Сухой Бор

Глава девятая

Стенные часы пробили шесть. Чернаков закинул руки за тонкую, как у мальчишки, шею, повертел ими, разгоняя накопившуюся в теле за четыре часа заседания оцепенелость, сказал Белозерову:

— Ты еще можешь? У меня с девяти до шести шарики вертятся, потом будто кто горсть песку в них — р-раз! И выключаюсь.

— Отложим? — предложил Белозеров; помимо воли в его голосе прозвучала досада.

— Ладно, давай. — Чернаков почувствовал его досаду. — Не часто и беспокоишь. Говори, что у тебя.

Слушая, Чернаков ставил на подлокотник руку, клал на ладонь голову и, кособоча ее, смотрел на собеседника.

— Замахнулся ты, парень! — сказал он, когда Белозеров кончил. — Шанин отменил «сетки» на Спецстрое, а ты предлагаешь их для основных объектов промплощадки. Силен! А кто будет составлять эти сетевые графики? Главный инженер и его замы не вылезают с участков, на координации с монтажниками сидят. Производственный отдел? У него сметы, расчеты...

— Потому, что дело сложное, я и пришел в партком. — Взгляд Белозерова был упрямым. — Это назрело, понимаешь?

Чернаков собрал на лбу морщины, приподняв узкие темные брови, помолчал, раздумывая.

— С Шаниным надо поговорить, — нашел он наконец выход. — Без него такое дело не решишь. Сходи к нему.

— Меня Шанин слушать не станет, — отказался Белозеров. — Идти надо тебе. Секретарю парткома на полуслове рот не заткнешь, как нашему брату.

Белозеров рассказал о распределении бетона на последней планерке, но Чернаков принял сторону Шанина.

— Что может сделать управляющий, если бетона не хватает? Комбинат-то нужно строить! И на твои «сетки» он смотрит правильно. Сегодня Биржестрой отстал, завтра Промстрой — графики прахом. Какой смысл тратить на них время?

— Пойми же ты, Илья Петрович, нельзя так работать! — начиная сердиться, сказал Белозеров. — Мы узакониваем анархию! Если Свичевский не может наладить работу, ему надо помочь.

— А-а! — отмахнулся Чернаков. — Мы с этим Свичевским возимся как с грудным младенцем, толку-то!

— Значит, надо его заменить, — не отступал Белозеров. — Человек годами путает карты всей стройки, а мы его держим, во имя чего?

— Сегодня Свичевского заменим, завтра — тебя, не то говоришь! Хозяйственные кадры не перчатки, беречь их — партийный принцип.

— Сам себе противоречишь: возимся — толку нет, прогнать — принцип мешает, — едко сказал Белозеров. — Не понимаю тебя, секретарь.

— Хороший ты парень, Алексей... Но Шанин авторитет, и я ему верю. Авторитеты нам нужны. И потом, пойми, сейчас, когда поджимают сроки строительства, затевать какие-то дебаты не очень разумно. — Чернаков вышел из-за стола, налил из графина, стоявшего на подоконнике, стакан воды, с наслаждением выпил. — Во рту пересохло спорить с тобой. У Шанина опыт, десяток строек за плечами. Посмотри-ка лучше метеосводку, подними себе настроение, — предложил он, кладя перед Белозеровым лист голубой бумаги. — Жара в двадцать пять градусов ожидается!

— Позагораем, — усмехнулся Белозеров. — Без материалов...

У него было хмурое, упрямое выражение лица. Чернаков несколько секунд внимательно рассматривал его, потом расхохотался звонко и весело:

— Точно в газете сказано: чрезмерно настойчивый! В кого такой — в папу, в маму?

— В дядю! — сердито бросил Белозеров. — Есть у меня дядя, генеральный директор, — в него!.. — И спросил: — Значит, хороним научную организацию труда?

Чернаков даже головой покрутил. Вздохнув, пообещал:

— Ладно, поговорю с Шаниным... Не сегодня и не завтра — после партсобрания. С утра сажусь за доклад, и, пока не напишу, меня для других дел нет. Хотел я в докладе назвать твою персону как пример выполнения авангардной роли на производстве, теперь нельзя. Наказал ты этой статьей и себя и меня!

— Почему это я наказал?

— Не сумел газетчикам растолковать.

— Я тебе не могу ее растолковать, Илья Петрович, а ты больше заинтересован! Знаешь, что бы я сделал на твоем месте? Капитально разобрался бы, что к чему, и в докладе четко и ясно сказал: сетевое планирование — дело хорошее, надо его применять на всех объектах!

— Знай меру! — начиная досадовать, посоветовал Чердаков. — Сказал, поговорю — значит, поговорю. И тебе советую сходить к Шанину. Планерка — одно, а когда придешь со своей болью — совсем другое... Будь! — Он протянул Белозерову руку.

Когда доклад был написан и перепечатан, Чернаков позвонил Шанину, спросил, можно ли зайти показать его. Шанин ответил, что ждет через пять минут, он должен закончить разговор с Трескиным. Ровно через пять минут Чернаков, миновав заполненную людьми приемную, вошел в кабинет. Шанин поднялся из-за стола, поздоровался, извинился:

— Еще одну минуточку.

Главный инженер докладывал о задержках проектной документации. Шанин мгновенно принимал решения:

— Подготовьте телеграмму министру, я подпишу... Я переговорю с Замковым, дальше...

Чернакову доставляло удовольствие наблюдать за управляющим; он сравнивал его с главным инженером, сравнение было не в пользу последнего. Перед Трескиным лежал лист с пометками, он боялся что-либо упустить. Шанин никогда ничего не записывал, свои обещания, намерения, решения держал в памяти, никогда ни о чем не забывая.

На столе мягко зашуршал телефон, Шанин снял трубку, бросил свое резкое: «Да!» Звонил Рашов: в историю с тысячей тонн металла вмешался Степан Петрович Рудалев, и Госплан отменил решение. Рашов интересовался, как подвигается разработка проекта обязательств и укреплено ли руководство строительством ТЭЦ-два. Шанин поблагодарил за возвращенный металл, сказал, что экономическая служба ведет расчеты для проекта и что он думает, кому поручить пуск ТЭЦ-два.

Шанин передал содержание разговора Трескину и Чернакову.

— Очень приятно, что металл остается за нами, — сказал Шанин. — Мне эта история доставила немало беспокойства.

Трескин посоветовал передать ТЭЦ-два Белозерову, этот парень сумеет пустить ее быстро. Главного инженера поддержал Чернаков. В самом деле, почему не попробовать. Пусть-ка он на ТЭЦ-два развернется со своим сетевым планированием!

— Я подумаю, — пообещал Шанин.

Отпустив Трескина, он просмотрел доклад Чернакова, кивнул; у него осталось неплохое впечатление.

— Небольшое замечание. Вы критикуете работников управления треста — этого делать не следует. Критику надо строить на примерах из жизни участков, судьба строительства решается на объектах, а не в кабинетах. И одно конструктивное предложение, — проговорил Шанин таким тоном, словно речь шла о пустяке. — Может быть, нам проголосовать за обязательства на партийном собрании? Специально народ собирать не хотелось, столько у нас этих заседаний — работать некогда!

— Дело-то очень серьезное — обязательства, Лев Георгиевич, — заколебался Чернаков. — А повестка у нас об авангардной роли... Совсем ведь у этого собрания иная задача!

— Почему иная? Обязательства будут одним из разделов проекта решения. Незачем лишнюю говорильню разводить. В докладе скажете о том, что надо ускорить пуск комбината... Несколько слов, без особой конкретности.

Считая вопрос решенным, Шанин встал и вышел из-за стола, чтобы проводить секретаря парткома. Когда дверь за ним закрылась, Шанин вызвал начальника планового отдела, приказал посадить двух экономистов за подготовку проекта обязательств, смысл которых — закончить строительство комбината до конца года.

— До конца года? Лев Георгиевич, вы не оговорились? — начальник отдела непонимающе мигал короткими белыми ресничками. — Нам надо два года!

— Обязательства представьте завтра к концу дня. — Тон Шанина был категоричен.

— Хорошо, Лев Георгиевич.

...Через два дня плановик положил на стол Шанину две странички отпечатанных на машинке цифр — проект обязательств.

— Все сделано грубо ориентировочно, — предупредил он управляющего.

Шанин бегло просмотрел проект, сделал несколько незначительных замечаний, попросил передать секретарю парткома.

— Лев Георгиевич, вы обратили внимание на то, что сроки в проекте не увязаны с возможностями треста? — нерешительно сказал плановик.

— Возможности создаются, это категория, подвластная человеческой воле, — ответил Шанин и подвинул к себе отложенную папку с бумагами.

Партийное собрание проходило в зале кинотеатра, самом большом зале Сухого Бора. Белозеров сидел рядом с Корчемахой, тот, вертясь в жалобно поскрипывающем под его тучным телом кресле, шепотом острил:

— Видите лозунг: «Шире развернем критику и самокритику»? Думаете, кто-нибудь развернет? Я вам расскажу, как пройдет собрание. На докладе люди затоскуют. Первым выступит секретарь нашей цеховой парторганизации — она передовая. Вам захочется спать... — Сзади зашикали. Притянув к себе Белозерова за локоть, Корчемаха дошептал: — А в заключение Шанин произнесет громовую речь, из которой будет явствовать, что все мы шалопаи и бездельники. Затем мы дружно проголосуем за ввод комбината в эксплуатацию до конца года.

— Шутить изволите!

— Можете мне поверить. Я собственными руками осязал в плановом отделе треста проект обязательства, — заявил Корчемаха.

Белозеров пожал плечами и отвернулся от него.

Слушая доклад секретаря парткома, Белозеров раздумывал, как быть: ему хотелось высказать свои мысли о необходимости научной организации труда, но он робел перед большой аудиторией. Кроме того, он опасался, что Шанин расценит его выступление как фрондирование, а тогда уж вообще надеяться будет не на что. «Ладно, посмотрим, как пойдет собрание, — решил он. — Если кто-нибудь заговорит на мою тему, выступлю в поддержку».

Белозеров слушал, наблюдал за сидевшим в президиуме Рашовым. За ним следили все, новый человек — всегда предмет любопытства, а тут первый секретарь горкома, фигура. Рашов спокойно смотрел в зал, изредка делал пометки в блокноте.

В докладе Чернаков упирал на успехи, а о недостатках говорил вскользь, отчего создавалось впечатление, будто в тресте все хорошо, причем хорошо благодаря хозяйственному руководству, парткому и постройкому. Если же трест чего-то и не добился, то виноваты в этом были уже не администрация, партком, постройком, а низовые работники — начальники участков, прорабы, мастера.

Белозерова до Бумстроя несколько раз избирали членом партбюро на строительстве лесовозных дорог, где, помнил он, при составлении докладов придерживались иного принципа. Даже если дела шли хорошо, главное внимание уделялось недостаткам и вину за них партбюро брало на себя, а когда говорилось о достижениях, то они ставились в заслугу всему коллективу. Если секретарь в докладе слишком уж нажимал на достижения, в прениях его поправляли: нельзя воспитывать в людях самоуспокоенность, некритичность. Здесь, в тресте, было иначе. Белозеров, слушая доклады Чернакова, всегда испытывал неясное беспокойство. И сейчас он даже по сторонам оглянулся, проверяя, нет ли такого же беспокойства у других.

Лицо Корчемахи выражало дремотную скуку. Белозеров перевел взгляд на Рашова. Секретарь горкома хмурился, быстро писал что-то в блокноте не отрываясь. «Он, наверное, скажет об этом, — подумал Белозеров, — нельзя же так, в самом деле!»

Прения протекали вяло. Председательствовавший, заместитель управляющего по кадрам, розовощекий бритоголовый Гронский, улыбаясь, объявил, что желающих выступать очень мало, и призвал записываться. Первым, как и предсказывал Корчемаха, на трибуну вышел секретарь парторганизации комбината подсобных предприятий. Он монотонно проговорил свои десять минут, заняв половину из них рассказом о том, каких успехов добился комбинат, после этого начал перечислять недостающие профили арматурного металла, марки цемента, оборудования, а вывод сделал такой, что партком несколько улучшил свою работу.

— Слыхали, Алексей Алексеевич? Партком несколько улучшил работу, — повторил шепотом Корчемаха. — Я работаю на стройке пять лет и на всех собраниях слышу, что партком улучшил свою работу. Если взять пять раз по несколько, должно получиться совсем хорошо. Но, по-моему, работа парткома остается такой же посредственной, как и пять лет назад. Вы будете возражать?

— Я не знаю, как было пять лет назад, — ответил Белозеров. В душе у него зрело тягостное чувства, которое не позволяло иронически относиться к происходящему.

Как только был назван новый оратор, мастер дорожного участка Крохин, зал оживился.

— Испытанный боец трибуны, — сказал сидевший позади Белозерова Осьмирко, и все, кто его слышал, засмеялись.

Крохин, сверкая голенищами сапог, прошел по проходу к сцене. Белозеров вспомнил, как однажды оказался в кабинете Шанина вместе с Крохиным, который пробился на прием без очереди. Управляющий ему первому сказал нетерпеливо-любезно: «Пожалуйста!» Крохин вытянулся, руки по швам: «Лев Георгиевич, я зашел узнать, не будет ли каких распоряжений?» При этом у него, будто смазанное, лоснилось в масленой улыбке круглое лицо, улыбалась лысина, и даже хромовые сапоги, казалось, сияли радостным желанием угодить Шанину. Это было настолько неуместно и неприлично, что у Шанина на лице скользнула тень недовольства. «Если будут распоряжения, вас разыщут», — холодно сказал управляющий. Крохин, словно холодность Шанина относилась не к нему, пристукнул каблуками: «Есть, Лев Георгиевич!» — и вышел из кабинета молодецким шагом.

Что хотел сказать Крохин с трибуны, Белозеров понять не мог.

— Несмотря ни на что и благодаря того, что мы работаем под руководством Льва Георгиевича, трудящиеся женщины дорожно-эксплуатационного коллектива обещают, а также заверяют в моем лице, — говорил Крохин, — что ни одна ухаба на дороге не будет мешать ездить и возить грузы для стройки. Вычистим всех при помощи того могучего количества техники, какое дала нам наша родная партия и правительство...

— Могучий коллектив — двадцать беременных баб, — прокомментировал Корчемаха.

Как только истекли установленные десять минут, с разных концов зала раздалось:

— Регламент!

Крохин недоуменно посмотрел в зал, просительно улыбнулся в президиум:

— Еще две минуты — закончить...

— Хва-а-тит!

— Да-а-ть! — заглушая голоса, плачущим голосом выкрикнул Корчемаха.

Гронский постучал карандашом о графин.

— Ставлю на голосование. Товарищ Крохин просит две минуты. Кто «за», прошу голосовать. Один Корчемаха. Против? Все, кроме Корчемахи. Товарищ Крохин, освободи трибуну.

— Не дают послушать умного человека, — громко проплакал Корчемаха.

Кто-то в задних рядах приглушенно захихикал.

— И зачем лезет выступать? — с досадой сказал Осьмирко.

— Взял бы да выступил сам, — посоветовал Корчемаха.

— А что толку? Если мне что нужно, я пойду к Шанину, он без речей решит...

— Выступать у нас — не простая штука, — проговорил Корчемаха. — Будешь расшаркиваться, как Крохин, скажут: подхалим. А покритикуешь — всяко может кончиться. Зачем искать неприятности?

— Ну, этого-то я не боюсь, — ответил Осьмирко, задетый за живое. — Не знаю как ты, а я не боюсь.

— А я боюсь, — сказал Корчемаха. — Неприятности жизнь сокращают, наукой доказано.

После четырех выступлений Гронский возвестил:

— Записавшиеся все. Кто следующий? Осьмирко?

— Не готовился.

— Корчемаха?

— Не собирался.

Больше Гронский не называл фамилий, переводил глаза с одного лица на другое, вопросительно вздергивая бритую голову. По залу пронесся легкий смешок, стих, наступила тягостная тишина. Белозерову было неловко смотреть на соседей, и, чувствовал он, они испытывали такую же неловкость. У Чернакова пылало лицо. Шанин смотрел в зал с осуждением. Рашов постукивал кончиками пальцев по столу.

Сделали перерыв. Гронский и Чернаков ходили от одной группы людей к другой, приглашая записаться для выступления. Продолжение прений Гронский объявил бодрым тоном. В зале понимающе заулыбались: список пополнился. Однако речи и последующих ораторов не затронули аудиторию, слушали их по-прежнему плохо, кроме одного — каменщика Героя Социалистического Труда Скачкова. Этот высокий неулыбчивый человек с худощавым лицом, усыпанным черными родинками, выступал на собраниях часто. Несмотря на это, когда он выходил на трибуну, в зале устанавливалась тишина. Белозеров, знавший Скачкова по парткому, объяснял это тем, что каменщик имеет о вещах свое мнение, и для него не важно, совпадает оно с общепринятым или нет.

— Больно весело у нас. Не собрание, а прямо театр телеминиатюр «Тринадцать стульев», — негромко сказал он. — С чего бы? В докладе объявлена задача ускорить пуск комбината, — правда, не сказано, на какой срок, — и надо думать: за счет чего? где резервы? Вот о чем надо говорить, а мы развлечение себе устраиваем!.. Я скажу свое мнение: резервы у нас есть... простои, переделки, ликвидация ручного труда...

На вопрос Скачкова: на какой срок надо ускорить пуск комбината — ответил Рашов.

— Вдвое, дорогие товарищи, — неторопливо выйдя на трибуну, проговорил он басовито и повторил: — Вдвое! Мы должны пустить комбинат до конца года!

Белозеров подался всем корпусом вперед. Значит, Корчемаха не шутил? Но это же нереально! Придется вдвое увеличить число рабочих и линейных работников и, стало быть, удвоить количество жилья. А главное — энергия, ее понадобится в три, в пять раз больше. «Нереально», — повторил он мысленно и взглянул на других инженеров: они что думают?

На лице Корчемахи была милая ироническая ухмылка. Осьмирко хмурил белые детские бровки. За ним кто-то недоуменно покачивал головой. Белозерова будто кто подтолкнул, он сказал во весь голос:

— Нереально!

Рашов уже говорил о необходимости пуска ТЭЦ-два. Когда в зале прозвучала белозеровская реплика, он на секунду умолк, потом ответил:

— Я своего мнения никому не навязываю. Но считаю, что такая возможность есть.

— Что вы делаете, безумный человек! — отчаянно зашептал Корчемаха, сжимая предплечье Белозерова. — Что вы наделали!

Рашова сменил на трибуне Шанин.

— Я не понял, кто сказал «нереально», — начал он.

— Я сказал, — откликнулся Белозеров.

— Сделали большое дело! — обращаясь к нему через зал, едко упрекнул Шанин. — Отмахнуться проще всего. Но стране нужна бумага! Понимаете — стране! На нас надеются. Трудно будет? Да, будет очень трудно! Но я считаю, что эти трудности нам по плечу.

Я вспоминаю нашу парторганизацию три года назад. Нас было в три раза меньше. А сейчас? Громадная сила! — голос Шанина нарастал. — Если все как один возьмемся — перевернем стройку!..

Он говорил горячо и страстно, его резкий кричащий голос обвинял и призывал, стыдил и воодушевлял. Когда он сходил с трибуны, в зале гремели аплодисменты. Все до одного коммунисты проголосовали за пуск комбината к концу года. Белозеров не был исключением. Однако, когда эмоциональный всплеск в его душе угас, он подумал о том, что Шанин, скорее всего, не был на собрании до конца честен. «Страна требует — с этим нельзя не считаться. Но и браться за дело, которое невозможно, — допустимо ли? Кто он? Демагог? — спрашивал себя Белозеров. — Нет, это было бы слишком страшно. Шанин верит в дело, которому посвятил свою жизнь, и работает, не щадя в первую очередь самого себя. В его словах не было фальши... Все так. Но ведь он умный, опытный руководитель и не может не видеть, что выполнить обязательство немыслимо. В чем же дело? Возможно, мне не хватает знаний, чтобы вникнуть в его расчеты? Нет, на Бумстрое все на виду. На что же он рассчитывает?»

— Ничего не понимаю! — сказал он Корчемахе.

Они шли вдвоем к автостоянке, надеясь, что Трескин по обыкновению увезет их в город на своем «газике».

— Чудак вы, Алексей Алексеевич, — ответил Корчемаха, с полуслова понявший Белозерова. — Это же только обязательства! Через полгода, а то и раньше, о них забудут. Можете на здоровье считать обязательство нереальным, нелепым, каким угодно, но зачем об этом знать всему свету! Шанин берет обязательство, Шанину за него отвечать. И не портите себе жизнь!