Сухой Бор

Глава двадцать первая

— Значит, вы считаете, что целлюлозы в Сухом Бору в этом году не будет? — По лицу Рудалева скользнул веселый оранжевый луч, четко обозначив сетку морщин вокруг глаз.

Из-за косяка в кабинет заглядывало шедшее на закат солнце. Рудалев сидел в свободной позе в мягком кресле в углу кабинета. От Рашова, сидевшего в таком же кресле, его отделял журнальный столик. В пепельнице лежала гора окурков: Рудалев много курил.

— Хорошо, что вы говорите об этом прямо, Валерий Изосимович. В создании мифа о досрочной сухоборской целлюлозе есть и ваша вина. Должен заметить, вы не сумели разобраться в истинной ценности обязательств треста.

— Для меня история с обязательствами непонятна до сих пор, Степан Петрович, — сказал Рашов. — Не могу поверить, чтобы Шанин, опытнейший строитель, менее ясно представлял себе перспективу, чем начальник участка Белозеров. Когда мы предложили Шанину взять обязательства, он должен был сказать «нет». Тем не менее он сказал «да». Почему?

— Партийный руководитель должен уметь объяснить любое непонятное явление, иначе мы не оправдывали бы своего назначения. — В уголках губ Рудалева появились жесткие складки. — Было время, когда сказать «нет» иногда означало потерять доверие. Сейчас это время позади, но в психологии людей оно живет.

Он кивнул, приглашая Рашова говорить.

— Мне кажется, Степан Петрович, что у руководителей Бумстроя не совсем правильные взаимоотношения. — Рашов говорил медленно. — Шанин подмял под себя всех. Секретарь парткома неопытен, председатель постройкома просто слаб. Необходимо ввести в руководящее ядро свежие силы. Я бы предложил сменить Волынкина, выдвинуть на этот пост инженера, имеющего свое мнение и способного отстаивать его перед Шаниным.

Рудалев долго разминал туго набитую сигарету.

— Почему именно Волынкина? — спросил он наконец. — Волынкин делает ошибки? Натворил что-нибудь? Насколько я знаю, это опытный профсоюзный руководитель.

— Извините, Степан Петрович, но это не более как видимость: видимость опытности, видимость значимости, видимость деятельности! — Тон Рашова был резок и непримирим. — Видимость, за которой ничего нет. Ошибок он не делает — потому что вообще ничего не делает! Помните у Ленина: не ошибается лишь тот, кто ничего не делает?

— У Ленина акцент иной.

— Я знаю, — сказал Рашов. — Но разве Ленин прощал безделье без ошибок?

Рудалев коротко кивнул, и Рашов подумал, что первый секретарь обкома согласился с его предложением о замене Волынкина. Но кивок Рудалева означал другое.

— Нет ничего сложнее в нашем деле, чем кадровые вопросы. Решать их надо с холодной головой и чистым сердцем, — проговорил Рудалев, и Рашов понял, что его короткий кивок предназначался не ему, Рашову; секретарь обкома кивнул себе, своим мыслям, какому-то своему выводу. — Если в решение кадровых дел привносится личный элемент, это всегда плохо кончается, Валерий Изосимович. Я бы просил помнить вас об этом.

— Степан Петрович, у вас сложилось впечатление, что я необъективен? — спросил Рашов. Он не мог допустить, чтобы Рудалев неправильно понял его настойчивость и резкость. — Уверяю вас, это не так.

Рудалев снова кивнул — теперь он давал понять, что принял слова секретаря Рочегодского горкома к сведению.

— У них что, скоро профсоюзная конференция?

— По-моему, ждать конференции не следует. Можно сделать по-другому — собственное заявление, например.

— Если вы твердо убеждены, что вопрос назрел, — решайте, — сказал Рудалев. — Но имейте в виду, что с Шаниным сработается не каждый. Замена профсоюзного руководителя может дать как положительный, так и отрицательный результат. Посоветуйтесь с членами бюро горкома, с парткомом стройки, прежде чем действовать. Не торопитесь, за спешку в нашем деле приходится платить дорогой ценой. И помните, мы обязаны беречь Шанина, нам нужен его талант, хозяйственный размах. — Рудалев посмотрел на часы, недовольно махнул головой. — Все у вас, Валерий Изосимович? Вопрос у меня: какой же срок пуска комбината следует узаконить?

— Когда я задаю этот вопрос Шанину, — сказал Рашов, — он отвечает: если мне дадут по потребности металл и цемент, если монтажные тресты будут выполнять мои заявки, если проектный институт своевременно будет поставлять документацию, если, если, если... К сожалению, и я ничего другого не могу сказать, Степан Петрович.

— А если будут удовлетворены все шанинские «если»? — спросил Рудалев и усмехнулся: игра слов получилась сама собой.

Рашов поколебался.

— Думаю, в марте — апреле следующего года комбинат может быть пущен. Раньше едва ли...

Рудалев смял сигарету в пепельнице, лицо было озабоченным. Рашов ждал его выводов.

— Не расцените мое решение как неверие в вашу способность разобраться в ситуации, но прежде чем доложить правительству о том, что мы не дадим целлюлозу, я попрошу выехать в Сухой Бор Тунгусова. Пусть начальник главка еще раз взвесит возможности ускорения пуска комбината, у него больше опыта, он лучше знает Шанина. Дело слишком серьезное, вы должны меня понять, Валерий Изосимович.

— Я понимаю, Степан Петрович, — спокойно сказал Рашов. — Когда его ждать?

— Тунгусов сейчас в Усть-Полье, там очень сложно, — ответил Рудалев. — Бумстрой в июне выполнил план на девяносто девять процентов — плохо. А Усть-Полье — всего на шестьдесят, то есть и того хуже.

Рудалев надолго замолчал. Рашов подумал, что для него сухоборская целлюлоза, может быть, не столь важна, как нефтехимия Усть-Полья, и кто знает, нет ли у первого секретаря обкома еще каких-то забот, перед которыми меркнет тревога и за Усть-Полье. Ибо на первом секретаре лежит ответственность за развитие огромного края, именуемого Североградской областью.

— Через одну-две недели Лука Кондратьевич вернется и сразу же поедет к вам, — ответил наконец Рудалев на вопрос Рашова.

О разговоре в обкоме Рашов подробно рассказал секретарям горкома. Все вместе попереживали: упрек первого секретаря обкома — дело необыденное. Обменялись мнениями о том, как все-таки быть с Волынкиным. Третий секретарь Уторова, медлительная женщина с тяжеловатым лицом, считала, что его следует немедленно освободить. Она ведала в горкоме кадровыми вопросами и вносила перед прошлой профсоюзной конференцией в тресте предложение о замене Волынкина. Рашов, тогда второй секретарь, поддержал ее, но первый с нею не согласился, и дело до конца довести не удалось. Уторова чувствовала себя виноватой перед Рашовым и уязвленной.

— Даже предлог искать не надо, за что ни возьмись — все плохо! — напористо говорила она. — Давайте поставим отчет о соревновании и снимем. Нечего церемониться!

— Пригласите его ко мне, — негромко попросил Рашов. — Завтра, в десять утра.

Он проводил секретарей до двери и позвонил, чтобы принесли учетную карточку Волынкина. Но смотреть ее не стал, положил на стол, зашагал взад-вперед по малиновой дорожке, поводя в раздумье узкой сухощавой ладонью по смоляным волосам, словно приглаживая их.

До разговора с Рудалевым он был твердо убежден, что Волынкина надо заменить. Сомнение, прозвучавшее в словах секретаря обкома, поколебало его уверенность. Рашов слишком высоко ценил ум и опыт Рудалева, чтобы пропустить его предостережение мимо ушей. И хотя во время разговора Рашов его отклонил, сейчас, расхаживая по кабинету, он спрашивал себя: «Может быть, мы действительно слишком требовательны к Волынкину? Ведь, в конце концов, не он первая фигура на стройке, и главный спрос за нереальное обязательство с Шанина, а не с председателя профсоюзного комитета...» Но тут же Рашов возражал себе: «Значит, один отвечает за все, а другие остаются в стороне? Так нельзя, это непартийный подход? «Профсоюз выполнит свой долг», — так заявил Волынкин, когда мы весной решали у Шанина, брать ли обязательства. Но это были лишь слова, ничего заметного постройком не сделал. И не сделает, пока им руководит Дмитрий Фадеевич. Вся жизнь Волынкина — это слова, фразы, лозунги, за которыми никогда не следовало дело. Эту характеристику я услышал десять лет назад и не имел случая убедиться, что она не верна...»

Рашову вспомнилось: после окончания института он около года работал мастером в паровозном депо. И чуть ли не каждый месяц его, молодого коммуниста, посылали на предприятия для всевозможных проверок. Потом он понял, что горком партии его самого проверял: на что способен? Принципиален ли в оценках? Тогда-то судьба и свела его с Волынкиным. Дмитрий Фадеевич был председателем рабочкома лесоперевалочной базы, а Рашов участвовал в комплексной проверке базы перед отчетом директора на бюро горкома. Предприятие отставало, и активисты изучали методы хозяйственного руководства, технологию производства, работу общественных организаций. Рашову достался профсоюз. По случайности незадолго до этого ему пришлось проверять завком судостроительного завода, и он мог сравнивать. Рашова поразило, насколько плохо вел Волынкин дело. Рашов заметил: «Дмитрий Фадеевич, вы бы хоть из любопытства заглянули к соседу, поучились работать!» Волынкин обиделся: «Ты, милок, молод делать мне замечания!»

Секретарем партбюро базы была нынешний секретарь горкома Уторова; Рашов изложил ей свои впечатления. Она и дала характеристику Волынкину: «Человек фразы, а не дела. На собраниях лозунгов набросает, а потом сидит, читает газеты. Членскими взносами да путевками в санатории — больше ничем не занимается». Рашов спросил, почему не освобождают, если плохой работник? «Кому плох, а кому — лучше не надо. С директором базы Волынкин живет душа в душу, звука поперек не произнесет. Для директора такой председатель — клад!» — объяснила ему Уторова.

Видимо, она была права. Когда директор лесоперевалочной базы перешел на Сухоборский деревообделочный комбинат, он перетащил за собой и Волынкина. Роль у Дмитрия Фадеевича на новом месте осталась прежняя — председатель профсоюзного комитета. Это ведь не зря: пошел на неудобства, связанные с ежедневными переездами из города, при молодой-то жене! Из прихоти на такие жертвы идут только дураки, а Дмитрий Фадеевич — не дурак, значит, была причина.

«Сейчас такая же психологическая ситуация: всевластный Шанин, и при нем — со всем согласный Волынкин, — думал Рашов. — А задача горкома — создать новую психологическую ситуацию. Такую ситуацию, при которой даже шанинское «да» сделало бы невозможным принятие нереальных обязательств. Сильный Шанин — хорошо, но сильный коллектив — во сто крат лучше...»

Рашов сел, перелистал учетную карточку, отложил. Волынкин должен уйти. И все-таки Рашов многое дал бы, чтобы не быть причастным к смещению Дмитрия Фадеевича. О Волынкине хорошего мнения секретарь обкома, но и это не главное. Оно, это смещение, усложнит отношения Валентины и его самого с Диной. Рашов был искренне привязан к подруге жены и, хотя сам годами не заглядывал к Волынкиным, всегда радовался, если Дина забегала навестить Валентину. Дружба жен не привела к дружбе мужей, как это иногда бывает. И причина была не в деловых качествах Волынкина. Сдержанность Рашова объяснялась другим: он не смог принять того, что Волынкин на двадцать лет старше Дины. Конечно, это их личное дело, тем не менее Рашов жалел Дину, считая ее обойденной судьбой. И Дина, и Волынкин догадывались о его отношении. Дина по-дружески прощала, Дмитрий же Фадеевич таил обиду...

На следующий день, ровно в десять утра Волынкин молодцевато спросил от двери:

— Разрешите, Валерий Изосимович? — Он прошел к столу, держась с достоинством, первым протянул руку, улыбнулся: — Как говорят в армии, по вашему приказанию прибыл.

Рашов показал на мягкое кресло, глядя в глаза Волынкину, сказал:

— Буду говорить с вами прямо, Дмитрий Фадеевич, как с коммунистом. Горком считает, что вам пора передать руководство профсоюзом стройки в другие руки.

Волынкин побледнел, внезапно охрипнув, возразил:

— Горком? Я тоже, понимаешь ли это, член горкома и не помню, чтобы этот вопрос обсуждался.

— Секретариат горкома, — поправился Рашов. — Постараемся вас не обидеть. Подберем другую работу, без потери в зарплате, будем ходатайствовать о персональной пенсии.

— Значит, не обидите. — Левое веко Волынкина билось в частом тике. — Спасибо. Чем я должен ответить на вашу заботу?

Рашов покачал головой, выражая неодобрение тону, настроению Волынкина.

— Я думаю, вы должны подать заявление с просьбой освободить вас от обязанностей предпостройкома.

— Не подам, товарищ Рашов, — сказал Волынкин. Голос его прерывался. — Я дисциплинированный коммунист, но сам на себя, понимаешь ли это, рук накладывать не буду! Чем вызвано освобождение, можете сказать?

— Секрета тут нет, Дмитрий Фадеевич. По нашему убеждению, пришло время, когда профсоюз на Бумстрое должен возглавить специалист, инженер.

— Вы акцентрируете внимание на моем образовании, а образование — это еще не все! — бросил Волынкин.

Можно было считать разговор законченным; если с человеком, желая ему добра, говорят по-хорошему, а он упирается, пусть это будет на его совести. Рашов помолчал, потом остро взглянул в лицо Волынкину.

— В русском языке нет слова акцентрировать, Дмитрий Фадеевич. Правильно: акцентировать.

Волынкин растерянно поморгал, потом отрезал:

— Я институтов не кончал! Когда другие учились, я работал.

— А многие и работали, и учились, Дмитрий Фадеевич. — Рашов раскрыл учетную карточку. — Вот ваши последние двадцать пять лет: председатель горкома профсоюза коммунальников, председатель рабочкома леспромхоза, постройком горстройуправления, рабочий комитет лесоперевалочной базы, деревообделочный комбинат, объединенный постройком Бумстроя. Не такие уж это обременительные должности, чтобы нельзя было при желании получить хотя бы среднее образование! Сейчас у рабочего-то семь классов — и то редкость, а вы ведь величина!.. Очень советую, Дмитрий Фадеевич, все взвесить и написать заявление. Поверьте, желаю вам только добра.

— Спасибо, товарищ Рашов. — Волынкин встал, губы его вздрагивали от обиды. — Я могу идти?

— Ну, зачем же так, Дмитрий Фадеевич, — укоризненно покачал головой Рашов. — Вы свободны. Подумайте денек и завтра сообщите мне решение, буду ждать.

Он протянул руку. Волынкин не заметил ее, повернулся, пошел к двери.

Ни на другой, ни на третий день Волынкин своего решения не сообщил. Это была недисциплинированность, но Рашов не придал ей значения — он увидел за нею твердость Волынкина. «Считает, что мы неправы, — подумал Рашов с уважением. — Это обязывает меня сделать все, чтобы нам не в чем было упрекнуть себя».

Он вызвал Уторову, объявил:

— Будем готовить на бюро горкома вопрос об организации соревнования на Бумстрое. Доклад поручите Волынкину. Проект постановления за вами.

— Освобождение Волынкина в проекте указать?

— Подождем, — ответил Рашов. — Посмотрим, как он поведет себя на бюро.

Рашов сам утвердил список активистов, направляемых в Сухой Бор для проверки. Когда проверка была закончена, Рашов прочитал не только итоговую справку, подготовленную Уторовой, но ознакомился и со всеми первичными материалами.

«Нет, он не изменился, это все тот же Волынкин, которого я десять лет назад проверял на лесобазе», — сделал Рашов вывод и отбросил всякие сомнения относительно того, как решить его судьбу.

Кроме отчета Волынкина, Рашов вынес на рассмотрение бюро предложение о передаче нового административного здания лесозаготовительного комбината под поликлинику. Это было смело, замахнуться на детище крупнейшего в Североградской области лесопромышленного объединения — великолепный дворец с портиком и пилястрами. Когда Рашов изложил свою идею, члены бюро растерянно переглянулись. Председатель горисполкома Нифанин, маленький сухонький старик, с сомнением покачал головой. Конечно, поликлиника нужна! На редкой сессии городского Совета не заходит разговор об очередях в лечебных учреждениях. Мысль разместить поликлинику в новом здании он как-то сам высказал в шутку. Но одно дело шутить, а другое — принимать решение.

— Это было бы великолепно, — сказал он, и в его голосе прозвучали мечтательные нотки. — Да только не отдаст комбинат. До Москвы дойдет, а не отдаст...

— Вынесем решение, пусть попробует не выполнить! — резко возразил Рашов.

— Нашего решения недостаточно, — заметила Уторова с извиняющейся улыбкой. — Комбинат не городская организация. Нужно решение обкома.

— Решения обкома не требуется, достаточно, если обком поддержит наше решение, — сказал Рашов. — А какие есть основания думать, что обком не поддержит?

Он переводил взгляд с одного члена бюро на другого, остановился глазами на Шанине. Лицо Шанина было бесстрастным; он знал, что следующим на бюро пойдет вопрос о соцсоревновании на стройке. Если он, Шанин, скажет сейчас «нет», другие члены бюро могут тоже не поддержать Рашова, ибо его, Шанина, хозяйственный авторитет непререкаем. Кто лучше него может судить о таких делах, как передача сооружений одного хозяина другому! Но это усложнит борьбу за Волынкина, которую он предвидел. Шанин с силой растер лицо ладонями, разгоняя кровь.

— Я думаю, нам следует поддержать Валерия Изосимовича, — сказал он. — Управление нашего строительного треста размещается в бараке, почему управление комбината должно занимать дворец?

После того как за передачу здания под поликлинику высказался Шанин, дело можно было считать решенным. Через минуту Рашов объявил второй вопрос повестки дня: «О социалистическом соревновании на стройке. Докладчик Волынкин».

Доклад еще раз убедил Рашова в правильности уже принятого им решения. Предпостройкома не сделал даже попытки признать нереальность обязательств, признать свою личную ошибку; не было в докладе анализа организации соревнования и на участках. С трибуны летели лозунги:

— Мы сооружаем гигант химии, каких еще нет на свете!.. Пустить комбинат быстрее — наш долг!.. Коллектив самоотверженно и героически принял высокие обязательства! Но нам мешают выполнить их... — Волынкин оторвал глаза от листа, держа палец на том месте, где кончил читать. — Монтажники, понимаешь ли это, мешают: участки малочисленные, а нам надо вести работы в три смены, как на ТЭЦ-два. — Он снова перевел глаза на лист. — Но строители приложат все силы! Страна получит целлюлозу и другие продукты: бумагу, картон и мешкотару...

Когда встала со своего места за столом Уторова (она делала содоклад), ее лицо было пропитано язвительной иронией.

— Не скоро мы еще получим мешкотару и прочую целлюлозу, Дмитрий Фадеевич, — сказала она, называя Волынкина, но глядя поочередно то на Шанина, который сидел за тем же столом, то на Чернакова, пристроившегося у окна. — Трест взял обязательство, значит, обязательство должен иметь каждый монтажник, каждый бетонщик, каждый маляр, штукатур и так далее, по всему списку профессий. И каждый должен знать: для пуска комбината мне нужно выполнять норму на столько-то. И раз в месяц, в декаду, в смену надо считать и говорить каждому: ты работал так-то, выполнил норму на столько-то. А позаботиться о том, чтобы так было, должна профсоюзная организация, постройком. Так вот, ничего подобного на Бумстрое нет. Ни обязательств у рабочих нет, ни подведения итогов нет. Нашумели на весь свет, а ничегошеньки-то и нет!

Ее язвительный рифмованный каламбур вызвал улыбку на лицах Нифанина и редактора городской газеты. Шанин ничем не выразил своего отношения к словам Уторовой. Секретарь парткома судостроительного завода Едемский, хмурый, до бровей заросший волосами блондин, взглянул на Волынкина с удивлением и нарисовал в маленьком блокнотике кружочек; нарисовал и затушевал его — таких кружочков в блокнотике было уже полстраницы.

— А дело-то ведь касается серьезного, целлюлозу ждет страна. Это большая, государственная политика! — сказала Уторова другим тоном. Каждое слово было теперь весомым, словно налитым свинцом. — Надо товарища Волынкина освободить как необеспечившего руководство профсоюзом в ответственный период строительства.

Уторова села. Едемский посмотрел на нее с выражением удивления на хмуром лице и нарисовал в блокнотике четырехугольник. У Шанина лицо осталось бесстрастным. Редактор тоже хмурился. Нифанин поводил седой головой, словно разминая шею.

— Кто будет выступать? — спросил Рашов. — Пожалуйста, Лев Георгиевич.

— Аграфена Денисовна права, у нас очень много недостатков. — Шанин говорил не торопясь. — Они есть и в организации строительства, и в организации соревнования. Но заслуги профсоюза огромны. Гигант химии близок к пуску — это результат соревнования. Обязательство мобилизует строителей и монтажников, люди работают слаженно, трест выполняет план...

— Простите, Лев Георгиевич, — перебил Рашов, голос его был корректен. — Члены бюро должны иметь объективную картину: с июньским планом Бумстрой не справился.

— Были трудности временного характера. В июле мы исправим положение, план семи месяцев будет выполнен, — сказал Шанин прежним спокойным тоном. — Освобождать Дмитрия Фадеевича нет оснований: он знает дело, понимает психологию рабочего человека. Предложение Аграфены Денисовны кажется мне чрезмерным.

После Шанина попросил слова Едемский.

— Я тоже не вижу необходимости снимать Волынкина, — сказал он, хмуря брови. — Не проворовался, не пропил своего честного имени, тянул лямку... Вдруг — пошел вон! Так нельзя, Валерий Изосимович.

Больше желающих выступать не было, Рашов заговорил сам.

— Лев Георгиевич утверждает, что люди на стройке работают слаженно. Факты говорят о другом. — Он развернул газету. — Вот опубликована рабкоровская заметка с Бумстроя, видели? Поразительные вещи творятся. Два ответственных работника — начальник участка Шумбуров и главный инженер Рамишвили — устроили чуть ли не скандал. Один подписывает наряды, а другой их не утверждает. За этой дрязгой наблюдают сотни людей. Я допускаю, в таком огромном коллективе могут быть неурядицы. Но как к ним относиться? История с нарядами не привлекла внимания Волынкина, а ведь речь идет о зарплате, о дисциплине, об уважении к рабочим! Волынкину следовало вытащить этого Шумбурова на постройком и пропесочить, чтоб на всю жизнь запомнилось. А Дмитрий Фадеевич не придал скандалу значения. Наш инструктор спросил у него, как он его расценивает. Вы знаете, что ответил председатель постройкома? «Дело не стоит выеденного яйца, и не надо делать из мухи слона». У Волынкина нет нужной для профсоюзного руководителя остроты зрения, партийной принципиальности, вот в чем корень зла! Я привел один небольшой факт, но отсутствие этих качеств дает о себе знать во всем. И эта беда у него не единственная. На стройке работает около десяти тысяч человек, большинство со средним и высшим образованием, а у Дмитрия Фадеевича даже низшее не закончено. Надо освободить, товарищи дорогие.

— Максим Горький тоже не кончал университетов, — сказал Едемский. — У нас предзавкома не инженер и даже не техник, ничего, работает...

— Горького давайте не будем трогать: не всякая аналогия ведет к истине. А ваш предзавкома заканчивает речной техникум, — ответил Рашов. — Дмитрий Фадеевич, вы хотите что-то сказать?

— Я, понимаешь ли это, не согласен! — Волынкин был желт, его глаза напряженно и зло целились в Рашова. — Я, понимаешь ли это, жаловаться буду!

Рашов объявил голосование. Четырьмя голосами против трех при двух воздержавшихся бюро горкома поручило парткому треста в месячный срок решить вопрос об освобождении Волынкина от должности председателя постройкома.