Панфилыч и Данилыч

6

Зимовье наполнилось жаром до самого низу, до самых холодных углов в нижних венцах. Михаил подбросил еще полешков и полез на нары.

Напарники долго молчали. Михаил уже успокоенно засыпал, когда Панфилыч сказал, в полной уверенности, что напарник слушает и все еще на взводе разговора:

– Принцип я тоже понимаю, да удержаться не могу. Помнишь, я Пане пятьсот рублей давал?

– Давали.

– Марковне обещал, что назад брать не буду. Без отдачи. Она радая была дать денег в вашу семью.

– А ведь взяли.

– Спокою не было, и взял.

– Марковна – душа человек.

– Узнала, что я деньги взял от вас, колесом по избе ходила. Страмила меня: мол, с сына бы ты взял деньги назад, с Павлика, значит, с нашего, если бы живой был? Сверстники же вы. Побил я ее. Себя не переделаешь; можно сказать, болел тогда, месяц черный был. Спокою не было. Потому и взял. С принципом не всякий проживет.

– Ну, вот хочу спросить: а на войне? Ведь воевали же вы, ордена даром не дают. Там тоже принцип, смерть же рядом!

– Другое все дело. Само собой как-то. Вспомнишь – и сам не поймешь. Одиннадцать раз в атаку ходил. Как под расстрел. Товарищей на глазах убивало. Две реки форсировал под огнем. Не помню, Миша, геройства. Может, и геройство такое. Приказано – значит, иди. Ну, и идешь, норовишь, значит, добежать, чтобы тебя не убило. Не убило тебя – значит, ты и выполнил приказ, огонь ведешь.

– Ну, не сбоку же наступали, с товарищами, выручать, наверное, приходилось?

– Почему сбоку, нет. Там за спину не спрячешься. Нет.

– Ну, вот под огнем товарища выручать, – настаивал Михаил, – приходилось?

– Выручить я его не выручил, а на спине тащил. Ему подвздохи все перебило. Петро, говорит, Петро, мол! Я и потащил его назад, к нашим лодкам. Шамшурин фамилия была. Наш был солдат, пулеметчик. Темно. Я покричал, покричал, еще двое набежало, втроем понесли. У нас на плацдарме-то ничего, под берегом, под высотой, через головы летит все. А на реке столпотворение. Лодки все разбитые, понтоны, народ весь побитый лежит. И Шамшурин наш уже не дышит, спекся бедняга. Зря я его выносил, весь кровью промок. Побежали мы обратно – они к себе, я к себе. Нашел свой порядок, а тут нам жратву подтащили. Ну, я говорю, ребяты, где наша поддержка, всю переправу разбили позади нас. Утром и нас кончат, огонь перенесут. Отрезанные мы, умирать будем. Посидели мы так, поговорили, да и кемарим, утра ждем. Ну, думаю, собираться надо, умирать буду завтра.

– Ну, и собрались умирать?

– Собрался, чего же делать, куда денесся. Ясно помню.

– Ну и что?

– Ничего. Утром наши столько огня дали, что мы пошли вперед как по кладбищу. Так и получилось, что передовые все как огурчики, а вторая линия полегла. Не спрячешься за спиной. Как ни хитри. Судьба там. Выполняй приказ – вот и вся твоя задача. Был и страх, а уж забыл.

– Эх, после такой войны пришли и так живете! Панфилыч?

– А пришел я и вижу – каждый к себе тянет. Павлик умер без меня. Вот тогда-то я спокою и лишился.

– Тыщи на книжке, все мало!

Панфилыч опомнился и замолк.

– Мало денег-то напрятали? – снова спросил Михаил, злобы у него уже совсем не было, даже чувство вины грызло. Старика ударил, солдата. – Мало? Воровать-то пустились на старости лет?

Панфилыч молчал. Михаил снова стал засыпать, когда Панфилыч ответил на вопрос, подумав, видно, первый раз над словами молодого напарника:

– Тут, Михаил, сколь иди, краю нету.