Сухой Бор

Глава тридцать седьмая

Белозеров и Дина встречались в старом парке.

Они стояли среди деревьев в стороне от аллей и тропинок, прижавшись друг к другу. Ни он, ни она не могли задерживаться больше чем на полтора-два часа, и ни он, ни она не решались пойти к кому-либо из знакомых. Они не знали, что будет с их любовью завтра, но не встречаться уже не могли.

Несколько раз Белозеров пытался заговорить с Диной об их будущем. Она немедленно останавливала его. «Там видно будет», — говорила Дина.

У нее осложнились отношения в семье. Спала она теперь на диване, ссылаясь на нездоровье. Почувствовав неладное, Волынкин пожаловался тетке. Клавдия Григорьевна немедленно бросилась ему на помощь. У Клавдии Григорьевны не было своей семьи. В молодости она прожила полтора года с мужем-пьяницей, которого выгнала; позднее, случалось, к ней прибивались мужики, но долго ее характера никто не выдерживал.

Клавдия Григорьевна по-своему любила Дину и Эдика, но держала в строгости, требовала беспрекословного повиновения и судьбу их устроила, не спрашивая желания и согласия. Дину, когда ей исполнилось восемнадцать, выдала замуж за Волынкина, нестарого еще вдовца, человека во всех отношениях положительного и хозяйственного. Волынкин хотя и был по натуре экономен и расчетлив, тетку не забывал, в праздники одаривал богатыми подарками, снабжал дровами. В благодарность тетка и после свадьбы не считала для себя зазорным присмотреть за племянницей, при случае поучала зятя, как надо обращаться с молодой женой.

Клавдия Григорьевна еще летом заметила перемену в настроении Дины. От всевидящих глаз Клавдии Григорьевны не ускользала ни ее мечтательная рассеянность, ни то, что она, как никогда раньше, стала следить за своей внешностью.

Клавдия Григорьевна отправилась к племяннице. Дина была дома.

— Бесстыжая! — набросилась она на нее. — Запомни, Дмитрия в обиду не дам! Обидишь, опозоришь — на себя пеняй! Ославлю на весь свет, в твою же газету напишу, чтоб все, все, все знали! Заелась ты, девка, вот что! Забыла, как латаную сорочку носила! Один раз говорю, ты меня знаешь, не умею зря словами швыряться! Не уймешься — на себя пеняй!

Дина, ни слова не говоря, оделась, ушла из дому, хлопнув дверью. Долго бродила по улицам, зашла к Рашовым.

— Господи, Диночек! — обрадовалась Валентина; увидев Дину при свете, всплеснула руками: — Что с тобой? Нездорова?

— Немножко, — ответила Дина.

Из детской вышел Рашов.

— Дина у нас? Очень кстати, как раз думал о тебе.

— Что за нужда? — спросила Дина.

— Есть нужда, — ответил он; достал из кармана и протянул Дине письмо. — Анонимка, почитай-ка!.. Сегодня Уторова принесла мне: «Надо, говорит, разбираться». — «Что вы, не верю и не поверю никогда, лично эту женщину знаю». — «Знаю, что знаете, говорит, потому и пришла к вам...»

Дина с трудом разбирала корявый почерк. «Работник газеты, — читала она, — человек, который всех учит с ее страниц, а как себя ведет? Встречается в парке с чужим мужиком, а свой муж на стройке. С кого же нам теперь пример брать, если работник газеты ведет себя как легкомысленная женщина?»

Дина сложила бумагу вчетверо и аккуратно вложила в конверт. Она села на диван, откинулась на спинку и закрыла глаза; у нее не было сил сопротивляться, объяснять, оправдываться.

— Динок, тебе плохо? На тебе лица нет, выпей, — Валентина протянула ей стакан.

Дина выпила глоток.

Рашов опустился на диван рядом.

— Валя, оставь нас, пожалуйста, — попросил он жену. Валентина вышла.

— Это правда, Дина?

Дина молчала.

— Значит, правда, — сказал он. — Не укладывается в голове, ты — и вдруг такое!

— А какое такое? — шепотом спросила Дина. — Для меня это такое, может, весь свет, умирать с ним буду...

— Любишь?

Дина не ответила.

Он долго молчал, сказал решительно:

— Двум смертям не бывать, одной не миновать. Уходи от Волынкина!

— Дети... — все так же шепотом сказала Дина. — Мой Вова, у него двое... Не знаю, смогу ли перешагнуть...

— Да-а, — протянул Валерий. И добавил: — Ну-ну.

Он взял у нее письмо и разорвал на две половины.

— Будем считать дело закрытым. — Вздохнув, сказал с горечью: — Сколько судеб человеческих сломано из-за ошибок, поспешности, глупости! Как уберечь от этого? Можно ли научить всех людей быть счастливыми?

Белозерову в контору, размещавшуюся теперь на железнодорожной станции, позвонил Корчемаха:

— Слышали, нет? Шанин пригласил Свичевского и объявил, что он на начальника СМУ не потянет! И Шумбурову сказал то же самое! Каковы новости? Что творится, что творится!

— Небольшая революция, которая давно назрела, — сказал Белозеров. — Все логично.

— Это для вас логично, а для Шанина? Какая у него в голове революция? Или Шанин перестал быть Шаниным? Ничего не понимаю!

Как только Белозеров положил трубку, раздался новый звонок: Чернаков срочно вызывал его в партком.

А еще через час Белозеров был уже в кабинете первого секретаря горкома партии Рашова.

Выйдя из-за стола, Рашов пожал ему руку, указал на кресло и произнес:

— Есть мнение выдвинуть вас на должность начальника строительно-монтажного управления номер один. Это нынешние Промстрой и Биржестрой. Они будут объединены. Справитесь?

И Белозеров ответил:

— Да.

У Рашова вздрогнули ресницы, приподнялись смоляные дуги бровей. «Ого! Этот парень от скромности не умрет!» Рашов пытался перехватить и прочитать взгляд Белозерова, но это не удавалось. Белозеров смотрел на него, но не в лицо, а куда-то ниже подбородка — на шею или на галстук.

— Почему вы так уверены, что справитесь? — спросил Рашов и проверил пальцами, в порядке ли галстук.

Белозеров сказал безразлично:

— Если сомневаетесь, не выдвигайте.

Он вскинул взгляд, смотрел в упор, и теперь Рашов видел то, что раньше ускользало от него: у Белозерова умнющие глаза, нижние веки подтянуты кверху, отчего кажутся припухшими, к вискам убегают тоненькие морщинки, они придают лицу выражение доброты и покоя, без них оно выглядело бы, наверное, хмурым и неприветливым. «Какое славное, симпатичное лицо, это на первый взгляд кажется — топорная работа», — подумал Рашов.

— Да вы не сердитесь, — сказал он уже совсем другим тоном, мягко и доброжелательно. — Просто никто так не говорит, вот и хочется узнать, откуда у вас эта уверенность в себе.

Белозеров ответил сухо, официально:

— Я не умею работать плохо, товарищ Раш-шов... — Он запнулся (Рашов увидел, как глаза насмешливо блеснули), сказал казенным голосом: — А вообще, опыта не имею, но если доверите, постараюсь оправдать.

— Постараетесь? Ну-ну, постарайтесь! — Рашов засмеялся, потом добавил: — Удивительна наша способность привыкать к стандартам! Услышишь непривычное слово — и уже настораживаешься!

Он пожелал успехов, на прощание предупредил:

— Когда пригласим на бюро, вы все-таки не рубите сплеча: «Справлюсь». Сочтут за нескромность, зачем вам такая репутация!

Белозеров кивнул, взгляд его снова был далек.

«Влюбился, наверное, мужик», — усмехнулся Рашов. Неожиданно ему пришла в голову мысль о том, что Белозеров, может быть, и есть тот человек, которого любит и из-за которого страдает Дина. «А впрочем, почему именно Белозеров? Какие ребята за ней ухаживали!»

Рашов нажал кнопку вызова секретаря, не поднимая головы от анкеты, сказал:

— Пусть зайдет Осьмирко.

Из будки телефона-автомата Белозеров позвонил Дине и спросил:

— Можешь выйти?

— Да.

— Через десять минут. Где обычно.

— Да.

Белозеров засунул руки поглубже в карманы пальто — было морозно, — пошел в старый парк.

Дина уже ждала его. Она стояла на краю детской площадки под заснеженными ветвями коряжистой сосны, порозовевшая от мороза, в ее глазах Белозеров прочитал вопрос и тревогу. Белозеров зарылся лицом в пушистый мех Дининой шапки, стоял молча, вдыхая тонкий аромат духов.

— Помнишь мою записку? — спросил он. — О том, что я восхищен тобой?

— Было такое, — подтвердила Дина. — Хочешь сказать, что поторопился?

Белозеров, не видя ее лица, чувствовал, что тревога в ее глазах растаяла и она улыбается.

— Хочу сказать, что сейчас мое восхищение еще сильнее.

— Спасибо. — Дина рассмеялась. — Ты вызвал меня для того, чтобы сообщить это?

— Тебе мало? — Он поднял голову и округлил глаза, изображая изумление.

— Чтобы услышать такое, женщина побежит на край света... — Дина прижала его ладони к своим щекам. — Но женщина может и испугаться, если ее вызывают в необычное время: не случилось ли что? Тебе не приходило это в голову?

— Нет, — признался он.

— А почему ты в городе? — спросила Дина.

— Швырнуло революционной волной. Как звучит?

— Торжественно и непонятно. Где и какая произошла революция?

Белозеров рассказал о событиях в Сухом Бору.

— Леша, но ведь это же победа! — воскликнула Дина. — Твоя победа, Леша!

— Не надо так, — попросил он. — Не делай из меня нового Шанина.

Дина покачала головой, не соглашаясь.

— Это иначе, — сказала она. — Ты как-то спросил меня — помнишь, мы ехали с Трескиным и Корчемахой из Сухого Бора на «газике», — не возьмусь ли я взорвать систему Шанина. Тогда взорвать ее казалось фантастической задачей. Но ведь то, о чем ты сейчас говоришь, это именно взрыв! И взорвал ее ты, Леша!

— Все правильно, кроме одного; не я, а мы. Ее взрывала ты — своими статьями. Взрывал Скачков — своими выступлениями. Рашов — тем, что помогал тебе и мне. Корчемаха — тем, что давал бетон сверх нормы. Трескин. Лещенок. Эдик... Не возгордись: ты занимаешь особое место. Если бы не было тебя, я не уверен, что начал бы борьбу.

— Чего не сделаешь ради женщины! — пошутила она.

— Я говорю правду, — сказал Белозеров серьезно. — Между прочим, ринуться в драку с Шаниным я пообещал тебе тогда же, на «газике». Но вот чего не понимаю: я тебя еще не любил тогда, зачем же мне это понадобилось? — Он помолчал. — Или во мне уже родилось предчувствие, что любовь придет?

Дина оставила его вопрос без ответа, сказала, немного помолчав:

— Суть в том, что помогали тебе многие, но начал все-таки ты.

— Э! Тысячи людей каждый день что-либо начинают. Бороться с Шаниным! Да без вас меня на месяц не хватило бы!

— Может, ты и прав, не знаю... — Дина посмотрела на часы, попыталась высвободиться из его объятий. — Мне пора, Леша.

— Еще минуточку, — попросил он. — Постоим еще хотя бы минуточку.

Она кивнула, уступая.

— Мне придется заниматься теперь основными объектами — это сложнее ТЭЦ-два, — а значит, сутками не вылезать из Сухого Бора, неделями не ездить в город... — Он опять помедлил, нерешительно спросил: — Будешь приезжать ко мне?

— Там видно будет. — Дина осторожно разняла его руки, подставила щеку для поцелуя. — Я буду приезжать к брату.

Белозеров стоял и смотрел Дине вслед. Перед тем как скрыться за деревьями, она обернулась и помахала ему рукой. Он снял шапку и подбросил вверх, выражая ей свою признательность за то, что приходила, и, может быть, счастье оттого, что она есть.

Спешить было некуда. Белозеров зашел в детский сад, взял Свету. У Светы были санки, он долго катал ее по заснеженному скверу.

— Пойдем домой, Свет, — сказал он, устав. — Что мы будем делать дома? Есть у нас что-нибудь хорошее дома, дочь?

— Есть! — закричала Света. — Мама хорошая есть у нас!

— Я нашу хорошую маму не дождусь, — проговорил Белозеров. — Но ты можешь ей сказать, что папа будет теперь получать такую же зарплату, как Корчемаха. Сделай ее счастливой.

— Ну ты, милок, понимаешь ли это, и жернов! Видал всяких, но таковского впервой!

Волынкин откинулся — он сидел на стуле у стены, хотя шел уже десятый час, на его лице не замечалось ни тени усталости, скулы приятно розовели.

— Угу, — поддакнул Белозеров.

Он ушел в изучение чертежа, лежавшего перед ним на столе. Чертеж надо было подписать в производство, а он казался Белозерову чрезмерно усложненным. Белозеров искал способ упростить конструкцию.

— Шанин зверь до работы, но ты его перешиб, — продолжал Волынкин. — А на воскресенье домой поедешь?

— Может быть.

— Жена-то молодая у тебя?

— Жена? — Белозеров повернулся к Волынкину. — Не старая, а что?

— А ничего, понимаешь ли это... Просто так, — ответил Волынкин.

Но Белозеров знал, что спрашивает он о жене не просто так. Волынкин словно хотел и не смел спросить, кто бы мог быть тот человек, который внес разлад в его семейную жизнь. Однако, боясь выглядеть смешным, он не решался на излияния, сменил тему разговора.

— Стенгазету надо выпускать, пиши передовую заметку, — сказал он, но, заговорив о стенгазете, взорвался: — Председателю постройкома запретили заходить в собственный кабинет! Председатель постройкома при начальнике СМУ назначен проводить собрания, выпускать стенгазету и боевые листки!

В запале Волынкин изрядно передергивал, никто ему не запрещал заходить в свой кабинет, а на собрании в СМУ он присутствовал впервые. Белозеров был на парткоме, когда Рашов сказал председателю постройкома: «Я не думаю, что профсоюзная работа на стройке пострадает, если вы будете меньше сидеть в кабинете и больше быть среди рабочих. Текущими делами пусть занимается заместитель. Ничего же не случается, когда вы уходите в отпуск?»

Вот так было сказано. С той поры Дмитрий Фадеевич дни проводит на Промстрое, а по вечерам приходит в кабинет к Белозерову, чтобы отвести душу.

— Не тот стал Дмитрий Фадеевич, — продолжал сетовать на свою судьбу Волынкин. — В молодости, понимаешь ли это, когда перебросили меня с комсомола на профсоюз, был я председателем коммунальников. Сказал Волынкин — закон! Директор не смел перечить. Если начинали мы с директором цапаться, за меня горой и партком, и горком, потому что знали Волынкина! А когда был я председателем на лесозаготовках...

Дмитрий Фадеевич любил предаваться воспоминаниям. Белозеров успел усвоить весь его послужной список. Там было много всяких профсоюзов, и с каждым у Волынкина связано приятное, о чем дорого рассказать.

— Согласен ты, когда Волынкина, который всю жизнь отдал советским профсоюзам, приглашает товарищ Рашов и говорит: «Уходи!»? Правильно это?

— Неправильно, — сказал Белозеров. — Но он ведь больше этого не говорит?

Белозерову не хотелось обижать Волынкина. Где-то в глубине души у него таилась неприязнь оттого, что этот человек мешает ему быть с Диной. Но это было личное, это надо было исключить. А вообще-то Волынкин неплохой человек. Хотя, если оценивать вещи принципиально, Сухому Бору во главе профсоюза нужен был бы, конечно, инженер.

— Сегодня не говорит, а завтра может сказать, — уныло проговорил Волынкин.

«Может, очень даже может!» — подумал Белозеров и почувствовал, что ему нестерпимо общество Волынкина. Он встал.

— Надо пройтись по цехам.

— Еще куда тебе! Шел бы ты, милок, спать. За всем на свете не успеешь!

— А потом и спать, — сказал Белозеров, приглашая Волынкина взглядом тоже встать.

Дмитрий Фадеевич нехотя поднялся.

— Ну, ладно, пойдем.

По цехам он все же не пошел. Когда вышли на улицу, сказал: «Последний вечерний поезд на Рочегодск уходит в половине одиннадцатого. Если этим не уехать, придется ждать до часу ночи, а тогда уж совсем незачем являться домой!» — и повернул к проходной.

Стояла морозная ночь, в небе сверкали звезды. Белозеров подымил сигаретой, слушая угасающий скрип снега под сапогами Волынкина, невесело усмехнулся: «Ситуация! Муж и любовник...» Первые дни, когда на Промстрое появился Волынкин, он чувствовал себя так, словно провинился перед ним, и не мог смотреть ему в глаза. Потом это состояние прошло, и в душе появилось какое-то сложное чувство. Может быть, это была зависть от того, что он, Белозеров, лишен возможности видеть Дину, а для Волынкина это так же просто, как видеть собственный пиджак. К зависти примешивалось чувство негодования: «Дина любит меня, она не любит Волынкина, но остается с ним, почему?»

«Черт-те что! Какая-то совершенно дурацкая история! — мысленно воскликнул Белозеров. — Уехать бы куда-нибудь за тридевять земель, — подумал он вдруг. — Если бы я уехал, один уехал, приехала бы ко мне Дина?»

Его передернуло от морозного озноба, он бросил сигарету и пошел по цехам. Везде шли работы. В промывном и очистном цехах трудились в основном монтажники, а в отбельном — строители. Совмещенные графики подготовки цехов к пуску были разработаны так, чтобы монтажники работали днем и вечером, а строители ночью.

В сушильном цехе Белозеров задержался. Его интересовала бригада Дерягина. Вот уже несколько смен она осваивала укладку метлахской плитки.

Увидев в цехе начальника управления, Эдик бросился к нему чуть не бегом.

— Пошло, Алексей Алексеевич! — Его голос вздрагивал от радостного возбуждения. — Вы знаете, я уже начал веру терять, что такое: полнормы, полнормы! Стыдно же, из передовых не вылезали, и вдруг! А сегодня пошло!

— Молодцы, — похвалил Белозеров. — Что еще нового?

— Да больше ничего особенного. Сестра звонила, обещала завтра приехать.

Белозерову показалось, что Эдик смотрит на него испытующе.

— Хорошо, кланяйся ей, — отозвался он как можно безразличнее. Кажется, удалось: в глазах Эдика будто что-то погасло. — А теперь давай займемся делом. Время дорого.

Белозеров постоял, глядя, как Эдик разравнивает бетон с помощью металлической рейки на колесах. Рейку эту он придумал сам, ходил в механическую мастерскую, добился, чтобы сделали побыстрее. Опытные плиточники говорят, что вручную бетон разравнивается ничуть не медленнее, но Эдик доказал, что с линейкой производительность выше. У него все построено на расчете.

Подошел Лифонин, поправил ворот рубашки. Белозеров отметил, что рубашка на мастере шерстяная, с просторным воротом, но он все равно его одергивает, это уже вошло в привычку. Лифонин снова работает под началом Белозерова. Когда Шумбуров уходил на объекты второй очереди старшим прорабом, перейти с ним никто не пожелал, в том числе и Лифонин.

— На первом этаже можно начинать отделку, — обратился он к Белозерову. — Какая бригада пойдет? Видимо, бригада Ядрихинского. Точно вам скажет Рамишвили, расстановкой бригад занимается главный инженер.

Мастер кивнул.

— Быстро клепают ребята, — похвалил он, показывая на монтажников. — Начали барабан во вторую смену, а уже ставят на место. Предварительный монтаж. Здорово!

Белозеров мысленно присвистнул: «Это же Лифонин комплименты отвалил! Значит, лед тронулся?»

Над сушильной машиной на талях раскачивался барабан, монтажники заводили его в гнездо. За две смены — барабан; за месяц — машина, целая сушильная машина, до последнего винтика! Все идет отлично, по плану.