Панфилыч и Данилыч

7

После обеда принесли почту – письмо из облисполкома.

По степени совершенства собственность бывает личной, кооперативно-колхозной и государственной. Это Балай знал со школьной скамьи, и потому его не удивило, что областные инстанции удовлетворили многолетние домогательства Тарашетского госпромхоза и вернули ему часть кедрового массива по Шунгулешу, ниже ручья Талого.

Массив этот после разделения Замайского района между Нижнеталдинским и Тарашетским по закону-то принадлежал Тарашету, но много лет, еще при слабосильном Замайском районе, хозяйничали там оборотистые шунгулешские кооператоры.

Теперь справедливость была восстановлена, да и собственность была возведена на более высокую ступень, лафа шунгулешская кончилась, и об этом пришли документы.

Балай прочитал письмо и постановление и позвал Баукина, постучав в стенку бухгалтерии пробкой от графина.

Баукин нисколько не огорчился. На отходящем массиве теряется сто тонн ореха в урожайный год, а из плана под эту бумагу промхоз снимет сто пятьдесят! Нет худа без добра.

Баукин ловок на выдумки, да ведь станешь ловким! С планами на орех творилась хроническая чертовщина. Каждый год спускается план с очередным повышением процентов на одиннадцать. А кедровый урожай не каждый год, в лучшем случае – раз в три, да из трех-то один будет совсем без ореха, без никакого! Кедрачи – не огуречные грядки, не польешь, навозу не натаскаешь, от заморозков не прикроешь, ударит по завязям – и все с планом, езжай потом с отчетом, доказывай.

Но в постановлении этом заключалась не только судьба ста тонн орехов, но и судьба всего задуваевского участка и, соответственно, судьба заведующего этим участком Ефима Даниловича Подземного. Участок в Задуваеве надо закрывать и открывать новый – в Золотоноше. Бухгалтер покачал головой.

– Не продаст Ефим Данилыч свой дом. Окопался он в Задуваеве. Уволится от нас. Семья. Дочь разведенная – раз, своим домом живет в Задуваеве. Сына он метит в задуваевский магазин, вот-вот приедет сын-то, а он ему уже соломки подстелил, – два!…

План по пушнине не пострадает от передачи этой тайги Тарашету. Юридически решение входит в силу с января будущего года, до того времени шунгулешцы имели право охотиться на этой территории, а охотились там три человека: Шемяка, уже вычеркнутый из штатных охотников, да еще краем заходили туда напарники – Ухалов и Ельменев.

– Петру Панфилычу Ухалову теперь трава не расти, сезон отходит, и на пенсию, – сказал Баукин.

– Крепкий старик, – удивился охотовед.

– По-фронтовому, у него ведь ранения еще.

Баукин хоть и ловок был на выдумки своим бухгалтерским умом, а в целом воспринял облисполкомовскую бумагу как еще одно доказательство приближающегося всеобщего краха охотничьей отрасли хозяйства.

– Все равно, – закачал он головой, пессимистически улыбаясь, – пахать здесь будут. Сведут тайгу на целлюлозу и пахать будут. Вот и охотники кончаются. Отсталая отрасль. А вас на нее в институте учат… До вас-то был охотовед, Карасев. Про людоедов говорил. Вот, мол, внуки будут слушать про нашу охоту, как мы бы про людоеда старого, отсталого какого-нибудь. Так, мол, и охота вся – такая же дикость физическая для цивилизованного человека…

– Ему очки на лекциях заклеивали. Карасю-то вашему. Знаю я его по институту, спал напроход.

– Да уж, не умен был, что верно, то верно, а только, Федор Евсеич, оно и дурачку видно, что охотники нынче не те пошли.

– Да в чем разница? Вон какие мастера!

– Мастера. Это правильно. А вот за тайгу не держатся, не своя она им. Чуть чего – уедет, завербуется, думать забудет про Шунгулешские тайги. На ГЭСы, на заводы, в комбинаты. А у стариков была одна дорога – в тайгу. От нее никуда. Они и умирали в тайге. Дождется сроков своих и умирает там. Сколько случаев было.

– Вы раньше этим и пользовались, что охотнику некуда податься. Не нравится вам грамотный охотник? Этому надо условия создавать, чтобы ему выгодно было, чтобы уважение!

– Создавай, Федор Евсеич, чего кипятисся, создавай! Ты теперь вот почти директор, тебе и карты в руки. Создашь – позовешь!

– Дальше надо смотреть, в будущие года!

– Далеко смотреть – спотыкаться будешь.

– Споткнемся – поднимемся.

Поднимайтесь, спотыкайтесь, кто не велит, а мы – на пенсию!

Букин с вечной своей улыбочкой пошел к себе в бухгалтерию, за фанерную стенку.

Вот ведь привычка у человека: натянет этакую улыбочку – и сразу он всех умнее! Романтики же ни на грош! Одна ползучая практика, мышиное копание – сметы, отчеты! Ни с одним директором не поссорился, но ни одного и не поддержал… Талейран! Пусть идет само собой! А до пенсии тебе, товарищ Баукин, семь лет еще, по документам, полторы пятилетки! А вот такие настроения! И этот Карась тут сидел разлагал!

Можно было посмеяться над Карасем, лентяем и разложенцем, но в глубине души беспокоило Балая ощущение, что и сам-то он вовлечен в оборот таких дел и событий, на которые повлиять не может, при всех благих усилиях, – все вокруг совершается само собой, а лучшее, что он может сделать теперь же, – не какое-нибудь генеральное нововведение, а добыть для вывозки орехов транспорт, гужевой и автомобильный; и в этом ему не поможет ни образование, ни правильная теория, и все сведется здесь, у этой цели, к той же самой ловкости, какую накопил за долгую жизнь бухгалтер Баукин.

Федор Евсеич Балай вздохнул про себя и потянулся к телефонной трубке, молча пережидавшей его внутренние терзания.