверное раздумывал.

Будто от слов Михаила, весь снежный бугор пришел в движение; лежавшая под снегом невидимая лесина приподнялась, открыв длинную, в несколько шагов, черную щель, елка вылетела из берлоги, и оттуда до половины выперлась медвежья туша, придавленная лесиной. Лесина, которую медведь своротил горбом, и остановила его на мгновение как раз на мушке Михайлова карабина. Завизжали собаки, залаяли, стали прыгать вокруг берлоги. Оба выстрела ударили одновременно, но Михаил выстрелил чуть раньше. Медвежья туша осела.

Панфилыч еще раз выстрелил прямо в засыпанную обвалившимся с лесины снегом голову медведя. Голову подкинуло, и на нее бросились собаки.

– О, паря! – шепотом сказал Панфилыч. – Пенсионный!

– Байкал-то, смотри, дерет, не боится!

Михаил подождал, пока собаки насладились зверем, и распинал, отогнал их от берлоги.

– Закуривай, – сказал Панфилыч.

Курил он редко и мало, но тут полез к Михаилу через снег, и они сели на валежине на рукавицы и закурили.

Медведь горой лежал на берлоге, и охотники, покуривая, поглядывали на него, стараясь определить, как много туши осталось в берлоге, сколько в нем весу: жиру, мяса, желчи.

– Вижу, лезет… – посмеивался Михаил. – Вижу, лезет, дай, думаю, пусть он первый стрелит, а сам – раз, и стрелил как-то.

Собаки скулили, ходили вокруг медведя. Байкал стоял на вздернутой лесине, смотрел сверху на убитого зверя и не понимал, что на любом из когтей этой выставленной вверх лапы он мог оставить свою веселую собачью жизнь. Собаки ложились в снег, вставали, ходили, хватали снег горячей пастью, не могли спокойно переносить близость даже мертвого страшного зверя.

Михаил, положив папироску на рукавицы, сбегал к медведю и померил пядью его широкую башку.

– Приговор приведен в исполнение! – громко крикнул Михаил, стоя одной ногой на медвежьей голове.

– Будет тебе, веселисся, а туша-то велика, замаемся.

– Бог даст, не последний!

– Митрий бы подъехал, зараз бы выдернули двумя конями, а так ходить!

– Разделаем по кускам, заморозим.

– Вроде мы с тобой хорошего зверька добыли, Миша, а телиться нечего, у меня ить веревочка есть.

Панфилыч запасливый мужик, принес с собой капроновый моток.

– Порвется.

– Трелевать можно. Важку выбери-ка.

Михаил вырубил березку в ногу толщиной, тремя ударами срубил ее, отсек вершину и сучья. Мерзлая береза была тяжелая, каменная. Панфилыч между тем заправил за голову медведя петлю, подал конец Михаилу. Вдвоем, заложив вагу за кедр, потянули медведя, подматывая веревку на березу, два раза уперлись, и медведь медленно и неохотно вылез из берлоги, буровя снег и сучья, черные от земли, и лег на брюхо. Медведь расплылся в снегу. Одна лапа торчала у него вверх, как коряга.

С трудом переваливая тушу с боку на бок в четыре руки, мужики выпростали медведя из шкуры, выпустили из него расползающуюся требуху, гнилостно и вонько распахнувшуюся под ножом, спрятали медвежью желчь в полиэтиленовый мешок, проверили входы и выходы пуль, отрубили и откатили ободранную медвежью голову с синими глазами и синевато-черными и багровыми порезами, обрезанными хрящами ушей и носа, желтыми зубами, вырубили и бросили в снег остывать грудинку, оттащили отрубленные окорока, боковину и шеину. Шкурку, зачистив снегом, скатали в тюк, завернув в середину болтавшиеся на ней гирями медвежьи ладони с когтями.

Медведь был сильный, несмотря на то что лег поздно, червей в нем не было, на окороках желтели бляшки сала, кишки были завернуты в теплый жир, легко отстававший под ножом, перерезавшим брыжейные тяжи. Пока Панфилыч обирал внутренний жир с требухов и сало с почек, Михаил развел костерок и отбил на валежине две большие котлеты из мороженой сохатины и зажарил их, насадив на осиновые палки. Для собак обжег на огне медвежатины.

Михаил удивился, что в такой маленькой конурке зимовал такой огромный зверь, занявший своими разделанными частями всю полянку, хотел залезть в берлогу, но Панфилыч не велел ему туда лазить, чтобы не набраться нечисти. Но подстилку Михаил потрогал руками. Сучья да ветки, немного мху, трава, только и всего натаскал медведь на свою зимнюю постель. Но уж что сухо, то сухо, такое место выбрал умный зверь, и песочек.

Перед уходом закопали в снег быстро остывшие сверху разделанные части туши, засыпали снегом требуху и шкуру, взяли в двух растекающихся тяжелых мешках внутреннего сала, взяли желчь, килограммов пять грудинки и оковалок чистого мяса от окорока и пошли, потому что день уже клонился к вечеру.