Сухой Бор

Глава двадцать вторая

Несколько дней после бюро Шанин был сам не свой. Он вспоминал ход бюро, каждую брошенную в адрес треста реплику, сочувствовал Волынкину. За его освобождение голосовало менее половины членов бюро! «Этак вопросы не решаются! — раздраженно думал Шанин. — Если Дмитрий Фадеевич обжалует решение, как он пообещал Рашову, оно наверняка будет отменено». Шанин припомнил историю с газетной заметкой, нажал кнопку, приказал секретарше вызвать к себе Шумбурова и Рамишвили, помолчав, добавил:

— Пусть явится и Голохвастов.

Шанин намерен был воздать всем троим по заслугам. Первые двое увековечили свои имена в газете, — он, Шанин, популярно растолкует им, как работать, чтобы впредь в газетах о них писали хорошо. И за Голохвастова пора взяться всерьез. Откладывать больше нельзя, может создаться впечатление, что управляющий спустил: докладная Белозерова лежит уже давно.

Шанина всегда раздражало, если на столе лежали бумажки; но сегодня утром он вытащил докладную из стола и положил перед собой. Она каждую секунду напоминала о том, что необходимо решить дело Голохвастова. Шанин принимал людей, проводил совещания, приказывал, наказывал, подстегивал, но какая-то часть его мозга была занята Голохвастовым, подобно тому, как глаза постоянно видели на столе докладную.

Может быть, все-таки перевести на другой участок? Нет, Белозеров прав, считая, что это не метод воспитания. Однако и понижение в должности до мастера, чего требует Белозеров, не пройдет. Он, Шанин, не позволит обойтись с Голохвастовым как с алкоголиком. Вася не пьяница; видимо, временная утечка бодрого духа, это с ним случается. В концлагере Вася сник первый, зато когда появилась надежда на побег, он показал, на что способен.

Шанин расхаживал по кабинету и видел мысленным взором ряды двухэтажных нар, изможденные лица военнопленных. Он слышал обессиленный шепот Голохвастова, соседа от стены, сержанта-сапера, здорового парня, превратившегося в скелет. «Загнемся, майор, как пить дать... Так, может, ускорить это дело, а? Камешек в охранника, и на тот свет!» Он, Шанин, в те месяцы сжался в стальную пружину и ждал случая бежать. Случая не представлялось: охрана в лагере была продумана с педантичной тщательностью, куда ни повернись, всюду на тебя смотрели автоматы. Охрана и капо считали его смирившимся и не били, не оставляли на ночь на морозе, как поступали со многими. В его голове созревал план восстания. Если охрану нельзя обмануть, значит, ее надо смять. Он уже представлял, как это будет: военнопленные забрасывают камнями посты на угловых деревянных башнях («Камешек в охранника». Люди бредят этим!), замыкают ток в колючей проволоке ограждения и перелезают, преодолевая его ряд за рядом. Пусть даже половина военнопленных погибнет, вторая половина вырвется, уйдет в леса, чтобы пробиваться к своим, драться с фашистами...

Он отдавал себе отчет, сколь трудно будет осуществить этот план: лагерь находился в Восточной Пруссии неподалеку от Кенигсберга. Тем не менее начал искать единомышленников. Занялся немецким языком — его знал второй сосед по нарам, высокий лысый поляк Янек Залевски. Васю Шанин в свой план не посвятил, считая, что сделать это никогда не поздно. Он присматривался к русским постарше, пытаясь угадать по осанке, по манерам, кто из них командир, политработник. К лету была создана организация. Однако поднять восстание не удалось: комендант узнал о заговоре. Большинство руководителей было казнено. Залевски повесили. Шанин остался жив, хотя его били и пытали; о его участии в заговоре знали всего трое.

Янек был повешен, но ему Шанин в немалой степени обязан успехом побега: на нарах, под соломенной трухой, он до раскрытия заговора нацарапал карту Восточной Пруссии. В молодости Янек работал по найму у юнкеров, знал города, дороги и считал, что если удастся вырваться из лагеря, то уходить надо лесами на юг, в Польшу. Шанин воспользовался советом Янека, когда они с Васей бежали. Их послали в группе военнопленных на работу в юнкерское поместье. Они чинили канавы осушительной сети на полях, таскали в подвалы ящики с фруктами. Тогда-то Вася и показал, какое в нем живет упорство. Он первый сказал: «Сейчас или никогда». Из имения, связав конвоира, они ушли в леса. Его, Шанина, немцы взяли снова, раненного в ногу, это было на польской границе, а Васе повезло — он ушел к польским партизанам, затем перебрался через линию фронта. И вот сейчас он, Шанин, должен выставить Голохвастова на осмеяние всей стройке? Этого не будет! У Шанина есть другой метод воспитания, проверенный, безотказный.

В назначенное время Голохвастов появился в кабинете с Шумбуровым и Рамишвили. Шанин показал промстроевцам на стулья у стены, Голохвастова кивком головы позвал к столу; не приглашая сесть, дал прочитать докладную.

— Что прикажете с вами делать?

Голохвастов молчал, на его породистом лице было написано недовольство, и Шанин понимал, чем оно вызвано: он предпочел бы вести разговор с глазу на глаз. Но именно этого не хотел Шанин. Он лишал Голохвастова возможности говорить с ним, управляющим, как с человеком, с которым они когда-то вместе так много пережили.

Голохвастов молчал, и тогда заговорил Шанин.

— Если небо дарует человеку жизнь, оно совершает благое дело, не так ли? — спросил Шанин; в его голосе слышались раскаты отдаленного грома. — Если судьба дарует жизнь дважды, — напомнил Шанин о побеге, гром грохотал совсем рядом, — то уж, наверное, не для того, чтобы ее обладатель был посмешищем! Так или не так?!!

И с последними словами гром разразился: от бешеного удара кулаком по столу подпрыгнул телефонный аппарат. Шанин громоздил одно на другое ругательства, задыхаясь от желания найти слова еще убийственнее и не находя их. Выплеснув гнев, он несколько секунд сидел молча, прижимая некрасивые короткие пальцы к прохладной поверхности стола, чтобы унять их дрожь. Затем взял докладную, сложил ее вдвое и разорвал.

Голохвастов попытался что-то сказать, Шанин оборвал его:

— Вы мне больше не нужны.

Он перевел глаза на Шумбурова и Рамишвили, словно съежившихся от тех ругательств, которые сыпались на Голохвастова. Шанин пригласил их пересесть за стол. Это могло означать, что с ними он намерен вести спокойный деловой разговор. Лица у Шумбурова и Рамишвили просветлели. Шанин усмехнулся, безлично бросил:

— Каждый увековечивает себя, как может.

Шумбуров и Рамишвили решили, что это относится к Голохвастову. На их лицах появились осторожные, нерешительные улыбки.

— Один поджигает Александрийскую библиотеку, другой веселится в рабочее время, третьи зарабатывают славу, как чеховский герой, — попал под лошадь, и о нем написали в газете, — тем же тоном проговорил Шанин. — Расскажите, что вы там натворили, — приказал он Рамишвили.

Теперь они поняли, что попали в ловушку, и опустили головы. У Шумбурова чуть побледнели кирпичные по цвету и прочности скулы.

— Начальник участка отказался утвердить наряды на выполненные работы, хотя там все было правильно... — начал Рамишвили.

Больше Шанин не дал сказать ему ни слова. Он знал историю с нарядами не хуже, чем сам Рамишвили: сначала газетчики, а затем Рашов на бюро историю эту обглодали и обсосали, сделав из нее выводы и прогнозы на сто лет вперед.

— Там все было правильно, — повторил Шанин вслед за Рамишвили. — И если так считает главный инженер участка, этот великий поборник справедливости, гениальный ум, равного которому нет в Сухом Бору и даже во всем Рочегодске, — заявил Шанин, накаляя голос, — то поразительно, как мог начальник участка, какой-то там начальник участка, который, ясное дело, и в подметки не годится своему главному инженеру, посметь не утвердить наряды!..

Шанин умолк, глядя на Рамишвили прищуренными глазами; в них были укор, упрек, насмешка, издевка. Шанин ждал, что скажет в ответ на его вызов этот мальчишка, скажет или промолчит? Шумбуров промолчал бы: бит не однажды, и знает, что доказывать управляющему — себе дороже. Нет, Рамишвили, однако, заговорил.

— У нас действует принцип оплаты по труду. Кто дал право лишать рабочего заработка?

— Я дал, — спокойно ответил Шанин. — Я дал начальнику участка фонд зарплаты и право его расходовать. Расходовать, но не перерасходовать, ясно? Потому что перерасходовать фонд зарплаты нельзя. Могу прочитать вам популярную лекцию на эту тему, надо?

— Не надо, — сказал Рамишвили.

— Для вас это азбучная истина, — констатировал Шанин. — Очень приятно. Вы знаете сами и можете растолковать кому угодно, что если заработная плата растет быстрее, чем производительность труда, то общество начинает проедать себя, оно будет беднеть, прекращается его прогресс. Так?

— Так, — сказал Рамишвили.

— Очень эрудированный товарищ, — вновь констатировал Шанин с удовольствием в голосе. — Так какого же... вы занимаетесь демагогией? — Шанинский голос вдруг загремел, заставляя бледнеть, ежиться, оседать на стульях Рамишвили и Шумбурова, словно бил Шанин не словами, а плетью, занося ее высоко над головами и со свистом опуская на головы. Шанин выбивал из Рамишвили самонадеянность, непочтение к старшим, выбивал, не выбирая выражений. Под конец кинул пряник: — Я сделал вас главным инженером участка, могу сделать главным инженером треста, все зависит от вас. — Сыграл на контрперспективе: — Но можно стать и мастером над беременными бабами у Крохина, это тоже в ваших руках. Все! Можете идти!

Шумбурову он не стал устраивать разноса, сказал корректным тоном:

— Начальник, на которого жалуются подчиненные в газету, в министерство, прокуратуру, в Верховный Совет, куда угодно, ни черта не стоит, ясно? Начальник, который позволяет, чтобы ему возражал мальчишка — главный инженер, стоит еще меньше. Наведите порядок в своем хозяйстве или его наведут другие, без вас.

Шумбуров был оскорблен, проплешинка на брови побелела.

— Я готов.

Шанин склонил голову к плечу, укоризненно качнул.

— Фридрих Иванович! Нам с вами за пятьдесят, и мы-то уж понимаем, что швыряться такими словами не стоит. Давайте не будем!

Выкричавшись, утихомирив бушевавшие в душе раздражение, Шанин несколько успокоился. Он принимал людей, решал десятки вопросов, давал десятки указаний, подписывал десятки бумаг, но этими заботами жила лишь половина его мозга, вторая половина анализировала возможные последствия решения бюро горкома о Волынкине. Если оно будет выполнено, на место Дмитрия Фадеевича придет новый человек, и кто знает, к чему это приведет. Хорошо, коль умный парень, способный прислушиваться к мнению более сведущих людей, а вдруг пришлют демагога вроде Рамишвили, этого защитника обиженных? Вместо того, чтобы заниматься делом, ему, Шанину, придется доказывать, что белое это белое.

Шанин вновь зашагал по кабинету. Ему вспомнился эпизод — это было спустя два или три месяца после его приезда в Сухой Бор. Трест выполнил план, выполнил чуть ли не впервые (в тресте тогда было меньше двух тысяч человек!). Шанин, Волынкин и еще несколько человек: Замковой, Корчемаха, — поехали на пленум райкома (не в город, а в район входил тогда трест). На переправе застряли (катеров у треста еще не было, ездили на «газике» и на лодке перебирались в райцентр). Волынкин сходил в лавку, принес водки, разлил в стаканы (попросил в избе у лодочника), произнес тост: «За то, чтобы всегда ездить в райком с выполненным планом. Уж очень скверно, когда критикуют!» Шанин стакан не взял: «Не пью, организм не принимает. А вы пейте, — призывал он всех, — не стесняйтесь!» Но все чувствовали себя неловко, он обидел их отказом. Волынкин заметил осуждающе: «Служба, значит, одна, а радости врозь». Он держал тогда себя на равных с управляющим, говорил, что думал, и вот так он понял Шанина. И все его так поняли. Шанин решил доказать, что они неправы, — ему нужно было доказать это. Он выпил, а потом корчился от боли в желудке и, обессиленный, уснул на траве и проспал начало пленума. Замковой и Корчемаха оставили его, а Волынкин ждал, пока проснется, опоздал вместе с ним, вместе с ним выслушал упрек Гронского, который был тогда первым секретарем райкома... После того случая прошло много времени, и работали они с Волынкиным душа в душу, и служба у них была одна, и радости и беды одни, никогда Волынкин не пошел против его воли, не учинил каверзы.

Шанин сел за стол, несколько секунд сидел неподвижно, потом набрал номер Чернакова.

— В конце месяца сдается новый дом. Меня одолевают очередники. Я бы попросил вас вместе с Дмитрием Фадеевичем прикинуть, кому из них дать квартиры.

— До того ли ему, Лев Георгиевич? — У Чернакова был удивленный, непонимающий голос. — Да и нам надо подумать, куда его пристроить.

— Он ведь собирается жаловаться, кажется? Успеем с пристройством, все еще может быть, Илья Петрович. У вас в запасе месяц, спешить некуда. Пожалуйста, посмотрите список с Дмитрием Фадеевичем.

Шанин положил трубку. Он знал, что Чернаков расскажет о его звонке Волынкину. Волынкин поймет, что это значит...