Панфилыч и Данилыч

Глава двадцать третья
НЕВОЗМОЖНО СКАЗАТЬ, А НАДО!
1

Тропа, по которой двигался с вьючными лошадьми Митрий, шла низами, была длиннее и легче, а там, где она должна была выходить в хребтик, Михаил и рассчитывал сделать встречу. Бежал Михаил шибко и вспотел, так что ждать Митрия, сидя за елкой, чтобы неожиданно выйти лоб в лоб, как он себе рисовал и планировал, не было возможности. Он быстро замерз и стал ходить по тропе. Идти навстречу – можно было разойтись. Потому он раскинул небольшой кострик.

Над головой неслышно перелетали снегири, мягкие, пушистые медлительные птицы. В клювах у снегирей лопались звонкие музыкальные зернышки. Они шуршали по кустам, неуловимо и легко, как солнечные пятна, и пинькали, будто хотели утешить человека в его заботах.

Михаилу было холодно и у костра, солнечный мороз поджал где-то к тридцати. Михаил как раз закидал костер и только двинулся по тропе, как услышал на подъеме глухой колокольчик, брякавший редко и неравномерно, снежный хруст тяжелого лошадиного хода. Деваться было уже некуда.

Митрий встал как шел, и Маек толкнул его сзади грудью, дернул и испуганно закивал головой, позванивая удилами.

– Ты чо, Михаил?

– Клади, Митрий, ружье. Шевельнесся! Пропадай все, мать вашу в гроб!

– Я в ваши дела не вмешиваюсь, – потерянным голосом сказал Митрий, не двигаясь.

– Раз так, давай с ходу братову пушнину. Дело на принцип.

– Брат за брата не ответчик, Михаил. Глупости не сделай, я не виноват перед тобой.

– Где ворованная пушнина?

– Сверху. – Митрий отошел с дороги из-под коня, положил на тропу ружье и сел, не сметая снег, на валежину. Губы у него прыгали.

– Он когда ее положил? – спросил Михаил, развязывая мешок и доставая связку соболей, завернутых в тряпку. – Возвращался, однако?

– Да нет, – устало сказал Митрий, – ночью и положил.

– Немудро. Значит, на мою совесть рассчитывал – проверять не полезу.

– Говорил я: не надо, Петя, чо тебе, не хватает? Спорить с ним бесполезно. Зачем, мол, Михаила обманываешь, он к тебе как к отцу родному… Позор-то, позор- то какой!

– А он?

– Старость, то да се, дескать, его самого всегда обманывали. Ты, дескать, наловишь в этой тайге потом. – Митрий обошел лошадь и встал возле Михаила, не решаясь притронуться к нему протянутой рукой. – Ты на меня не имей, Миша. Виноват я, а ты не имей. У меня на тебя зла нету, макова зерна!

– Да за что на меня-то зло? За что-о? Разве я товарищество нарушил? Продавал кого-нибудь? Разве я воровал когда? Разве я могу в глаза-а врать? В гла- за-а? Могу?…

Собаки взволнованно и настороженно вглядывались в людей, готовые вцепиться в Митрия, пытавшегося поймать Михаила за руку и нарушить этим неприкосновенность драгоценной для них особы.

– Не кидайся. Садись, ну сядь, ну покурим! Я за себя прошу, не говори дома! За брата не прошу, за себя! У него нету, а у меня дети, Миша, детишки большие, мой младший с твоим Гришкой учится. Нехорошо им будет.

– Нет, вот ты скажи, – Михаил перешел на шепот, – ты скажи, ну вот ты у меня мясо попросил, рыбы, я когда-нибудь отказал? Когда? Нет, ну ты скажи, сказал кто про Мишку Ельменева?

– Михаил, я виноват, вот тебе все мои слова. Виноват, и все. Но с ним разве можно?

– На принцип надо идти, на принцип!

– Ему говорил, он же их в дерьме прячет! Страм какой, стыд! В дерьме!

– Но?

– У Махнова научился. Тот, говорят, тоже тайник сделал в отхожем месте. Уж никто же не полезет, добрый-то человек. Сверху-то корка, а дупло в валежине, он там мешочек пластиковый, и туда. Он же, братан, поднимал нас, маленькие были. Он хороший, Петька-то, был! К старости осмурел, копит, копит, копит, куда только копит!

Михаил уже не слушал; он обошел лошадей по глубокому снегу, вылез на тропу и так и кинулся вниз по тропе, держа в руке связку с соболями. За ним сбоку вылетели собаки.

Митрий растерянно стоял возле лошадей с потухшей папиросой в зубах.

– Пропадите вы пропадом! Чо я только бабе скажу! – Митрий дернул Майка за повод, и караван двинулся. От злости на опозорившего его старшего брата Митрий завалился на Майка сверху вьюка.

Лошади деваться было некуда, и человечьего голоса у нее не было, а приходилось ей очень тяжело.