Сухой Бор

Глава двадцать шестая

К Шанину зашел Чернаков, вид у него был возбужденный.

— Лев Георгиевич, вы были правы, когда сказали, что все может измениться с Волынкиным! — заговорил он с порога. — Позвонили из горкома: освобождение Дмитрия Фадеевича пока приостановить!

— Пока? — голос Шанина был спокойным. — Что значит пока?

— Будет разбираться обком.

— Хорошо, подождем, — сказал Шанин, ничем не выражая своего удовлетворения.

Только Чернаков успел уйти, раздался длинный звонок — междугородная. Шанин взял трубку:

— Да!

— Лев Георгиевич, здравствуйте, с вами говорит Бабанов из обкома, — слышал Шанин приглушенный расстоянием голос.

— Здравствуйте, Константин Константинович. Давненько не звонили, забываете нас!

— Завтра я вылетаю к вам с группой готовить на бюро обкома вопрос о ходе строительства комбината, — сообщил Бабанов. — Попутно мне поручено разобраться с жалобой вашего предпостройкома.

— Будем рады! — отозвался Шанин; в душе у него таял комочек холода. — Я распоряжусь, чтобы для вас подготовили гостиницу.

Шанину было не впервой отчитываться в высоких инстанциях. Его слушали коллегии министерств, советы главков, бюро горкомов и райкомов, исполкомы всех рангов, в зависимости от того, где и что он строил. Его могли упрекать, критиковать, предупреждать, но не более, потому что главное он всегда делал. Главным было выполнять план. «Когда план вып-полняется, то и ДОСААФ хорошо работает», — острит Афанасий Иванович Замковой, друг-враг Шанина.

И вот сейчас, когда в Сухой Бор вылетает комиссия обкома, с планом у него не клеилось. В середине года что-то нарушилось в огромном механизме стройки. Была сорвана июньская программа в целом по тресту — такого не случалось с момента приезда его, Шанина, сюда. Иногда заваливали план два-три, даже половина участков, но чтобы трест не справился, чтобы Шанин не вытянул, такого не помнили в области. Из Москвы, из Северограда посыпались телеграммы и письма с требованием объяснить провал. Шанин позвонил в министерство, в обком, убедил, что невыполнение плана — явление частное, он тут приболел, выпустил вожжи из рук, это сказалось. «И на старуху бывает проруха, положение будет выправлено», — заверял Шанин.

Он принимал срочные меры: до тех пор, пока участки не войдут в суточный график, запретил начальникам, главным инженерам, прорабам и мастерам уезжать домой до окончания второй смены. Почувствовав затаенное сопротивление инженеров, Шанин учинил разгром на одном из участков. Вечером он лично обзвонил все участки, на одном из них, на Фосстрое, начальника не оказалось на месте, выяснилось, что тот принимает дома гостей. Шанин направил на Фосстрой комиссию.

«Я располагаю сведениями, что там занимаются приписками».

Приписки были обнаружены. На любом участке найдется мастер, который разок-другой в месяц припишет, потому что не сумел обеспечить рабочих раствором или бетоном, чаще всего не по своей вине. Под тяжелую руку Шанина попал молоденький мастер, работавший первый год после окончания техникума; Шанин не пощадил его, направил разнорабочим в бригаду. Начальник участка был лишен права работать в тресте. Трестовская многотиражка опубликовала о нем фельетон...

Жесткость, неумолимая требовательность Шанина дали лишь кратковременный эффект. В первой декаде июля суточная выработка на участках поднялась, потом снова пошла вниз. Особенно отставали ведущие участки. Что происходило, Шанин понять не мог. На планерках он досконально влезал в дела каждого участка, раскладывал по полочкам, кто что должен делать, а на следующий день диспетчеры докладывали, что его указания выполняются не всеми участками. Начальники оправдывались, сваливали вину на подсобные предприятия, снабженцев, базу механизации, монтажников. Шанин перестроил организацию недельных планерок: отказавшись от общетрестовских, стал поочередно выезжать на основные участки. Теперь он видел не только начальников участков, но и прорабов, и мастеров, мог влиять на строительство каждого объекта. На второстепенных участках планерки проводили заместители управляющего. Шанину казалось, что руководство приблизилось к участкам, управление строительством стало более конкретным и действенным. Однако вскоре Шанин вернулся к старой организации; занимаясь то одним, то другим участком, он начинал терять контроль за стройкой в целом, общая картина строительства оказывалась разорванной на куски.

В конце июля стало ясно, что месячный план снова выполнен не будет, это могло повлечь невыполнение и семимесячного плана — запас, созданный в январе—мае, был слишком незначителен, чтобы закрыть брешь.

Сейчас Шанин решал, что следует предпринять, чтобы у Бабанова не сложилось неблагоприятное впечатление о тресте с первого знакомства.

Шанин пригласил к себе Чернакова, Волынкина, своих заместителей.

— Театр начинается с вешалки, железная дорога с вокзальной кассы, — сказал он, золотые зубы сверкали предостерегающе. — Если я два часа стою в очереди за билетами, то начинаю думать, что порядка нет на транспорте вообще. А на самом деле кассирша до утра принимала гостей, не выспалась и вместо двух минут тратит на пассажира десять. Но я уже сделал вывод, попробуй меня переубедить! Заведующий отделом обкома приедет в гостиницу, увидит монтажника, который тискает в коридоре уборщицу тетю Машу, и вот вам у Бабанова настрой: черт-те что творится в этом тресте! — Он спросил у Трескина: — Евгений Серафимович, вы в производственном отделе давно были?

— Вчера. — Трескин не понял, почему управляющий спросил его об этом, на высоколобном усталом лице проглянула настороженность.

— Пройдемте на минутку, — любезным тоном пригласил Шанин всех находившихся в кабинете.

Когда они перешли через коридор в комнату производственного отдела, Шанин указал на папки и рулоны ватмана, лежавшие на канцелярских шкафах.

— Зачем мы строим комбинат? Бумаги накопили столько, что можно отгружать вагонами! Разрешите? — Он взялся за спину стула, на котором сидела молодая женщина в золотых очках.

Приставив стул к шкафу, Шанин встал на него и одним взмахом руки сбросил бумаги на пол. Потом соскочил, поставил стул к другому шкафу и очистил его верх. Так он обошел все шкафы, устлав пол бумагой, папками и рулонами. По комнате гуляли облака серой пыли.

Сотрудница в золотых очках терла пальцами тонкий нос, не выдержала:

— Пчхи!

— Будьте здоровы, — пожелал ей Шанин, идя к выходу. — Производственный отдел — сердце треста, — сказал он, остановившись в коридоре. — Если столько мусора в сердце, что там? — Шанин кивнул в сторону выхода. Все поняли, что он имеет в виду участки. — Я вас не задерживаю, — не дожидаясь ответа, заключил он и вышел в приемную.

Шанин знал, что помощники сделают выводы, завтра каждый участок будет готов оказать обкомовской комиссии подобающую встречу.

Бабанов, немногословный, суховатый, с худощавым лицом, украшенным густо-черными запорожскими усами, заставил работать на свою группу добрых полсотни активистов. Они изучали положение дел на объектах. Были выслушаны руководители от мастеров до заместителей управляющего трестом и директора комбината, составлено множество справок, графиков и таблиц.

Шанин отвел Бабанову кабинет главного инженера. Изредка Бабанов напоминал о себе телефонными звонками: «Лев Георгиевич, я просил справку о средней выработке по профессиям, что-то задерживают, не откажите в любезности поторопить товарищей»; «Нельзя ли подготовить справку о поступлении на стройку молодых специалистов и их использовании? Распорядитесь, пожалуйста...»

Однажды в конце дня он заглянул к Шанину.

— Лев Георгиевич, вы никогда не интересовались, чем объясняется выполнение плана Спецстроем? Единственный участок, который не имеет срывов! Я хотел бы туда съездить.

Шанин немедленно вызвал машину, поехал с Бабановым сам. По дороге Шанин дал краткую характеристику Белозерову: дельный инженер, думающий, но иногда случается завихрение мозгов. Шанин рассказал о предложении Белозерова упразднить мастеров.

— Вот вам пример подобного завихрения.

— Не скажите, Лев Георгиевич, — возразил Бабанов. — Предложение не лишено смысла. Место инженера — в конструкторском, проектном, технологическом бюро. Его дело — инженерное творчество. У нас же десятки тысяч специалистов — чистой воды администраторы и канцеляристы.

Шанин снял предмет спора:

— Теоретически вы, может быть, и правы. А практически, если убрать мастеров, завтра в Сухом Бору все развалится.

Белозеров провел Шанина и Бабанова в машинный цех.

Здесь было светло, сияли белым серебром дюралюминиевые листы пола, медно блестели ободки приборов на щите. На просторном деревянном столе около щита лежали плоские коробки со жгутами тонких разноцветных проводов внутри. Двое рабочих копались в них, заглядывая в схему, разостланную на том же столе.

— Включение приборов в сеть — тонкая работа, — сказал Белозеров. — Монтажники высшего разряда, а все равно не обходится без ошибок, прямо беда. И приборы поступили не все.

— Когда думаете пустить? — спросил Бабанов; он знал это из справок, из бесед с работниками треста, но ему хотелось услышать слово человека, который непосредственно строил электростанцию.

— Через месяц, — ответил Белозеров. — Правда, приборов пока нет, но надеемся получить.

Его уверенность понравилась Бабанову.

— Это хорошо, что вы убеждены в своих силах, — похвалил он.

— А вот и апартаменты наши. — Белозеров ввел их в пахнущий свежей краской коридор. — В моем кабинете — занятия, — пояснил он, останавливаясь у одной из дверей, из-за которой доносились взрывы хохота. — Сейчас перерыв, можно попросить перейти всех в прорабскую.

— Не надо! — остановил его Бабанов. — Послушаем, что их там так развеселило.

Они вошли в просторный кабинет. На скамьях у стен сидели люди. Шанин присел к столу молча, скрывая неудовольствие: сейчас Бабанов начнет переливать из пустого в порожнее. Бабанов назвался, спросил, над чем рабочие смеются. Один из них, дюжий, с высокими залысинами над загорелым лбом, посмеиваясь, повторил рассказ:

— Был у нас на ТЭЦстрое плотник Иван Мозжухин, страшный выпивоха. Сколачивал он подмости на сороковой отметке — это значит сорок метров над землей, — оступился и полетел вниз. Разбиться бы ему, известное дело, на осколки, да нет, повезло, упал на кучку мусора — щепки, земля, стекловата... Упал и лежит, не шевелится. А тут как раз был главный инженер участка, увидел он это, за сердце схватился, ни жив, ни мертв. Главный инженер за технику безопасности отвечает, ему тот перелет мог должности стоить. А Иван уже сидит на своей куче и говорит: «Ты, дорогуша, не расстраивайся, я живой, хоть и побитый. А дашь на поллитра, так и вовсе поправлюсь». И что бы вы думали? Главный вытащил трешник: «Возьми, дорогой, купи!» — да еще и расцеловал Мозжухина за то, что живой остался!

Под черными усами Бабанова в хохоте обнажились крупные зубы, смеялся он громко и заразительно, даже Шанин, впервые видевший заведующего отделом обкома в столь непривычном для него состоянии, чуть улыбнулся.

— Ха-арош Мозжухин, но наказал он главного инженера мало! — с удовольствием сказал Бабанов. — Ну, ладно, — сминая смех, сказал он. — Что же это у вас за учеба?

Пояснил Белозеров:

— На участок пришло много новых рабочих, строительных профессий не знают, приходится учить.

— А почему не на курсах? Трест имеет специальные курсы.

— Время, товарищ Бабанов, — сказал Белозеров. — Курсы — два-три месяца, а у нас время не ждет.

— Ну, что ж, послушаем, чему вы учите.

Бабанов, пристроившийся на скамейке, все сорок минут молчал, не обращая внимания на Шанина, который посматривал на часы. Сама по себе лекция Белозерова, посвященная маркам цемента и его применению, для Бабанова не представляла интереса. Его занимали люди, прежде всего начальник участка Белозеров. Когда занятия кончились и рабочие разошлись, он еще с полчаса продержал Шанина, разговаривая с начальником участка.

Белозеров вышел из-за стола: он чувствовал себя неловко. Сел на скамье напротив Бабанова; выслушивал вопрос, несколько секунд обдумывал.

— Почему бы не обучать рабочих непосредственно в бригаде? — переспрашивал Белозеров. — Главное обучение там и проходит, а здесь, так сказать, теория, то, чего они могут не узнать даже от бригадира. Для меня важно и другое: я за время этих занятий получаю представление о новых людях. Разный приходит народ, и если не знаешь, кто чем дышит, расплачиваешься браком. Часто ли приходят новые люди? Обычно текучка на участке небольшая, но в последнее время приняли много народу. Часть наших людей передана монтажникам, иного выхода нет. Приняли пополнение, но замена неравноценная: отдали лучших, а получили необученных. Еще одна беда: на ТЭЦ-два строительная часть в основном сделана, так Спецстрою приказали направить две бригады на Промстрой. Пришлось отдать, а бригады-то передовые!

— Зачем же отдали передовые? — с досадой спросил Бабанов; он все больше проникался расположением к этому парню, который все делает продуманно, а тут прошляпил.

— Шумбуров отбирал, а он знает, кого взять! Забрал бригады, которые я представлял ко Дню строителя для занесения на доску Почета. Отдел кадров внес их в приказ по тресту, и приказ подписан — попробуй не отдай! — Белозеров с робкой надеждой взглянул на Шанина: может, вернет бригады?

Но Шанин похвалил Шумбурова:

— В его руках пуск комбината, ему нужны опытные рабочие, он поступил правильно.

«У правильности, как у палки, два конца, — подумал Белозеров. — То, что управляющему кажется правильным, мне выходит боком». Однако доказывать все это Шанину в присутствии работника обкома казалось Белозерову неуместным.

— Вы правы, Лев Георгиевич, Белозеров — инженер дельный, — сказал Бабанов на обратном пути в машине.

Откинувшись на подушку сиденья, он устало молчал до самого управления. Шанину был приятен его отзыв.

Каждое слово Бабанова имело значение; за каждым словом Шанин угадывал направление его мыслей, старался предугадать выводы. Ему, Шанину, отчитываться на бюро обкома, и чем лучше он будет знать, что думает Бабанов, тем прочнее будут его позиции. Но Бабанов был не очень-то разговорчив.

— Завтра я намерен собрать членов парткома и постройкома, меня интересует их мнение о Волынкине, — сказал Бабанов, когда они вышли из машины. — Просил бы и вас, Лев Георгиевич, присутствовать.

— Непременно, Константин Константинович, — ответил Шанин.

Он все эти дни ждал, когда Бабанов займется жалобой; наконец-то!

Они разошлись по кабинетам.

— Вы, видимо, знаете, товарищи, что горком решил освободить Волынкина от должности, — сказал Бабанов, оглядывая сидящих в кабинете людей. — Дмитрий Фадеевич обжаловал это решение в высших инстанциях, считая, что с ним обошлись несправедливо. Я уже беседовал с членами бюро горкома, хотел бы знать также ваше мнение. Вы работаете с товарищем Волынкиным, как говорится, бок о бок, кому, как не вам, судить о его деловых качествах. При нашем разговоре присутствует товарищ Рашов, я думаю, ему будет полезно узнать ваше суждение. Прошу.

Бабанов сделал жест, приглашая желающих высказаться. Стояла тишина, люди кто хмуро, кто сосредоточенно смотрели перед собой. У Шанина выражение лица было по обыкновению бесстрастным. Рашов оглядывал активистов с любопытством. Он надеялся, что если не все, то большинство из них согласится с решением бюро, он был убежден в целесообразности освобождения Волынкина.

— Прошу, — повторил Бабанов.

Поднялся невысокий человек.

— Крохин я, член постройкома. — Он посмотрел на Рашова, сидевшего с Бабановым и Шаниным за столом, словно в президиуме, сказал с извиняющейся улыбкой: — Я знаю Дмитрия Фадеевича более двух десятков лет. По-моему, нельзя с ним так. Товарищ Рашов перестарался, есть у Валерия Изосимовича такое неуважение к заслуженным кадрам, потому как молодой он еще руководитель. И я думаю, отменить надо решение, пусть работает Дмитрий Фадеевич.

Рашов нахмурился, уголки его губ опустились. Собственно, ничего непонятного не произошло: Крохин из той же когорты, что и Волынкин. Возглавлял горкомхоз, наладить дело не сумел, пришлось освободить. Похоже, пользуется случаем, чтобы нанести ответный удар. Ладно, один голос не много значит.

Но второй голос тоже был в защиту Волынкина. Он принадлежал заместителю управляющего по кадрам Гронскому. Розоволице улыбаясь, Гронский вспоминал:

— Вместе с Дмитрием Волынкиным еще до войны — о-ой, сколько времени прошло! — комсомолили. И всю жизнь он на профсоюзной работе, а теперь, значит, с треском, м-да!.. Ведь это наши кадры. Получается, сами себя бьем. Не надо бы так, Константин Константинович!

И выступлению Гронского Рашов дал свою оценку. Судьба Гронского сходна с судьбой Волынкина. Был секретарем райкома, а несколько лет назад дали отставку, причина та же — не учился, обогнала жизнь. Гронского объединяет с Волынкиным неприятие его, Рашова, молодого работника; тут есть своя закономерность. «Вот начнут выступать другие, и все станет на место, — думал Рашов. — Не может быть, чтобы никто не понимал совершенно очевидных вещей!»

Последующие два выступления поставили его в тупик. Начальник ТЭЦстроя Осьмирко, инженер из лучших, осторожно взглянув исподлобья на Рашова, буркнул:

— Пусть работает! Волынкина потеряем, а кого приобретем? Неизвестно!..

Ему тонкоголосо поддакнул Корчемаха:

— Пусть, пусть работает, он же свое дело знает!

Рашов переводил взгляд с Осьмирко на Корчемаху, пытался понять, что движет ими. Умные же люди! Скорее всего, подлаживаются под Шанина, зная его отношение к Дмитрию Фадеевичу.

— Кто еще? — спросил Бабанов. Подождав несколько секунд, кивнул Белозерову: — У вас какое мнение?

Рашов обрадовался: хорошо, что Константин Константинович спрашивает Белозерова, этот парень не станет кривить душой. Белозеров ответил коротко:

— Оставить.

Рашов не сдержался:

— Товарищ Белозеров, Волынкин несет ответственность за обязательства, против которых вы выступали. Как же вы можете занимать такую позицию?

Белозеров выпрямился на стуле, сказал:

— Когда я заявил, что обязательства нереальны, Волынкин не прислушался, это верно; к моим словам тогда вообще никто не прислушался, в том числе и вы, и управляющий, зачем же винить одного Волынкина? — Он помолчал. — Можно допустить, что Дмитрия Фадеевича надо освободить, но как? Я — член парткома. Придет время, партком отчитается, может быть, вместо меня изберут другого. И в этом не будет ничего особенного. А теперь представьте, что члена парткома решили освободить до перевыборов. Сразу пересуды: что он натворил? Я против того, чтобы Волынкина лишили доброго имени.

Бабанов спросил еще мнение Скачкова, тот встал, порозовев от волнения, коричневые родинки словно растворились.

— Я не все уяснил с обязательствами, подумать надо, а насчет Дмитрия Фадеевича я, как все: не надо его трогать пока с места.

Рашов сидел, захватив голову в ладони, в голове толчками пульсирующей крови упрямо билось: «Нет, я прав! я прав! прав!» Когда Бабанов предоставил ему слово, он заявил, что не может согласиться с мнением активистов. Во взгляде Бабанова Рашов читал неодобрение, но не обращал на это внимания.

— Хорошо, товарищи, — сказал Бабанов. — Картина ясна. Спасибо за прямоту. Решение по жалобе примет бюро обкома. Думаю, долго ждать не придется.

Отпустив людей, Бабанов пригласил Рашова погулять по набережной, уж очень хорош вечер! Они вышли на берег, постояли. На горизонте просматривались трубы и корпуса электростанций, четко вырисовывались кислотные башни, над фильтроотстойниками плавно двигались стрелы кранов.

— Красотища, а? — взволнованно сказал Бабанов. — Мы спорим, деремся, а дело наше деется.

Они пошли по тропке над обрывом.

— Не поняли вас, значит, — мягко усмехнувшись в усы, сказал Бабанов, возвращаясь к разговору о Волынкине.

— А все-таки я прав. В главном-то я прав, черт возьми! — воскликнул Рашов.

Бабанов нахмурился, ответил жестко, тоном, каким еще не говорил с Рашовым:

— А правы ли? Волынкин устарел, по-вашему, но и мы с вами со временем устареем, придется уступить место тем, кто сегодня в октябрятах. Так что же, всех, кто вступил в возраст, прогонять? Если вы считаете, что в интересах дела Волынкина надо сместить, сделайте это необидно, тактично, с уважением. Партия, Валерий Изосимович, никогда не считала палку средством политического руководства массами. Наш метод — убеждение. А вы сделали для себя вывод о непригодности Волынкина — и отсюда пошли ломить стеною... Раньше у вас этого не было, что случилось? В бюро горкома опытные, проверенные люди. Почему не поправляют вас в ошибках? Или вы не считаетесь с членами бюро? Если так — страшно! Партийный руководитель, который прислушивается только к себе, — в перспективе ничто. Зазнайство для руководителя — смертельная болезнь. Степан Петрович говорил мне, что предостерегал вас от ошибки, вы не приняли во внимание его предостережения и вот поплатились.

Рашов слушал Бабанова с чувством непонятной самому себе вины.

— Я попытаюсь разобраться во всем этом, — угрюмо пообещал он, глядя под ноги.

— Помню, выдвинули меня в секретари обкома комсомола, — продолжал Бабанов. — Эх, головушка-то и закружилась!.. Сладко командовать, чувствовать себя всех умней! Как-то на инструктора — не хватало парню собранности — грохнул кулаком по столу из-за пустяка. Он пошел ко второму секретарю, рассказал. Тот обзвонил членов бюро: первый погибает, спасай, ребята! Вваливаются ко мне в кабинет толпой: «Открывай бюро, экстренное дело!» — и начали вправлять мне мозги. Я сначала на дыбы, а потом дошло. «Простите, говорю, ребята, заскок случился». На всю жизнь запомнил...

Был такой случай с Бабановым или не был, Рашов испытал к нему в эту минуту чувство глубокой благодарности за сердечную товарищескую поддержку.

— С обязательством этим мы разберемся, — возвращаясь к прежней теме, сказал Бабанов, голос его снова пожестчал. — Чернаков, Волынкин, конечно, виноваты, но дело не в них, они приняли на веру то, что сказал Шанин. А почему приняли, вы не задумывались? Вы знаете биографию Шанина?

— Знаю.

— Я на всю жизнь запомнил, — может быть, вы тоже читали, — как-то сообщалось в газетах о восстании в одном из концлагерей в центре Германии, кажется, под Мюнхеном, во время войны. Узники замыкали своими телами ток в колючей проволоке, сотни людей погибли, но многим удалось бежать. Потрясающая история! Шанин — один из организаторов того восстания. Из бежавших осталось в живых с десяток человек, остальных охрана затравила собаками или вернула в лагерь и сожгла в печах. Шанин бежал из плена трижды, представляете, что это значит? Какая сила духа! Такому человеку нельзя не верить. Он для Волынкина и Чернакова высший авторитет, слово которого — вне сомнений. Мы должны уметь видеть и понимать это, Валерий Изосимович. Но вам — не удалось, простите за прямоту.

Рашов подумал, что то, о чем говорил Бабанов, идет от другого человека, от Рудалева. Не слова, не выводы, а подход к фактам, метод анализа. Рудалев, как никто другой, умеет видеть сущность явлений. Если бы не это, он, Рашов, может быть, попытался бы возражать Бабанову, но спорить с Рудалевым он считал непозволительным и потому промолчал.

Они повернули в поселок, на дороге стояла ждавшая их «Волга»...

Спустя несколько дней Бабанов сообщил Шанину и Чернакову, что обком отменил решение бюро горкома об освобождении Волынкина. А вскоре комиссия обкома, закончив работу, вылетела из Сухого Бора в Североград.