Сухой Бор

Глава пятая

Шанин проснулся с той же озабоченностью, с какой уснул вчера, получив письмо от дочери. Не поднимаясь с постели, взял письмо со стола и перечитал, наверное, в десятый раз: «Папа, я получила от тебя после нашей встречи в Москве четыре письма, а мама ни одного. Она очень переживает, хотя старается не показывать этого, и бабушка тоже. Почему ты ей не пишешь»? Лена просила разрешения приехать, она соскучилась по отцу. Как и вечером, Шанину захотелось позвонить дочери, сказать, что он ее ждет, будет счастлив увидеть, сделает все, чтобы ей было хорошо в Сухом Бору. Ни к кому на свете он не был так привязан, как к дочери.

Шанин отложил письмо, встал, начал одеваться; движения были замедленными. Он понимал, что рано или поздно ему придется посвятить Лену в свои отношения с женой. Он давно принял решение сделать это, когда дочь станет взрослым человеком, когда она сможет все понять правильно. Может быть, это время уже пришло, но что-то в душе Шанина протестовало против объяснения с дочерью. «Я напишу, что мои письма предназначаются и для нее, и для матери, и для бабушки, это ее успокоит».

Он шагнул к окну и застыл, захваченный открывшейся его глазам картиной. Почти до синей стены заречного леса простиралась водная равнина. По ней медленно плыли льдины. Под окнами дома льдины двигались величаво и торжественно, миновав его, снова уменьшались в размерах, уходя на запад. У Рочегодска льдины повернут на север, а потом проскользнут под фермами железнодорожного моста, построенного в начале войны Синевым, человеком, который встал между ними, Шаниным и Анной, и который стоит между ними по сей день. О нем Шанин должен бы рассказать дочери, но не может.

Он смотрел на реку и вспоминал, как они стояли с Синевым на берегу этой реки, через которую за четыре месяца предстояло перебросить пятипролетный железнодорожный мост. Такие мосты строят годами. «Мне стоило титанических усилий разыскать в саперном батальоне вас, лучшего моего ученика. Мне так нужен надежный помощник, а вы даже не верите, Шанин! — говорил Синев. В его глазах было разочарование и обида. — Ну что же, будете осуществлять мои идеи. Надеюсь, на это вас хватит». И Шанин был исполнителем, только исполнителем. Синев сам разработал технологию бетонирования быков, сам составил график непрерывного «челнока»; от сарая, где замешивался горячий бетон, сани-самосвалы конструкции Синева спускались к кессонам и, сбросив бетон, сразу же возвращались назад. Менялись люди, менялись лошади, ритм оставался неизменным.

Синев у прямого провода с Москвой. Его спросили, будет ли готов мост к концу мая: из Заполярья выходят эшелоны с углем. Синев медлит с ответом. «Эшелон угля — это вооружение для полка. День без угля — это полк без оружия. Ваш ответ будет известен товарищу Сталину. Отвечайте!» — доносится до Шанина голос из селектора. «Задержки не будет, можете сказать это товарищу Сталину», — говорит Синев. «Что вы делаете, Константин Федорович! — почти кричит Шанин. — Нам нужна отсрочка на период ледохода, на весь паводок, просите отсрочки!» У Синева набухают синие вены на висках, он смотрит на Шанина тяжелым взглядом. «Три недели отсрочки — это минус три дивизии. Надо обогнать ледоход. «Челнок» — на четыре смены. Самосвалы на галоп в обе стороны. Займитесь!»

Синев резко изменился в ту зиму. Когда он преподавал в институте, его любили за мягкость характера и деликатность, ответственность за строительство моста сделала его жестким и категоричным. Он приглашал инженеров на летучки по техническим и организационным вопросам, и здесь можно было спорить с ним, возражать, но после того как решение было принято, в отношениях Синева с подчиненными существовал лишь тон приказа. Для Шанина исключения не делалось. В то утро неожиданно потеплело, и Шанин понял, что с часу на час лед тронется. Продолжать гонять «челнок» означало рисковать жизнью людей. Шанин пошел к Синеву просить разрешения прекратить бетонирование. Синев выставил его из кабинета: «Я отстраняю вас, Шанин. Через час получите приказ».

Прошло более четверти века, но Шанин не знает точно, почему Синев поступил так с ним тогда, и никогда не узнает. Это может знать только один человек на свете — Анна. Но Шанин никогда не спросит ее о Синеве, а сама она никогда не заговорит о нем.

Шанин с силой провел по лицу ладонями, отошел от окна. Есть вещи, о которых лучше не вспоминать — запретная зона. Выпив стакан чаю, Шанин оделся и вышел из дома. У подъезда его уже ждала машина.

Отступив от правила приезжать в управление треста за час до прихода сотрудников, Шанин попросил шофера ехать в затон, к причалам. Он хотел убедиться, что там все в порядке. Он приучил работников с осени думать о ледоходе. В прошлом году из затона при спаде воды вынесло баржу. Баржа была старая, на реке ею уже не пользовались, списали и приспособили для разгрузки штучных грузов. Шанин понизил в должности начальника третьего водного участка, наказал не за грошовый ущерб, а за непредусмотрительность. Такие уроки даром не пропадают, но Шанин хотел собственными глазами видеть, что делается в затоне.

Выйдя из машины у проходной водного района, невысокий, коренастый, он не торопясь шел мимо причалов, поглядывая по сторонам, отмечая, как бьются между деревянными телами барж и стальными корпусами катеров черные холодные водовороты, а посреди затона два речных ледокола утюжат сбившиеся овечьим стадом куски серого льда, как на выходе в русло реки движется ледяное крошево. За Шаниным в отдалении с сосредоточенными лицами шли начальники водных участков, ждали, что скажет, за что отчитает управляющий.

Отчитывать не было нужды, Шанин шагал удовлетворенный, его иссеченное резкими морщинами лицо оставалось непроницаемым. У последнего грузового причала он отпустил водников, остался один. Здесь начиналась самая спокойная часть затона: три года назад Шанин приказал оборудовать ее для индивидуальных лодок. Сейчас лодки лежали на берегу в несколько рядов. «Москитная» флотилия, гордость Дмитрия Волынкина, председателя постройкома. Летом по вечерам на Рочегде от подвесных лодочных моторов стоит такой рев, что хоть уши затыкай.

В нескольких десятках метров от берега за затоном простиралась биржа сырья строящегося комбината, она напоминала желтую всхолмленную равнину, холмы были из речного песка, намытого земснарядами. По ближним холмам ползали бульдозеры, разравнивая их. За холмами вздымались ажурные кабель-краны, похожие на башни для запуска космических кораблей. Блок древесно-подготовительных цехов, который стоял на границе между биржей и промплощадкой, выглядел в сравнении с ними игрушечным. Шанин понаблюдал за бульдозерами, ему показалось, что из шести машин работает только четыре; он не ошибся, кабины двух бульдозеров просматривались насквозь, людей в них не было. Шанин нахмурился; взглянув на часы, он коротким взмахом руки подозвал машину, чтобы ехать в трест.

В кабинете, едва Шанин успел снять пальто, раздался звонок. «На стройку выезжает товарищ Рашов, просит быть на месте». Шанин прошелся по кабинету от стола к двери, толстые ковровые дорожки скрадывали шорох шагов. На стройку едет секретарь горкома — зачем? Что ему здесь делать целый день? Еще вечером Шанин велел вызвать к себе на десять часов утра снабженцев; в двенадцать должен был принять московских корреспондентов, потом намечалось еще два совещания, день был расписан полностью. Приезд Рашова ломал план.

На столе лежали телеграмма и свежий номер городской газеты. Обычно почту Шанину приносили в конце дня, он читал и расписывал ее вечером, когда оставался один; но срочную корреспонденцию Шанин получал немедленно; это правило распространялось и на газеты, в которых были публикации о Бумстрое. Шанин сел в кресло и вскрыл телеграмму; она была от Марголина, неофициального постоянного представителя треста в Москве, телеграммы приходили от него, если что-нибудь не ладилось.

Прочитав телеграмму, Шанин откинулся на спинку жесткого кресла, положил ладонь на левую половину груди, унимая сердце. Марголин сообщал о том, что Госплан уменьшил на тысячу тонн поставку металла тресту. Год тому назад Шанину с огромным трудом удалось добиться, чтобы трест начал получать цемент и металл не по нормам строительно-монтажных работ, а по фактической потребности. Шанину пришлось дойти до заместителя Председателя Совета Министров. Тысяча тонн была как раз та прибавка, которую трест получал за счет льгот. И вот ее отобрали. Отобрали в тот момент, когда металла стройке, сколько ни давай, все мало, потому что идет массовая закладка железобетонных фундаментов под основное оборудование... Что там могло произойти? Видимо, какой-то серьезный потребитель остался без металла. Ресурсы перераспределили, в первую очередь тряхнули, разумеется, льготников.

Шанин приказал немедленно связать себя с Североградом, с начальником главного управления строительства Тунгусовым. Начальник главка, выслушав сообщение Шанина, выругался, пообещал: «Доложу министру. Но особо не рассчитывай, ищи другие пути».

Под другими путями подразумевался обком. Шанин с сожалением вспомнил бывшего первого секретаря горкома, который, не задумываясь, подписывал письма и телеграммы в обком, если нужно было постоять за Бумстрой. «Будет ли так же внимателен к нам Рашов?» — подумал Шанин.

Он развернул газету. Видимо, в ней напечатан очередной обзор Ларионова — Шанин иногда сам просматривал статьи секретаря многотиражки, если тот писал их для других газет.

Однако статья была не ларионовская. Шанин медленно, взвешивая каждое слово, прочитал ее от первой до последней строки, задержал взгляд на подписях. Волынкина и Энтин, штатные сотрудники редакции — милая супруга уважаемого Дмитрия Фадеича, председателя постройкома треста, и отживший свой век газетчик, перебивающийся на двадцатистрочных информациях. Шанин знал наперечет пишущих городских журналистов, их было не более десятка, примелькались.

Так, так... Два редакционных работника приезжают на стройку, гастролируют по объектам, даже не считая нужным показаться управляющему, пишут ерунду, которая появляется в газете, — что бы это значило? «Ищи, кому выгодно», — так, кажется, говорили древние. ТЭЦ-два пока что нужна одному человеку, Афанасию Ивановичу Замковому, директору строящегося комбината, ему не терпится получить хоть что-нибудь действующее. В позапрошлом году он выхлопотал себе деревообделочный комбинат — Шанину приказали передать его, а потом каждую доску сверх нормы, каждую палку приходилось просить у Замкового со слезами. Огромного труда стоило вернуть комбинат. Теперь так же может получиться с энергией: пусти досрочно ТЭЦ и каждый киловатт будешь вымаливать.

Трудно представить, чтобы редактор, не осмотревшись по сторонам, решился опубликовать статью, направленную против Шанина. Было время, когда городская газета позволяла себе такие вольности, но это время давно позади. Редактору втолковано, что если уж центральная пресса отзывается о Сухом Боре как о передовой стройке, то местной газете сам бог велел нахваливать Бумстрой. Уже года два Иван Варфоломеевич, милый человек, ни одного отрицательного слова о стройке не пускает в газету, не посоветовавшись с ним, Шаниным. Что же произошло?

Шанин вышел из-за стола, зашагал по кабинету. В желтых снопах света над ковровыми дорожками клубились пылинки. Шанин подошел к краю стола, нажал белую кнопку; дверь открылась, у порога застыла секретарша.

Шанин раздраженно бросил:

— Пусть ковры или выбивают, или уберут, мне не нужны эти пылесборники!

Секретарша продолжала стоять, продолговатое смуглое лицо выражало напряженное, беспокойное внимание.

— Все! — нетерпеливо сказал Шанин.

Дверь бесшумно закрылась. Шанин опустил шторы, окно у стола оставил незакрытым. Белый шелк приглушил солнце, потускнел лаковый блеск на вишневых панелях стен, пылинки исчезли.

Шанин набрал номер секретаря парткома, поздоровался, мягко спросил:

— Как себя чувствуете? Нормально? Очень рад. Вы не могли бы зайти ко мне сейчас?

Чернаков пришел через несколько минут. Выглядел он неважно, морщинистый лоб отливал желтизной, под глазами лежали тени.

— Выпустили грешную душу, Лев Георгиевич, больше не будут надоедать вам жалобами... — Чернаков старался сохранить бодрый тон. Он болел желудком, лечащий врач запретил ему работать; он нарушал режим, и главный врач городской поликлиники дважды звонила Шанину, просила на него воздействовать. — Функционирую в полную силу.

— Капремонт вам нужен — операция, санаторий, — сказал Шанин, садясь в конце покрытого зеленым сукном стола.

Чернаков сел напротив.

— Прорва работы, не получится, — сказал он. — Вчера от врачей зашел в горком, работники кряхтят, Рашов такие требования предъявляет, ой-ой!..

Он умолк, ожидая реакции Шанина. Однако лицо управляющего трестом осталось бесстрастным. Чернаков так и не понял, одобряет он требовательность Рашова или порицает.

— Валерий Изосимович человек молодой, полон энергии. Сегодня он будет у нас, — сообщил Шанин новость, ради которой пригласил Чернакова; спокойно добавил, что цель визита ему неизвестна.

Услышав о том, что Рашов сообщил о приезде через инструктора, Чернаков недоуменно пожал плечами:

— Зарывается?

— Могли быть какие-то обстоятельства, — нейтрально сказал Шанин. Кивнул на лежавшую на столе газету: — Читали?

Чернаков сделал резкий жест рукой, подтверждая, что статья им прочитана, и одновременно выражая свое отрицательное отношение к ней. Шанину было это приятно, но он не подал виду, лишь выразил удивление, что журналисты к нему, управляющему, не заглянули.

— Ни к вам, ни ко мне, — с досадой откликнулся Чернаков. — У Замкового побывали и отправились на участки. А эти друзья, Голохвастов и Белозеров, обрадовались, выложили все, что надо и чего не надо! Ну,

Голохвастову поделом, у него с планом неважно, а Белозерова за что продернули? — Чернаков взял газету, прочитал: «Не в меру настойчивый начальник Спецстроя А. Белозеров, пользуясь пассивностью других руководителей, получает для второстепенных объектов материалов больше...» Я позвонил Волынкину, спрашиваю: не с твоего ли благословения супруга начала руководить Бумстроем? Он, чудак, на меня обиделся. Я, говорит, в ее газетные дела не лезу и от своих, профсоюзных, держу подальше.

Это было уже похоже на переливание из пустого в порожнее, а Шанин привык ценить время. Он протянул Чернакову телеграмму Марголина. Чернаков сразу не понял, какая угроза для стройки скрывается за ее короткими строчками.

— Да, неприятно, конечно, — без особой тревоги сказал он.

— Если не удастся отстоять эту тысячу тонн, нам будет очень туго, — уточнил Шанин. — И с планом и со сроками монтажа. Критиковать нас будет уже не городская газета, а центральная печать, обком, министерство.

Он проводил секретаря парткома и остановился у окна; ему пришло в голову, что статья, обеспокоившая его, могла быть напечатана с одобрения Рашова.