Сухой Бор

Глава сороковая

Шанин болезненно пережил заявление начальника главка о том, что он, Шанин, болен неверием в людей. Это был первый случай, когда Лука Кондратьевич отчитал его столь резко и безапелляционно, хотя по форме будто бы и дружески. Шанин дорожил расположением Тунгусова, знал, что в трудную минуту тот не оставит, выручит, защитит. Они всегда понимали друг друга. Вдруг обнаружившееся противоречие испугало Шанина. Может быть, он не принял бы его упрек так близко к сердцу, если бы мнение Тунгусова не совпало с тем, что пришлось в Москве выслушать от Рудалева, а по возвращении в Сухой Бор — от Рашова.

Свой вывод о том, что успех в деятельности коллектива определяется не волевым нажимом руководителя, а его умением организовывать труд на научной основе и высокой творческой активностью каждого работника, Рашов повторил в докладе на пленуме горкома партии. Соблюдая такт, он не назвал фамилии Шанина, не сослался на Бумстрой. Но Шанин знал, что Рашов говорит о нем.

Шанин сидел в президиуме, а Белозеров — в центре зала заседаний. Зал был невелик, и Шанин хорошо видел крупное разгоряченное лицо Белозерова. Его выступление имело успех, участники пленума долго аплодировали. Когда он вернулся на место, Корчемаха, сидевший рядом, пожал ему руку. Что-то сказала Белозерову на ухо Дина Волынкина, сидевшая позади, — наверное, похвалила: он улыбнулся смущенно и довольно.

«Он может улыбаться, — подумал Шанин, — сегодня его день». Шанин подумал об этом спокойно, без досады, но и без зависти, словно был посторонним человеком, к которому успех Белозерова не имел отношения. «И завтрашний день тоже его, — мысленно рассуждал Шанин, — потому что, если я не дам ему рекомендацию на Усть-Полье, это еще ничего не значит. Тунгусов и Бабанов могут обратиться к Рашову и Чернакову, а они не задумываясь выскажутся в пользу Белозерова. Может быть, я неправ, продолжая сомневаться? — спросил себя Шанин. — Может быть, я теряю способность быть объективным? Людям свойственно к старости становиться консерваторами... Может быть, дело в моем возрасте, я уже не вижу в людях, в частности в Белозерове, какие-то качества, которые видят Тунгусов, Рашов, Бабанов?»

Ему захотелось вдруг спуститься в зал, сесть с Белозеровым рядом, послушать, о чем он перешептывается с Корчемахой и Волынкиной, окунуться в мир его забот, радостей, волнений, понять, что он за человек в мельчайших желаниях, в самых сокровенных мыслях. Это желание было так сильно, что, когда Рашов объявил перерыв, Шанин спустился в зал, спросил Белозерова:

— Вы обедаете в буфете или идете в ресторан? Меня не возьмете в компанию?

— Когда я приезжаю в город, то обедаю дома, — ответил Белозеров; тут же, вспыхнув, исправил бестактность: — Может быть, согласитесь разделить мою домашнюю трапезу? Не знаю, что там есть, но первое-второе, наверное, найдется.

— С удовольствием! — согласился Шанин. — Я уже забыл, когда ел домашний суп.

Дома у Белозерова никого не было, он пошарил в холодильнике, в духовке, в буфете, сказал с извиняющейся улыбкой:

— Суп не обнаруживается, Лев Георгиевич, жена меня не ждала.

— А что есть? — с холостяцкой откровенностью поинтересовался Шанин; услышав, что есть котлеты и компот, кивнул: — Устроит!

Пока Белозеров разогревал котлеты, он осмотрел квартиру. Ничего особенного: две комнаты, скромно обставленные, в одной детская, во второй все остальное — спальня, гостиная, библиотека... Шанин заглянул в книжные шкафы, увидел ряды томов подписных изданий, книги по строительству, по научной организации труда в промышленности.

— Здесь черпаете свои идеи? — спросил Шанин, когда Белозеров зашел в комнату, чтобы пригласить его к столу.

— Где же еще, — подтвердил Белозеров. — Здесь да в журналах, в экспресс-информации.

Обедали на кухне. На столе стоял графинчик с водкой. Шанин пить отказался, Белозерову разрешил:

— Вы отработались, можете, а мне нельзя.

Белозеров застеснялся, потом налил, выпил. Поели с аппетитом; компота Шанин опорожнил два стакана.

— Возмещаю. — Он показал глазами на графин, сверкнув в улыбке золотыми зубами. — Чтобы вы не считали меня неуважительным гостем.

— Принимается, — в тон ему сказал Белозеров.

Шанин расспросил о семье: кто жена, какого возраста дети. Посочувствовал Белозерову, что тому приходится много времени пропадать в Сухом Бору.

— Жена не в претензии?

— Привыкла, — коротко ответил Белозеров.

Шанину понравилось, как Белозеров ведет себя. «Хороший парень», — подумал он, идя в горком. Но он и раньше не считал Белозерова плохим парнем. Просто это были разные вещи: считать работника неплохим парнем и рекомендовать этого парня в руководители огромной стройки.

Чернакова, когда он поднялся из буфета в зал заседаний, остановила Уторова, попросила после пленума зайти к Рашову.

— Ненадолго. Надо решить один вопрос.

— Только меня приглашает?

— И Шанина.

— Хорошо, зайду.

Чернаков прошел к первому ряду, сел.

— Чего надо Аграфене? — с беспокойством спросил Волынкин; он сидел рядом.

Чернаков сделал безразличный жест рукой.

— Да ничего особенного...

Волынкин успокоился, отвернулся к соседу.

Недавно Чернаков попросил протоколы заседаний парткома за последние годы, перечитал записи выступлений председателя постройкома. Волынкин брал слово не часто и говорил коротко: «Присоединяюсь к мнению, высказанному товарищем...» И даже если ссылка на чье-то мнение отсутствовала, то все равно это было повторение чужих мыслей, обычно шанинских. «Вот такие пироги, — сказал себе Чернаков, перевернув последний лист протокола. — Полип он, наш Дмитрий Фадеевич. Присосался к Шанину и едет на его мыслях, на его авторитете и на его поддержке. А ведь руководителю профсоюзной организации, так же, как и мне, секретарю парткома, не дано приспосабливаться. Мы оба должны иметь мужество самостоятельно мыслить и смело свои мысли высказывать».

После пленума Шанин с секретарями горкома спустился на второй этаж, в кабинет Рашова. Вслед за ними вошел Чернаков. Дождавшись, когда все сели, Рашов объявил:

— Речь пойдет о Волынкине. Будем рекомендовать его снова или нет?

Шанин высказался за то, чтобы оставить Волынкина.

— Вы же видели, Валерий Изосимович, сколь велик авторитет Дмитрия Фадеевича. Перед Бабановым все защищали его.

— Как вы считаете, Илья Петрович? — Рашов смотрел на Чернакова.

Шанин был убежден, что секретарь парткома тоже выскажется против замены и на том разговор о Волынкине закончится. Но Чернаков после недолгого молчания предложил дать Дмитрию Фадеевичу другую работу.

— На пост председателя предлагаю выдвинуть Рамишвили. Принципиальный, молодой коммунист, прошел школу у Белозерова.

«Что с ним произошло?» — подумал Шанин о Чернакове.

— Это Рамишвили газета критиковала за то, что не мог найти общего языка с Шумбуровым, — напомнил Шанин.

— Из двух спорящих прав бывает один, — пробасил Рашов. — Спор Шумбурова с Рамишвили уже разрешен: первый переведен в прорабы, а второму доверили пост главного инженера ведущего СМУ. Как у него в СМУ дела идут?

— Белозеров хвалит, — ответил Чернаков.

— Ну, вот его и порекомендуем. Если, конечно, партком убежден, что ошибки не будет.

— У меня сомнений нет.

Теперь они оба, и Рашов, и Чернаков, вопросительно смотрели на Шанина, ожидая его слов.

Неожиданно Шанин сдался. Он подумал, что Волынкина отстоять не удастся, раз уж даже Илья Петрович не хочет защищать его. «А что касается Рамишвили... Может быть, во мне и сейчас говорит все та же боязнь молодых людей?»

— Пусть будет так, — сказал он.

На другой день Шанин пожалел о своем согласии. Позвонил Тунгусов, известил о том, что в Москве созывается Всесоюзное совещание строителей.

— Тебе будет предоставлено слово для выступления. Блесни, понял? Правительство хочет знать мнение строителей, почему у них медленно растет производительность труда. Будут большие люди.

Из сообщения Тунгусова Шанин сделал вывод, что предложение готовиться к выступлению следует рассматривать как знак особого доверия. Пожалуй, он поторопился сдать позиции перед Рашовым. Но слово свое он сказал. «Для дела, пожалуй, хуже не будет, — успокаивал он себя, думая о Волынкине и Рамишвили, — а дело прежде всего». Этой мыслью он подвел черту всему, что было связано с Волынкиным, и переключился на другие заботы.

Неприятности преследовали Шанина. Новое огорчение было связано с Леной. Она приехала в Сухой Бор на каникулы, но Шанин ее почти не видел. В канун отъезда дочери он ушел с работы пораньше в надежде провести несколько часов с нею. Лена сказала, что снова должна уйти.

— Папочка, ты не сердись, ладно? — ласкаясь к нему, говорила Лена. — Ну, я должна идти, понимаешь... Я обещала, меня ждут.

Он сидел в кресле, просматривал свежие газеты, а Лена стояла рядом, поглаживая ладонью шершавую от пробивающейся щетины щеку отца. Дочь чувствовала отцовское недовольство.

— Так можно объясняться с дальним знакомым, а я твой отец. — Шанин сложил газету и положил ее на стол. — Ты прилетаешь на десять дней, и каждый вечер у тебя какие-то дела. Как отец я могу знать, что это значит? «Я обещала, я должна» — это для меня не звучит. Кому обещала? Кому ты успела задолжать?

Хотя жесткий смысл своих слов он смягчал ласковой мягкостью тона, Лена воспринимала именно жесткость вопросов и с каждой произнесенной им фразой краснела все больше...

— Папа, ты, может быть, думаешь что-нибудь плохое... — пролепетала она, в ее больших темных глазах была растерянность. Такой он не знал свою дочь, он привык видеть ее всегда уверенной в себе и откровенной; в его душе шевельнулось недоброе предчувствие. Лена преодолела замешательство и продолжала спокойно и твердо: — Я давно собиралась тебе сказать, да все не решалась. Я давно дружу с одним парнем с твоей стройки, вот... Вечера мы проводим вместе. Верь мне, ничего плохого... Сегодня мы идем в компанию... Он очень хороший, настоящий.

— Я знаю многих инженеров, дочь, — сказал он. — Ты назовешь его имя?

Лена медлила.

— Я надеюсь, он не женат? — спросил Шанин очень спокойно; все в нем напряглось.

— Нет, папа... И он не инженер... — ответила Лена; ему показалось, что она говорит об этом виновато. — Ты должен его знать, его портрет в галерее передовиков стройки, как раз напротив окна, у которого ты сидишь. Дерягин, Эдуард. Он маляр, бригадир маляров, точнее. Мама уже знает.

Закрыв за дочерью дверь, Шанин заметался по комнате, пытаясь унять гнев, обиду, боль, потрясавшие его душу. Вот как, мама знает, моральная поддержка обеспечена, отца можно поставить в известность задним числом, просто и мило! С отцом она не захотела поговорить, прежде чем сделать себя кому-то должной, его отцовские советы ничего не стоят! Маму устраивает дружба дочери с маляром, мама знает, мама успела благословить!

Устав ходить, он сел, взял газету, заставил себя читать. Но через минуту его мысли снова вернулись к Лене. Это же несерьезно, это детское увлечение, надо немедленно написать Анне. Нет, он скажет ей все в Москве, когда приедет на совещание. Пусть она научится наконец правильно смотреть на вещи, правильно оценивать людей! Без поддержки матери Лена окажется в моральной пустоте, она увидит, что делает глупость, увлечение пройдет.

«Нет, это не увлечение, — откладывая газету, сказал себе Шанин. — Из детского увлечения не летают за тридевять земель. Чем мог так захватить ее этот Дерягин? Лена чувствует людей. Что он за человек?» Шанин напряг память, воссоздал портрет, висящий напротив окна кабинета. Ничего особенного, ни заметного интеллекта, ни высоких чувств, обычное рядовое лицо. Или художник не сумел увидеть и передать душу этого человека?

Шанин подошел к телефону, набрал номер телефона квартиры Гронского.

— Миллион извинений, Пал Иваныч. Вы не сможете мне сейчас сказать, что из себя представляет Дерягин, бригадир маляров? Из какого он СМУ?

— У Белозерова работает, передовой бригадир. А что? Случилось что-нибудь?

— Мне нужно несколько фамилий для выступления в Москве, — сказал Шанин. — Дерягина мы, кажется, отмечали?

— В галерее Почета портрет висит. Бригада коммунистического труда. Кажется, в институте учится, это уточню, скажу завтра. Можно называть.

Шанин положил трубку.

«Учится в институте, это уже кое-что...» Шанин принял ванну, лег; в ожидании дочери взял томик Данте.

Лена вернулась вскоре после полуночи, подошла к отцу, нагнулась, поцеловала в щеку.

— Ты ведь не сердишься на меня, правда? Я тебя очень-очень люблю!.. А какие у него замечательные друзья, папа!

— Друзья-то ладно. Сам он каков, ты мне не рассказала.

— Он не такой, как все. Будет инженером, учится в институте, заочно. Как только их СМУ получит объекты второй очереди, так его сделают прорабом, это уже решено. Нет, я тебе не то говорю. Главное ведь не в том, кем он работает: прорабом или бригадиром. Он чистый очень... Я верю Эдику как тебе, как маме. Он не может обмануть.

Шанин успокоился, но успокоение было неполным. Дочь, похоже, нашла свое счастье, но это было не то счастье, которого желал бы ей Шанин. Всю жизнь по стройкам, как он? Нет, он предпочел бы, чтобы у дочери судьба сложилась иначе.

— Пригласила бы, познакомила, — сказал он домашним тоном. — Что же скрываешь, если он у тебя такой необыкновенный.

— Не идет он, папа. Стесняется. Я звала — и слышать не хочет...

Познакомился Шанин с Дерягиным в поездке по дороге в Москву.

Дерягин оказался высоким, худощавым юношей. Застенчиво краснея, он забрался на верхнюю полку, вытащил из чемоданчика толстый учебник и до обеда не повернул головы вниз. Пойти в ресторан Осьмирко уговорил его с трудом, от ста граммов для аппетита он отказался.

Шанину пришлось поддержать инженера.

— Выпейте, — приказал он. — Скромность тоже хороша в меру.

Приказ смутил юношу еще больше. Он послушно опорожнил рюмку, принялся за еду. «Слава богу, вилку держать умеет», — мысленно усмехнулся Шанин. Он вспомнил далекий, как молодость, эпизод из своей жизни. Он первый раз пришел к Ане домой, Марья Акимовна посадила обедать, подала отбивную котлету с гречневой кашей. Он съел сначала кашу («По-солдатски, Лева? Чтобы ничего не оставалось, правильно», — заметила Марья Акимовна), потом принялся за котлету, мучил ее ножом, держать нож в левой руке было неудобно, а без ножа ничего не получалось, мясо тянулось, как резина, соскакивало с вилки. «Лева, попробуйте взять вилку в левую руку, а нож — в правую», — посоветовала Мария Акимовна.

Аня, вспоминая потом эту историю, хохотала...

«Парень умеет держать вилку, а вот как у него получится все остальное, — думал Шанин, поддерживая никчемный разговор с Осьмирко о достоинствах и неудобствах вагона-ресторана. — Совершенно не могу представить себе, что этот человек значит для моей дочери столько же, сколько я, отец, что он войдет в мою семью как равный и мне придется считаться с его желаниями и привычками».

Глядя на заснеженные деревья, мелькавшие за окном, Шанин незаметно наблюдал за Дерягиным. Шанин не мог сказать себе, что тот ему не нравится, но и симпатии к нему он не чувствовал. «А он должен быть мне симпатичен, я должен буду заставить себя уважать его. Я выйду на пенсию, и мне придется жить с ними, с Леной и с ним. Это будет еще не скоро, через пять или даже через десять лет, но рано или поздно это будет, время летит, как лес за окном...»

— Вы можете еще посидеть, если хотите, — сказал Шанин, кивком подзывая официанта. — А я пойду, хочу еще раз просмотреть выступление.

Осьмирко заказал себе пива, а Дерягин задерживаться не стал. Вернувшись в купе, он присел внизу на краешек постели Осьмирко, снова раскрыл книгу. Читая отпечатанный на машинке текст, Шанин изредка бросал на него короткие взгляды; видел, что Дерягин старается сосредоточиться, но это ему не удается.

— Может быть, вы отдохнете, — предложил Шанин. — После водки работать трудно.

— Ничего, у нас в общежитии это бывает, — густо покраснев, сказал Дерягин.

Его откровенность понравилась Шанину. Он положил рукопись в папку, отвернулся к окну. Дерягин, перестав чувствовать на себе внимание Шанина, успокоился. Теперь он, посматривая в учебник, что-то записывал в общую тетрадь, лежавшую на колене, — похоже, решал задачу. «А может быть, он стоит тех эпитетов, которыми украсила его Лена? Парень в самом деле не похож на тех остолопов, которые убивают время на танцы и пьянки», — подумал Шанин.

— А знаете, Эдуард, — вдруг сказал Шанин, — к нам вы напрасно не хотите зайти.

Дерягин поднял голову. До него не сразу дошел смысл шанинских слов, а когда дошел, он снова по-мальчишески густо покраснел, в широко открытых глазах мелькнуло замешательство, но уже в следующую секунду он взял себя в руки.

— Вы правы, — просто сказал он. — Как-то трудно заставить себя. Психологический барьер. Но, конечно, надо было.

И снова его ответ, откровенный и рассудительный, понравился Шанину. Он спросил, кто у Эдуарда родители и как попал на стройку. Тот ответил, что отец был речник, утонул, мать работала сборщицей на заводе, умерла. В Сухой Бор поехал по комсомольской путевке.

— Вы уверены, что сумеете дать Лене счастье? — любезным тоном спросил Шанин.

В глазах Дерягина появилась настороженность; ответил он твердо:

— Да.

— Как вы себе это мыслите? — Шанин ничем не выдал иронии, которую вложил в свой вопрос.

Но Дерягин почувствовал ее, в глазах появился холодок.

— Счастье — понятие относительное, — почти дерзко сказал он. — Каждый понимает его по-своему.

— Как же понимаете его вы? — напирал Шанин.

— Например, жить в Москве — это еще не обязательно счастье, — тем же дерзким тоном сказал Дерягин. — Сама же Лена считает, что это не главное, и я с нею полностью согласен.

— А что главное? — Шанин был настроен вывернуть молодого человека наизнанку.

— Что? — переспросил Дерягин. — Лена, например, гордится вами, человеком, который давно мог бы быть в Москве, но предпочитает строить город в тайге. И она утверждает, что вы счастливы. Разве это не так?

— Я — другое дело, — сказал Шанин. «Умен, хорошо отпарировал», — подумал он. — Так сложилась жизнь.

— Да, в прошлом, а сейчас?

— Настоящее — результат прошлого, — отговорился Шанин.

— Неточно, — сказал Дерягин. — Настоящее человека есть производное от его прошлого плюс от усилий его разумной воли.

Шанин похвалил:

— Хорошо сказано.

В его голосе слышалось уважение: вывернуть наизнанку молодого человека не удалось.

На совещании Шанин выступил в первый день на вечернем заседании. Все уже устали и слушали плохо, но выступление не осталось незамеченным. Фамилия Шанина упоминалась в «Правде» и в «Известиях».

Тунгусов поздравил:

— Молодец, оправдал!

Шанин вздохнул с облегчением, кажется, полоса неприятностей и огорчений позади. Но вечером в день окончания совещания ему позвонили в гостиницу, незнакомый голос сказал:

— Простите за беспокойство, Лев Георгиевич, звонят из горкома. Тяжелая весть: умерла Марья Акимовна. Вас просят быть завтра дома.

Кончина Марьи Акимовны глубоко потрясла Шаниных. Марье Акимовне было за восемьдесят, и она давно перестала играть активную роль в семейных делах, но во всем, что в семье делалось, чувствовалось ее присутствие. Может быть, это определялось ее известностью: за ее подписью в газетах и журналах появлялись статьи и воспоминания о великом времени революции, к ней приходили пионеры, приезжали журналисты. Она никогда не навязывала ни Шанину, ни Ане, ни внучке своего мнения. Воздействие на мир семейных интересов было результатом отношения Марьи Акимовны к жизни, к людям вообще, результатом того светлого миропонимания, которое было ей присуще.

Находясь в размолвке с женой, Шанин не допускал мысли о том, чтобы обзавестись новой семьей. Он знал, что и Анна остается одинокой, хотя год проходит за годом. Кто-кто, а он-то мог не сомневаться, что в предложениях недостатка не было. И если Анна все-таки не вышла замуж, то наверняка лишь потому, что мешала Марья Акимовна. И в том, что Лена разделяет взгляды Дерягина на счастье, — а может быть, это он разделяет ее взгляды? — тоже можно предполагать влияние Марьи Акимовны. Она, конечно, не выдавала Лене формул, как жить. Но Марья Акимовна всегда понимала счастье именно так. Она провела молодость в Сибири, в ссылке, все отдав народу, революции, партии...

И вот теперь Марьи Акимовны нет. На столе лежит газета, в черной рамке напечатан некролог.

Анне плохо, бледное нездоровое лицо распухло от слез. Она сидит, облокотившись на край стола, в наклоне головы, в сгорбленной спине, во всем полном теле безысходность, смерть Марьи Акимовны придавила ее. Если все эти дни боль не оставляет Шанина, для которого Марья Акимовна была больше идеей, нежели живым человеком, то каково Анне, для которой Марья Акимовна была не только матерью — она была другом, спутником в несчастье, опорой в жизни.

Острая жалость захлестывает душу Шанина. Он кладет ладонь на пухлое запястье жены, говорит мягко, сердечно:

— Не надо, Аня, возьми себя в руки...

Она забыла, когда он был добр с нею, рыдания душат ее. Шанин отпаивает жену водой; успокоившись, она смотрит на него с робкой надеждой, спрашивает:

— Долго еще строить твой комбинат? Попросись в Москву, много ли нам надо, Лена взрослая...

«Она ждет меня, — думает Шанин, — она надеется, что я вернусь, что я буду для нее опорой, другом». В его душе плавится затвердевшая, как монолитный бетон, обида.

— Прости меня, Лев, — слабым голосом говорит Анна. — Я все понимаю, но нельзя же всю жизнь... Всю... жизнь...

В ее заплаканных глазах мольба, слезы текут по щекам, блестящими капельками они катятся от уголков глаз к морщинкам у рта.

— Я вернусь к тебе, Аня, — говорит он.