Сухой Бор

Глава тридцать восьмая

Белозерову стало известно от Рамишвили, что при распределении нарядов на декаду между Дерягиным и Ядрихинским произошла ссора. Он не придал этому значения, — мало ли что бывает!

Однако вскоре позвонил Чернаков, спросил, что это за история на Промстрое, о которой говорит весь Сухой Бор?

— Не знаю, Илья Петрович, видимо, кто-то раздувает огонь, — ответил Белозеров. — Бригадиры слегка обменялись «любезностями», обычная история.

— Слегка? — обрадовался Чернаков. — Ну, дьявол, а Шанину и мне напели! Ладно, будь!

На том разговор и закончился. Тем не менее Белозеров был расстроен. Следовало ожидать, что при случае Шанин тоже даст свою оценку конфликту бригадиров. А Шанин — не Чернаков, уж если что скажет, то мимо ушей ни у кого не пролетит. На всякий случай Белозеров решил выяснить подробности.

Он прошел в цех регенерации и спустился на первый этаж. В узком коридоре тускло светил ряд лампочек, скрытых в колпаках из толстого матового стекла. Стенами коридора были толстые металлические трубопроводы, они источали холодную ржавую сырость. В ближайшие дни здесь предстояло начать малярные работы. При распределении объектов этаж достался Ядрихинскому. Он попросил Дерягина взять этот участок себе. Эдику подобные просьбы надоели, и он впервые отказался. Тогда Ядрихинский потребовал от прораба увеличить расценку. Прораб не мог, не было фонда. В их разговор вмешался Эдик. Он сказал, что торговаться из-за копейки — позор для рабочего. Ядрихинский отрезал, что у Эдика учить других нос не дорос.

«Конечно, Эдик это здорово сказал: «Торговаться из-за копейки — позор для рабочего». А прав все-таки Ядрихинский, — думал Белозеров, вглядываясь в щель между толстыми трубопроводами: за ними тянулись трубы различных диаметров, между которыми мог пролезать не каждый. — Безусловно, за малярку на этом этаже надо платить по повышенным расценкам. Ползать на брюхе между трубами — удовольствие ниже среднего, и заработаешь меньше, чем на отделке стен в обогретом помещении».

Вернувшись в контору, Белозеров вызвал Эдика, попросил объяснить выходку.

Эдик покраснел.

— Виноват я, Алексей Алексеевич. Если надо, готов извиниться.

— Надо или не надо, это ты сам решай, — недовольно сказал Белозеров. — А вообще, прежде чем говорить, полагается думать.

Ядрихинского приглашать не пришлось: пришел сам. Сев у двери, сказал:

— Дочка меня, Лексеич, послала. Да и сам я очень на свадьбу приглашаю, не обидьте. Ждем обязательно с женой.

— Спасибо, тронут вниманием. — Белозеров вышел из-за стола, присел с ним рядом. — Капа?

— Капа. Дак как?

— Как можно не прийти к вам, Калистин Степанович? — проговорил Белозеров. — Непременно с женой?

— С женой надо, Лексей Лексеич, — настойчиво сказал Ядрихинский, вставая.

Белозеров остановил его.

— Извините, задержу на минуту. Как же это у вас так получилось с Дерягиным?

На морщинистом лице Ядрихинского появилось отчуждение.

— Тебе, Лексеич, сюда касательства иметь не надо. Наше с Эдиком дело, сами разберемся. — Еще раз предупредил: — Свадьбу-то в субботу играем. И ждем с супругой.

Ядрихинский простился. Белозеров был обескуражен: вот как! Его попросту просили не соваться в чужие дела! Но он не обиделся на бригадира. «Самое главное — Эдик готов извиниться, — подумал Белозеров. — И если он это сделает не по принуждению, а от души, то еще раз докажет, что у него умная голова и доброе сердце. А мне и в самом деле не следует вмешиваться в эту историю, сами уладят».

Приглашение Ядрихинского на свадьбу обязательно с женой было некстати Белозерову. Он переселился в комнату в общежитии; предлог был простой — надо быть постоянно рядом с объектами. Нина, конечно, не может не понимать, что дело не только в объектах, она наверняка чувствует, что с ним что-то происходит. И хорошо, что она это понимает, все идет к своему закономерному концу. Но если он ее сейчас пригласит, Нина истолкует это в свою пользу. И не выполнить просьбу Калистина Степановича нельзя, это его кровно обидит.

Белозеров позвонил домой в слабой надежде, что Нина сама откажется приехать на свадьбу. Как бы не так, Нина обрадовалась. Она была готова идти, ехать, лететь куда угодно — женить, разводить, хоронить, — только бы вдвоем с этим отщепенцем — мужем, удравшим от семьи. «Приеду, подарок привезу и платье надену новое, накопила денег с приличной зарплаты мужа и сшила. Не подведу тебя, папочка!» — сказала она.

Белозеров встретил Нину на автобусной остановке. Мороз был не сильный, и они решили идти к Ядрихинским пешком. Те жили в деревушке, в двух-трех километрах от поселка. Тропинка вилась в снегу над береговым откосом. Белозеров больше молчал, Нина рассказывала о домашних делах, о детях. «Машу избрали классной старостой и командиром чего-то там октябрятского, не то десятки, не то пятерки, звездочки, вот чего! Она постоянно в хлопотах, звонит кому-то, дает поручения, что-то планирует, умора! Света пять раз за вечер подойдет: «Мама, послушай, как я выучила стихотворение, поручили в детсаде». Такая ответственная девица! Я боялась, что шалтай-болтай вырастет, но, кажется, нет...»

Белозеров размышлял о том, что, как ни странно, кажется, он рад приезду жены, но эта радость не имеет ничего общего с той радостью и волнением, которые дают ему встречи с Диной. «Нет, я рад не Нине, — подумал он, — я рад слышать от нее, что дома все в порядке, что у Маши и Светы все нормально. Я всегда скучаю по девчонкам и хочу знать, как они там...» И еще он подумал о том, что в жизни нельзя раздваиваться, это тяжело и непорядочно. «Вот сейчас бы сказать: уходить от тебя собираюсь, — все решено, раз и навсегда». Но в груди у него похолодело, и он понял, что сейчас ничего такого не сможет сказать жене.

Они вошли в деревню. Избы были старые, лишь у нескольких домов белели новые шиферные крыши, стены покрывали доски, окна весело глядели раскрашенными наличниками. Белозеров прикинул, в котором из них живет Ядрихинский: при активной любви к деньгам бригадир, конечно, сумел отделать себе избу! Но он ошибся. Во дворе старой-престарой, покосившейся, черной от времени избы стояли Эдик, Рамишвили, Надя и еще одна девушка, которую Белозеров не сразу узнал.

«Эдик — гость! Это после ссоры-то с Калистином Степановичем!» — удивился Белозеров.

— Алексей Алексеевич, сюда! — позвал Рамишвили.

Белозеровы свернули во двор, поздоровались.

— О! Вы считаете, на свадьбу стоило ехать так далеко? — пошутил Белозеров, узнав в девушке Лену Шанину.

Эдик взглянул на него с укоризной. Но Лена не растерялась.

— Я поехала бы и дальше! Это первая свадьба в моей жизни.

— Можно ли надеяться еще одну свадьбу в вашей жизни отпраздновать вместе? — сострил Рамишвили.

Намек был слишком откровенным, чтобы Лена на него не отреагировала.

— Если нас вместе пригласят, почему же! — воскликнула она.

Все засмеялись.

В дверях избы показался принаряженный Ядрихинский. Привычно потрогав жиденькие волосики усов, Ядрихинский пригласил гостей в избу. В комнате было много людей. Ядрихинский сказал о них Белозерову: «Свои, деревенские». Членов семьи представил Белозерову каждого. Семья была большая: кроме невесты, трое ребят — школьников. Жена Ядрихинского, полная, с отекшим лицом, больная женщина, не смогла встать — сделала движение и тут же осела, застонав. Потом за весь вечер она не сказала и двух десятков слов, ни разу не улыбнулась; свадьба плясала рядом, словно не касаясь ее. Хозяйкой в доме была мать Ядрихинского, сухонькая, шустрая старушка с таким же, как у сына, маленьким личиком. Она следила за порядком и делала все быстро, незаметно, ловко. «Теперь понятно, почему изба у него такая невидная: прокорми-ка, одень, обуй такую ораву!» — подумал Белозеров.

— А что же невесту прячете? — спросил он у Ядрихинского.

Ответила его мать:

— А уж обыцей такой, обыцей! Все вот соберутся, тогда и явится с женихом наша нареценная, как солнышко ясное!

Невеста пришла скоро. Рослая, полногрудая, беловолосая, она была под стать рыжекудрому разодетому жениху Ласавину, который вместе с невестой церемонно поклонился всему столу, а потом отдельно Белозеровым.

После первой рюмки Нина тихо сказала:

— Сегодня я напьюсь.

Белозеров промолчал.

— Ты тут никого не завел? — спросила Нина. — Подсознательное беспокойство. Давно, между прочим.

Огонь, горевший в ее глазах с момента встречи, потускнел. «Сейчас она по-мужски выпьет три-четыре рюмки, — подумал Белозеров, — и разойдется. Будет плясать, будет петь, всех покорит, всех увлечет, но глаза останутся такими же: уголья, подернутые сизой пленкой». О желании напиться он слышал от Нины не впервые. А если Нина пожаловалась, да еще словно между прочим, значит, на душе у нее черт знает что творится.

Белозеров сделал вид, что не расслышал ее вопроса.

— Налей мне бражки, — попросила она.

— Бражка очень сильно действует, — предупредил он. — Если пить водку и брагу, сразу дуреешь.

— Значит, будем дуреть.

Наливая из высокого коричневого кофейника желтовато-белую жидкость, Белозеров думал: «У Нины нет чего-то, за что я мог бы любить ее. Хотя, впрочем, никто не знает, за что он любит или не любит... Человек Нина неплохой, она поймет меня, может быть, отдаст мне Свету. Я с ума сойду без Светы!» Он взял рюмку, чокнулся с Ниной.

Но выпить им не дали. Рамишвили закричал:

— Граждане, нас хотят опередить! Мы протестуем!

Рамишвили налил браги в стаканы Лены и Эдика, Надин и свой, провозгласил:

— Горько!

Жених с невестой, смущаясь, поцеловались.

Гости пили брагу и водку. В избу входили старухи, они выстраивались за спинами гостей у стен и шушукались. Лена спросила, кто они такие, почему их не угощают. Эдик ответил, что на Севере так принято, это деревенские, которых не пригласили на свадьбу. Они пришли посмотреть на жениха и невесту, на гостей, посмотрят и уйдут.

К Белозерову подошел Ядрихинский.

— С вами хочу выпить, Лексей Лексеич! Уважаю и ценю потому что! — он стукнул свой стакан о рюмку Белозерова, опрокинул его в рот, крякнул. — Понимаете вы рабочего человека, душу его человеческую понимаете, и за это я вам от имени рабочего класса спасибо выношу.

Он глотал концы слов, похоже, был пьян. Белозеров попытался остановить его, но Ядрихинский повысил голос:

— Нет, Лексей Лексеич, ты мне не перечь! На работе ты сказал, и я иду в огонь и воду, а здесь — ты слушай меня! Ты есть начальник уважительный и справедливый, зазря никого не обидишь, не как некоторые... — поднял голову, в упор посмотрел на Эдика. — Которые только еще учатся на инженера, а уже могут назвать человека рвачом и все такое прочее!

«Ну, кажется, начнется сейчас!» — Белозеров выбрался из-за стола.

— Душно в избе, Калистин Степанович, проводите меня, пожалуйста, на воздух.

«Пусть изольет душу, выкричится на улице». Белозеров взял Ядрихинского под руку, вывел во двор. Была уже ночь, в небе играли серебряные сполохи северного сияния, стояла тишина.

— Благодать какая, — сказал Белозеров. — О чем угодно можно говорить, только, уж извините меня, Степаныч, не об обидах.

— Эдьку не прощу: обидел! Разве я рвач? — продолжал с горечью Ядрихинский. — Я дома рвусь, глаза вылезают!

— Пригласил зачем? — с упреком спросил Белозеров. — Забыть обиду надо, а ты подогрел себя и объясняться! Нехорошо.

— Дочка это... Без Эдика, говорит, свадьбу играть не буду. Любят они его все в бригаде. Я и сам уважаю, светлый он изнутри. Я молодой тоже такой был. В газете мои портреты печатали, и на съезды как ударник ездил. Все было да сплыло, Лексей Лексеич!.. Разругались когда мы с Эдиком, я на реку пошел, сел на бережок и думаю: может, Эдька-то прав, всамделе рвач я? Он же вот не стремится к копейке, а ему тоже небезразлично: деньги-то всегда деньги, что хошь на них покупай, наслаждай себя жизнью!

Из избы доносилась музыка и дробный перестук каблуков. Ядрихинский продолжал говорить, изливая душу. Они не заметили, как из избы вышли Эдик и Рамишвили. Эдик подошел к Ядрихинскому, сказал, дотронувшись до плеча:

— Я виноват перед вами, Калистин Степаныч, беру свои слова обратно, извините за обиду!

Голос Эдика был пьян и возбужден, в нем звучало искреннее раскаяние, оно обезоружило Ядрихинского. Тот занукал:

— Ну, ну, ладно, давай...

Они с Эдиком обнялись и поцеловались.

Белозеров был рад тому, что Ядрихинский простил Эдика, и тоже поцеловал Ядрихинского — жиденькие усики остро кольнули щеку, — потом Эдика и Рамишвили.

Целоваться к Белозерову лез уже Ласавин, который оказался на улице. И его Белозеров поцеловал с удовольствием. «Что-то у него было в прошлом, но это уже позади. Рано или поздно все проходит, все остается позади!»

— Учиться будем? — спросил его Белозеров, вспомнив давний спор между малярами, когда Эдик нарисовал Капе треугольник, а Надя считала, что это неправильно.

— Будем! Вместе с Капой будем — за ручку, как дети, пойдем, она в десятый класс, а я в пятый, гражданин-товарищ Алексей Алексеевич!

Все продрогли и гурьбой пошли в избу. В сенях Ядрихинский придержал Белозерова.

— Скажу еще два слова тебе. Может, не в лад — извини! От сердца я, потому что в неприятность мне слушать, как твое имя полощут, говорят, будто с женой у тебя нехорошо и другую ты себе завел. Обидно мне это, не должно быть на тебе мусора, Лексеич! Потому и пригласил с супругой, хотел посмотреть, что за человек она у тебя. Хороший человек, Лексеич! А если другая на сердце, дак решай, туда или сюда, не двоись, супруга твоя тоже другого найдет, одна не будет. Я себе, бывает, пособолезную... Да что поделаешь?! Не уйдешь ведь от калеки, она моим теплом-то, может, и жива! А ты можешь, Лексеич, у тебя все по-человечески будет, поймут!

Они вернулись в избу. Плясали все, и молодежь, и старики, за столом сидела жена Ядрихинского, в глазах у нее была боль.

Перед Белозеровым остановилась Нина, сказала ему:

— Мы все тут с ума посходили!

Рамишвили подхватил ее под руку, они снова пошли в круг.

Когда устали от веселья и, опрокинув «посошок», вышли на улицу, было уже утро. Но на морозе снова приободрились и стали петь песни. Белозеров молчал. После разговора с Ядрихинским все у него в душе вздыбилось.

— Ну вот, а папочка наш скис, — сказала Нина, придерживая шаг и пытливо заглядывая мужу в глаза. — Кого-то вспомнил, да?

— Устал я немного, — ответил Белозеров и попросил: — Не надо отставать.