Сухой Бор

Глава двадцать седьмая

В субботу Белозеров со Скачковым собрались в лес по грибы. «Даве был, волнух — лопатой греби, час побродил — корзина. А подальше выберемся — и груздечков наберем», — обещал Скачков. Белозеров согласился без раздумий. Он сутками не вылезал с ТЭЦ-два и устал настолько, что его пошатывало на ходу. Нина поехать не смогла, у нее в техникуме шли приемные экзамены.

Дверь открыл Скачков. Он провел гостя в комнату, познакомил с женой, миловидной, светловолосой, худенькой. Та назвалась:

— Клавдия Ивановна, — и тут же ушла, но через минуту вернулась, проворно поставила на стол пельмени:

— Подкрепитесь-ка!

Скачков, усадив гостя за стол, прочитал открытку — получил ее перед приходом Белозерова, — сказал:

— Приглашают выступить перед киносеансом. В кино пойдем завтра, Клаша.

— А что же, пойдем, — ответила Клавдия Ивановна и напомнила: — Насчет школы не забыл? Директорша приходила, спрашивала: не запамятовал ли? Новую школу открываем, Виктор строил, — сообщила она Белозерову. — Виктор строил, а я нянечкой буду работать, уже моем все, начищаем...

— Каждый день приглашают, — сказал Скачков. — Поначалу, куда ни зовут, ходил, а потом решил малость похитрить. Ну, и опростоволосился... Как-то пригласили на праздник улицы — придумали недавно праздник такой. Открытка пришла: «Явка ваша обязательна, товарищ Скачков», — и подпись: «Уличный комитет». Откуда взялся этот комитет, понятия не имею, никогда не слышал о такой организации. А у меня другая забота: попросили в деревне за рекой сложить стены нового магазина. В отпуске я начал строить, да малость не успел и пообещал за два-три выходных доделать. Ну, так вот, поеду-ка я, думаю, в деревню, поработаю, а улицу без меня отпразднуют. Уехал, дак по сей день спина холодеет, как вспомню, что получилось. Комитет этот, оказывается, венок из цветов приготовил мне на шею как главному строителю улицы, и все сорвалось, вот конфуз-то!..

— Теперь опять идет, куда бы ни пригласили. Мы дома уж почти не видим его, днем на работе, вечером выступает.

— А я все думаю, мне по гроб жизни не рассчитаться за Золотую Звезду, как ни работай, сколько ни выступай, — сказал Скачков.

Он сказал это очень серьезно, и Белозеров подумал: «Моральная сила Скачкова в том, что он, Герой, считает награду не венцом достигнутого, а чем-то таким, что должен еще отработать». Думая об этом, Белозеров испытывал сложное чувство: тут было и восхищение чистотой этого человека, который такой же, как ты, и в то же время не похож на тебя, и непонятная робость, вызванная, наверное, подсознательным пониманием его морального превосходства над тобой, и желание стать лучше, чтобы быть достойным его уважения и дружбы.

В прихожей, у двери, стояли две пары резиновых сапог и три плетенных из тонких ивовых прутьев корзины.

— Клаша, ты смотри, может, не ехать тебе? — переобуваясь, спросил Скачков. — Грибов я наберу, место разведанное...

Клаша не ответила, опустила свою корзину, которую уже взяла в руки.

— А, Клаша?

Скачков поднял голову — и изменился в лице. Белозеров тоже взглянул на Клашу. У нее в глазах стояли слезы.

— Лишняя я, дак могу не ехать, — пробормотала она.

— Что ты, что ты, Клашенька, — испуганно сказал Скачков. — Не лишняя, устала ведь за день, целый день хлопотала в своей школе. А если хочешь, поедем, поедем!

Белозеров сел на заднее сиденье мотоцикла, Клавдия Ивановна заставила его пересесть в коляску, села на сиденье сама, обхватила мужа за талию, у нее было счастливое лицо. Скачков ехал на небольшой скорости и все оборачивался к жене, проверяя, хорошо ли ей ехать. «Как у них все ладно, — думал Белозеров. — А я почти не бываю дома, и меня не тянет к Нине. Девочек вспоминаю, а Нина никогда не приходит на ум. Я готов отдать полжизни за минутный разговор по телефону с Диной, в ней мое настроение, мое счастье»...

Они отъехали от Сухого Бора километров двадцать, Скачков свернул с дороги на едва заметную лесную тропу и остановил мотоцикл. Лес по обе стороны был смешанный, пахло низинной сыростью и хвоей.

Скачков обвел рукой полукруг.

— Вот тут она, та самая грибная целина. Кружи да кружи на пятачке. Аукать давайте почаще, чтобы не растеряться.

Как-то само собой получилось, что Белозеров и Скачков отошли друг от друга, но снова оказались рядом. Белозеров снял первую волнушку, влажную и розовую, потом попался маленький точеный рыжик, и грибы пошли один за другим, маленькие, с наперсток, и крупные, с блюдечко, и средней величины. Они рассыпались между елями один от другого на два-три метра, а то и совсем рядышком, присядь, срежь шляпку, положи в корзину, сделай шаг и снова срезай... Белозеров брал гриб за грибом, укладывая ровным слоем на дно корзины, и Скачков так же споро срезал грибы.

— Ребята Фадеича поддержали, и я не возражал, а как-то на душе тишины нет, будто ошибку сделали, — сказал Скачков. — Или нет?

— Решал каждый за себя, я сказал Бабанову то, что думал, — ответил Белозеров, срезая крупный оранжевый рыжик и любуясь им.

— Я тоже, да не все, что думал... — Скачков срезал такой же прекрасный гриб, но положил его в корзину не глядя, мысли были заняты другим. — Ежели одного Волынкина видеть и ничего больше не замечать, так будто бы все правильно. А вдумаешься — нет, не так. Видимость-то одна, а сущность со-овсем другая...

Скачков замолчал. Белозеров решил, что он сказал все, проговорил:

— Извините, Виктор Иванович, не понял.

— Я и сам не все понимаю, а когда чего не понимаю, покоя не нахожу, характер такой дурной! Должен всегда дойти до полной ясности... — Скачков посмотрел на Белозерова, его худощавое лицо было строго. — У Рашова основа такая: состарел Фадеич. Шанин не согласен, а почему? Шанин тоже состарел, думаю.

Белозеров даже встал с корточек, настолько неожиданным были для него слова Скачкова. Скачков тоже выпрямился и говорил, глядя в упор на Белозерова, будто хотел убедиться, что сказанное им понятно и принято:

— Я недавно иду мимо барака, где трест, у Шанина окна открыты, и слышно, как он ругает кого-то. Ну, лешак пронеси, такого я не слыхивал! Начальник снабжения чегой-то проворонил, вроде бы металл да цемент, и Шанин его чистил... Со мной в доме, в одном подъезде, секретарша его живет, я у нее спрашиваю, чего это Лев Георгиевич ругался, так она засмеялась и говорит: «Разве это ругался! Вот когда он в Сухой Бор приехал и все по-своему ставил, тогда ругался — в обморок люди падали, у кого нервы худые...»

— Кричать — это лишнее, а спрашивать с людей он обязан, порядок в тресте должен быть, — заметил Белозеров.

— Да, спрашивать надо, — согласился Скачков. — Но как? Я недавно кино смотрел, старое, про царя Ивана Грозного. У него так: что не по нему — голову долой. Думаю, правильно? А и правильно! Время такое было. И время было, когда кричать приходилось, не всегда понимали по-хорошему люди. А сейчас время другое, добрее человек должен быть, мягче, потому — все для него, для человека!...

Он прислушался к тишине, негромко крикнул:

— Ау!

— Ау, ау, — успокаивающе отозвался неподалеку впереди голос Клавдии Ивановны.

— Вы только не подумайте, что я против Шанина, — продолжал Скачков, делая шаг в сторону и приседая, чтобы срезать волнушку. — На парткоме сижу с ним рядом, слушаю, вижу: Шанин рвется на части не из самолюбия какого, ему дело надо, он делом-то и живет.

— Значит, получается, все правильно, Виктор Иванович. Ради дела и покричать не грех, туда и вывели, — усмехнулся Белозеров.

— Нет, на свое я еще не вывел, — возразил Скачков. — Сколько ночей мой партком заседает, — он выразительно приложил длинные пальцы к высокому узкому лбу, — хочу понять, где антимир. Слыхали про миры и антимиры?

— Слышал, как же, — отозвался Белозеров, он снова не понимал Скачкова.

— Если есть в природе мир, значит, должен быть и антимир, наука говорит. Если Шанин состарел, значит, он вчерашний день, а кто сегодняшний? Есть! Есть день сегодняшний!..

— Любопытно! Что же вы имеете в виду под этим днем? — Белозеров снова выпрямился.

— А чего любопытно-то, — не поднимая головы, ответил Скачков. — Слежу я за одним человеком, вот уж не любит кричать, хоть и спрашивает как положено. Шанин — тот лупит направо и налево: «Поворачивайся! Поспешай!» А этот, мой, сегодняшний который, по-другому: «Думай! Ищи!» Хотят одного, а требуют разное...

Скачков несколько грибов срезал молча, спросил:

— Сами-то вы как, Алексей Алексеевич, об этом думаете?

— В столь широком философском плане, как вы, Виктор Иванович, я не пытался рассуждать, — медленно ответил Белозеров. — Наверное, вы правы... Лично мне по душе ваш сегодняшний день. Шанинский метод я не принимаю, но это, может быть, уже свойство характера.

— Характер, он тоже сегодня не тот, что вчера, — сказал Скачков.

Вдалеке раздалось еле слышное «ау-ау!» Скачков и Белозеров откликнулись почти одновременно.

— Выйдет, не заплутается, — ласково усмехнувшись, проговорил Скачков и продолжал: — Ко мне недавно приезжал корреспондент из журнала. Занимается он социологическими исследованиями. Так вот, спрашивал у меня, как изменилась психология строителя-рабочего за последний десяток лет. «С двумя бригадирами, говорит, беседовал я, и оба думают по-разному». Один бригадир считает, что эта самая психология стала хуже. Десять лет назад бригадир мог сказать, что сегодня, мол, будем работать не восемь часов, а подоле, нужда такая есть, и никто ему слова поперек: надо — значит, надо, сознательность у всех была. А теперь, дескать, чтобы задержаться, надо каждого по имени-отчеству попросить, да еще доказать, что иначе никак нельзя, а то уйдут по домам. Никакого понимания у людей нету... Другой бригадир считает, что наоборот: сознательность у строителей повысилась. Было же ведь время, дескать, что среди смены уйдут рабочие на поселок к пивной бочке и стоят там час-другой. А сейчас такого уже нет, иная психология у людей, выкладываются они на работе на все сто процентов, был бы материал да техника не подводила... «Скажите мне, — говорит корреспондент, — кто же из них прав?» Тут-то я и задумался, потому как в том, что первый бригадир считает, правда есть, и у второго ее не меньше... Так я ему и оказал: «Оба правы, да только правда та не вся». А вся правда в чем? А вот в чем. Сейчас вечер у каждого — золотое время. Телевизор надо посмотреть, в спортивную секцию сбегать, половина рабочих держит моторные лодки, дачи строит, мода нынче на дачи пошла, а сколько учится! У меня в бригаде вся молодежь: кто вечерник, кто заочник, кто солист, кто гармонист. Вечером, бывает, надо задержаться на работе, так язык не поворачивается просить, да и остается не каждый — не потому, что несознательный, а дело его ждет, не может он...

— Это ты рассказываешь, как с корреспондентом разговаривал? — спросила Клавдия Ивановна, появляясь из-за деревьев.

Увлеченные беседой, они не заметили, как она подошла к ним.

— С ним, — подтвердил Скачков и продолжал: — Психология, говорю, по-моему, в том, сколько рабочий за смену делает, его выработка, производительность. Было время, трехэтажный дом строили два года, а сейчас пятиэтажный за несколько месяцев. Потому что техники много, делаешь быстро и не выматываешься. Хотя не все гладко и сейчас. С похмелья кто на работу придет — бригада ему от ворот поворот, а все равно убыток, человека-то на работе нет! Или материал вовремя не завезут — простой. Набирается потерь. «Вы бы, — говорю я корреспонденту, — написали, может, помогло бы». — «Это, отвечает, не по моей части. Мелкие неурядицы — тема для многотиражной газеты, а я из журнала, у нас другая задача». А парень хороший, жизнь правильно понимает.

— Насчет психологии строителя я с вами, Виктор Иванович, согласен, — сказал Белозеров. — Но вы имеете в виду психологию передового рабочего, а в Сухом Бору немало людей, которым сознательности все-таки еще не хватает. Я в последнее время почти перестал заниматься Спецстроем, некогда из-за ТЭЦ, и вот результат: на некоторых отдаленных объектах выработка у рабочих упала. Все-таки еще есть люди, которые работают не за совесть, а за страх. Пока начальник теребит мастеров, а мастера теребят рабочих — дело идет нормально, но стоит контроль ослабить, и начинается вольница.

Скачков, выслушав Белозерова, удивился:

— Мне говорили, у вас бригады на отделочных работах без мастеров, значит, неправда?

— Почему же, правда. Противоречия тут нет. Без мастера работают всего две бригады — лучшие на участке. За другими пока нужен глаз...

— Ой, мужчины, смотрите-то! — воскликнула Клавдия Ивановна, голос ее звенел от восторга.

Деревья впереди поредели, и за ними открывалась мшистая поляна. На нее падали косые лучи зависшего в вершинах деревьев солнца. Мох, располосованный тенями, то влажно темнел, то блестел тусклым серебром, и по этим теням и серебру пятнистым ковром густились грибы. Казалось, красноголовые подосиновики двигаются на Белозерова и Скачкова несметными полчищами: бросайся навстречу, срезай, наполняй корзины, радуясь небывалой удаче.

— Да-а, — уважительно произнес Скачков. — Не много раз за жизнь видывал такое!

Белозеров же встречал столько грибов лишь однажды. Тот единственный случай отпечатался в его памяти с четкостью новой монеты. Двадцать пять лет назад он напал на такое же богатое место в лесу. Мать хотела поехать в Ленинград к мужнину брату, рассчитывая выменять там на сушеные грибы кое-какую одежду, и страшно обрадовалась поляне: с десяток корзин грибов можно набрать, экая удача! Он, мокрогубый, пришел в веселое неистовство от возможности сечь хворостиной направо и налево головы грибам, как отец фашистам. Он визжал, свистел, орал, пока мать не одернула: «Не к добру, Олеша, перестань!» Когда вернулись, почтальонша вручила матери похоронную: отец погиб в Прибалтике. В беде той Белозеров долго винил себя — озорством на грибной поляне накликал...