Панфилыч и Данилыч

4

Ночью ломило кости, и утром – правда погода оказала себя. Загустела вода на озере, по берегам стеколушками заблестел лед, иней крупный, как соль. Крепкий холод, но верхний, не от земли, на полдни спотеет.

Старик закурил сидя на нарах, сразу после такого перехода не поднимешься. Завозились собаки, они давно уже проснулись и ждали хозяина, им было весело и спокойно от его присутствия.

Птица на озере должна была скопиться ночью, вроде слышал под утро ее перелетный шум. Сильно захотелось утятины, даже будто запахло в зимовье свежениной.

Транзистор, забинтованный по трещинам, едва журчал на столе, и пощелкивало, то ли в приемнике, то ли в похмельной голове. Теперь есть новые батарейки, хорошо.

Старик докурил папиросу, отломил кусок пятидневной лепешки – хлеб экономил, – слил вчерашний чай в кружку. Попил, пожевал. Остаток лепешки сунул в мешок, еще набрал в мешок дробовых патронов – валялись на полках да в посуде. Которые в консервном ящике, те он не тронул. Запер в зимовье собак, оставив им вчерашнюю кашу, припер дверь колом.

Лодка захрустела, зашуршала, когда он, раскачав, стронул ее с места. Под тонким ледком расползлись медленным безмолвным взрывом клубы поднявшегося ила. Положил в лодку отполированный еловый шест и короткое весло, сходил за тальником, нарубил десяток длинных прутьев, в палец, и тоже отнес в лодку. Вытолкался из осоки и камыша, зарядил ружье, положил его вдоль борта справа на старую курмушку и поплыл к острову, держась ближе к берегу, огибая для осмотра озеро.

Ехал он на остров ставить, или, как он считал про себя, новить шалаш. Новить там было нечего – на том месте давно была куча старой сгнившей осоки и камыша, точь-в-точь ондатровая хатка.

Пыжи разлетелись рваными клочьями. Старик одобрительным матерком отозвался на эти два выстрела. Одна из взлетевших уток упала – посомневавшись – на пути лодки, а остальные шесть-семь чертили уже на противоположном конце озера косо ведущий на посадку круг. Сели.

Старик подобрал жирного чирка и опять зарядился.

На берегу залаяли собаки. Кобель виноват, услышал выстрел. Кобель научился кол отваливать: попрыгает, попрыгает на дверь, расшатает кол – вот тебе и на улице.

Стрелять старик мог вволю. Пороха, дроби, капсюлей, пыжа у него нынче столько, сколько раньше в лавке не было. Накопил добра – до смерти не расстрелять. На уток он охотился по манере, перенятой у городских. Истинные сибиряки деревенские – или кержаки, как ошибочно, огулом считал всех сибиряков старик, сам бывший из кержаков, – такую охоту не сильно уважают. Смахивает на баловство.

Другое дело в тундрах. Бывал старик на севере, там, понятное дело, тыщами линных гусей-уток забивают, в лед морозят. Под тундрой лед сразу. Дернину отвалил – вот тебе и ледник.

Ондатры на Шамановском всегда было мало. Старик ее недолюбливал, считая про себя, что ондатра ест рыбу, хотя не раз спрошенные охотоведы и другие ученые люди высказывали сомнение: ондатра зверь растительная.

Сейчас старик увидел новые хатки – две невысокие, едва выдававшиеся из воды кочки. Хлопотали ондатры по хозяйству – то там по глади усы распускают, то тут. По стариковским расчетам, если уж в Глубоком углу возле его зимовья наглядно вертится ондатра, то в мелком Гнилом углу ее будет пропасть. Сотни две можно будет легонько отловить. В Гнилом ее законное местожительство, а если уж она в Глубоком хатки строит, наглая, – нужно немедля принять меры.

Ну, то есть как немедля? После уток, куда их, деньги-то?

Но и то, шутка сказать, по пятерке штука! Где это раньше было видано: за поганую, за крысу? Года три тому (он еще не знал, что скупщики хватают ондатру с подчерку, не глядя) принес он в промхоз семьдесят штук, сдал. Так на него приемщик как на дурака смотрел. И уж на следующий-то раз Князев присоединил ондатру к своей «левой» пушнине, очень оказалось выгодно.

Чирок ворохнулся, подобрал резиновые лапки.

Чтобы птичка не мучилась, старик дернул чирка головой радужно-переливчатой о борт и бросил под лавку.

Утки взлетали почаще, настороженные выстрелами, далеко разнесшимися над гулким, остывшим за ночь озером.

Старик сбил еще одну, ленивую, и спокойно поглядывал на взлетавших вне меры. На еду была уже убоинка, а на вечерней зоре он еще постреляет, на острове.

Возле острова тоже был ледок, похрустывал о тяжелые борта лодки, вдвигавшейся в заросли.

Старик походил вокруг бывшего шалаша, разминая затекшие ноги, завязал грубый остов из прошлогодних и новых прутьев, нагреб сухой травы и завалил шалаш, сделал осмотры-амбразуры, обсиделся в своем доте.

Он походил еще по острову, поискал выдровые следы и норы, ничего не нашел, съел лепешку, покурил. Он собирался сразу возвращаться назад и посмотреть, не заплыла ли в его бросовую гнилую сетку какая рыба за те дни, пока он не проверял, но, измученный плохой ночью и вчерашним походом, задремал возле шалаша с солнечной стороны. Руки, ноги перестало мозжить, и он глубоко заснул, медленно сползая и валясь на хилую стенку шалаша.

Шалаш под ним смялся – старик был грузным. Он поудобнее разлегся на разрушенном шалаше и захрапел.

Солнце поднималось все выше и выше и грело уже с летней силой. Вода под лучами раскаменела, ожила, заиграла под легким ветерком из долины.

Старик от тепла засыпал крепче да крепче…