Сухой Бор

Глава тридцатая

Вернувшись в Рочегодск и вручив жене и девочкам ленинградские подарки, Белозеров тут же, несмотря на их возражения, выехал в Сухой Бор.

Был выходной день, притом веселый, солнечный, нарядный. В кабинете начальника электростанции сидел Голохвастов. Этого Белозеров никак не ожидал.

— Что-нибудь случилось?! — с тревогой спросил он, забыв поздороваться.

— С приездом, прежде всего, — сказал Голохвастов, усмехаясь.

— Здравствуйте, Василий Васильевич, — успокаиваясь, исправился Белозеров. — Значит, все нормально?

— Было тут одно дело, — проговорил Голохвастов; в его светлых навыкате глазах блестела улыбка, и у Белозерова совсем отлегло. — Сначала скажи, как с приборами? Потом все доложу.

— Отгружены, — ответил Белозеров, удивляясь и непривычному тону старшего прораба, и его интересу к приборам.

— Ну, и отлично! — воскликнул Голохвастов с удовлетворением. — А что было — пойдем покажу. На углеподаче.

Они вышли из ТЭЦ. Возле угледробилки — большой бетонной коробки — Голохвастов остановился.

— Прикинь, какая тут высота. — Он указал на верхнюю кромку. — А теперь взгляни на конвейер!

Белозеров посмотрел на фундаментальные сваи угольного конвейера и ахнул: они были метра на два ниже люков.

— Не в люки подавать уголек, а из люков на конвейер, — съязвил Голохвастов. — Подкинули нам подарочек проектировщики!

— А вы говорите «было»! — сердито упрекнул Белозеров. — Тут работы на две недели, самое малое. Давно обнаружили?

— Два дня назад. Обход делал, как раз сваи здесь начали ставить.

— Что же не переделываете? Два дня потеряли! — с сердцем воскликнул Белозеров.

— Да не горячись ты, горячка, — добродушно сказал Голохвастов. — Я тоже сразу так подумал, а потом нашли более экономичное решение. Будем поднимать конвейер не по всей длине, а только у бункера, электромоторы придется усилить, но это не проблема.

— Что ж, пожалуй, — подумав, сказал Белозеров. — Кто решал?

Они медленно пошли назад.

— Трескин, Замковой, Шанин. Всех на ноги поднял, уже заказаны сваи, — с довольной улыбкой пояснил Голохвастов.

— Спасибо. — Белозеров был удивлен: от кого-кого, а от Голохвастова такой расторопности не ожидал.

После вызова к Шанину Голохвастов не разговаривал с Белозеровым недели две, потом немного отмяк, но чтобы совсем забыть — медведь в лесу подох, не иначе!

— Ладно, чего там, — буркнул Голохвастов, глядя в сторону. — Можно было тебе свинью подложить, да я не из таких.

Он коротко взглянул на Белозерова, проверяя, понял ли он намек. Белозеров понял.

— У меня не было иного выхода, — сказал он. — Когда-нибудь вы согласитесь, что это было нужно для вас же.

— Век не забуду, — усмехнулся Голохвастов.

До угла корпуса они дошли молча. «Отмяк Василий Васильевич, наконец-то!» — думал Белозеров.

— Василий Васильевич, ходят легенды о ваших приключениях с Шаниным. Что тут правда?

— А вот сюда тебе, Белозеров, соваться не следует, — ответил Голохвастов, и на его холеном белом лице появилось холодное высокомерное выражение.

«Рассчитался по высшей ставке!» — оценил Белозеров, но не обиделся, решив, что прошлое для Голохвастова является предметом особой гордости, к которому он не каждого пускает близко.

— Как угодно, — сказал он. — Что в цехах?

Голохвастов удивился тому, что Белозеров столь спокойно реагировал на грубость, затем испытал нечто вроде уважения: вот это характер! Все его колебания отразились на лице, и Белозеров усмехнулся.

— Судя по вашему молчанию, можно предположить, что в цехах тоже нормально, — сказал Белозеров.

— Да, — с готовностью подтвердил Голохвастов. — В цехах все в порядке, кроме Лифонина. У этого, как обычно, бестолковщина.

«Что ж не помог?» — хотел спросить Белозеров, но не спросил, чтобы не разрушить тот добрый настрой, который наметился в его с Голохвастовым взаимоотношениях.

Из двери были хорошо видны освещенные мощными электрическими лампами ракетоподобные котлы. Белозеров видел их снизу доверху, огромные, вздымавшиеся почти в сорокаметровую высь. Неподалеку от него на тросах висела металлическая площадка, обнесенная леерами. Стоя на этой площадке, работницы укладывали на ребристую стену котла желтоватые пласты стекловаты. Женщин на площадке было много, и Белозеров видел, что работать им тесно. Под площадкой висел второй помост, с которого рабочие прикрывали маты металлическими листами обшивки. Рабочим тоже было тесно. Снизу, поднимая тюки стекловаты, ползла третья площадка — грузовая. У других котлов рабочих не было видно. «Какая инертность мысли! — подумал Белозеров со злостью. — Бестолковщина, иначе не назовешь! Чего проще — вести изоляцию двух котлов одновременно, нет, не додумался!»

Белозеров увидел среди работниц Капу Ядрихинскую, крупнотелую, беловолосую, она, наклонившись, прикрепляла проволокой подушки из стекловаты, уложенные на стену котла. Рядом стояла Надя Кучкарева, высокая и тоненькая. Она тоже заметила Белозерова и, наверное, сказала об этом Капе. Капа оторвалась от своего занятия, обернулась и громко, с вызовом сказала:

— С приездом, товарищ начальник! После дороги в баньке небось попарились? Мы тоже как в баньке!..

Работницы засмеялись. Белозеров пообещал:

— Сейчас что-нибудь придумаем.

Белозеров прошел в прорабскую. Лифонин был там — сидел за книгой стихов. Когда в двери появился Белозеров, он захлопнул книгу и привстал.

— Коля, вы не обидитесь, если я вас немножко покритикую? — как можно мягче спросил Белозеров; если заговорить с Лифониным резким тоном, он сразу набычится. Белозеров подбирал ключи к мастеру, пробуя один подход за другим. — Вы напрасно не организовали работу сразу на двух котлах. Тесно же людям работать.

— Да? — без выражения в голосе отозвался мастер, поправляя воротник своей ярко-красной рубашки.

Белозеров не без раздражения подумал, что ему давно следовало бы выбросить эту рубашку. Она запомнилась Белозерову с первой встречи. Тогда Белозеров решил, что этот парень из тех длинноволосых, которые бродят с гитарами по улицам и кроме себя никого и ничто на свете не любят.

Белозеров надеялся за две недели вывернуть ему мозги наизнанку. Но вот проходят уже месяцы, а парень по-прежнему в коллективе сбоку припека, работает хуже всех и душа на запоре.

— Да, Коля, — подтвердил Белозеров тем же мягким тоном. — Изолировщикам тесно, и они недовольны. Что вы можете сказать?

— Очень сложно пристроить помосты ко второму котлу, — сказал Лифонин. — День надо провозиться, не меньше.

— Два часа, — уточнил Белозеров. — И работа пойдет в два раза быстрее.

— Куда спешить, — буркнул Лифонин.

— Вы знаете, что надо спешить, Коля, особенно вам, — уже еле сдерживая себя, оказал Белозеров. — Машинный цех готов к сдаче, дело за вами, вы держите пуск ТЭЦ.

Лифонин молчал. «Не расшевелить мне эту вещь в себе. Избавиться от него, что ли? — подумал Белозеров. — Надоело возиться!»

— Сдадим ТЭЦ, на какой объект вы бы хотели пойти? — спросил он. — Или вернетесь на ТЭЦстрой, к Осьмирке?

— Нет, — глядя исподлобья, ответил Лифонин. — На Промстрой пошел бы, можно?

— Воля ваша, — сказал Белозеров, удивляясь. — Вам нравится Шумбуров?

— Да.

И хотя минуту назад Белозеров в сердцах испытал желание расстаться с Лифониным, его откровенное настроение уйти со Спецстроя задело: обычно люди, с которыми он работал, переходили на другие участки неохотно. «Ладно, была без радости любовь, разлука будет без печали, — подумал Белозеров. — Посмотрим, каково тебе будет работать с Шумбуровым».

— Как хотите, я возражать не буду, — сказал он. — А сейчас отправляйтесь к плотникам и распорядитесь немедленно оборудовать для изоляции второй котел. Даю вам два часа.

Белозеров перешел в свой временный кабинет, находившийся рядом с прорабской, сел за стол и развернул график. Электростанция будет пущена в установленный Рашовым и Шаниным срок; заминка с углеподачей не задержит, это эпизод. Таких эпизодов было много — наверстали.

С полчаса Белозеров просидел над графиком. Может быть, на свежую голову заметит какую-нибудь прореху? Нет, все было в порядке, осталось, как говорит Афанасий Иванович Замковой, «п-пуговицы пришить». Надо сделать еще рывок, и можно поднимать пар в котлах. Сейчас требуется одно — не позволить людям расслабиться, не начать праздновать победу раньше времени...

Как только Белозеров сделал этот свой вывод, его мысли переключились на Дину. «Куда она могла уехать? — думал он. — На целый месяц!»

Он звонил ей в редакцию несколько раз, но трубку снимала не Дина, а ему не хотелось подавать голос, чтобы не запомнили другие сотрудники. Но когда была подписана командировка в Ленинград, Белозеров решил спросить Дину. «Дины Александровны нет, и не будет месяц, — ответил картавый мужской голос. — А вы по какому вопросу?» Белозеров предпочел положить трубку, а позднее ругал себя за то, что поторопился: надо было выведать, почему Дины не будет так долго?

«Схожу в общежитие и узнаю у Эдика», — решил он и, свернув график в рулон, вышел из-за стола.

В дверь робко постучали, заглянул Ласавин.

— Разрешите, начальник?

Белозеров не удивился тому, что Ласавин на ТЭЦ: слышал его голос в котельной. Но вот уж к себе с визитом никак его не ожидал! Пьян, что ли? Нет, кажется, трезв.

— Заходите, давно не виделись, — позволил Белозеров. — Чем обязан?

— Я насчет того случая... Во дворе у вас, помните? Извините, начальник! Не по себе мне малость.

— Только малость? — Белозеров смягчился, но виду не подал. — Если малость, вы пришли напрасно.

— В общем, ладно, чего там... — не поднимая глаз, пробурчал Ласавин. — Не будет этого больше. Завязано!

— Другое дело, — одобрил Белозеров. — Капа помогла или сами?

— Сам, начальник. Капа ничего не знает. — Ласавин нерешительно взглянул на него, попросил: — Вы ничего ей не говорите, ладно?

— Обещаю.

Ласавин достал из кармана сигареты, протянул Белозерову.

— «Шипка», ваши любимые.

Белозеров взял сигарету, спросил:

— Вам в поселок? Мы можем пойти вместе.

Ласавин замялся.

— У меня кое-какие дела, начальник, я задержусь. Белозеров мысленно усмехнулся, протянул руку:

— Счастливо вам.

— Будьте здоровы, начальник!

Ласавин истово потряс ладонь Белозерова, отступил в сторону, пропуская его вперед. Белозеров широким движением руки обнял Ласавина за плечи, мягким толчком заставил переступить порог первым.

— Светские манеры вам не идут, Саша.

Он впервые назвал Ласавина по имени и поразился: у того дрогнули губы, и на лице образовалось выражение ребенка, которому вручили долгожданный подарок.

— До свидания, — еще раз попрощался Белозеров, окунаясь в полусумрак машинного зала.

— До свидания... Алексей Алексеевич, — ответил Ласавин. Он тоже назвал Белозерова по имени-отчеству первый раз.

«Счастливый день? — усмехаясь, думал Белозеров. — Не так уж плохо: два — один в мою пользу! А с Лифониным ничего все-таки не получилось, жаль!»

Он вышел из ТЭЦ и повернул к проходной.

Белозеров постучался в комнату Эдика, ответа не последовало. Из-за двери доносились возбужденные голоса, он открыл дверь и вошел. Посередине комнаты стояли Шумбуров и Рамишвили, они не обратили внимания на Белозерова, у обоих были красные возбужденные лица. Шумбуров, выпятив массивный подбородок, говорил, почти кричал хрипловатым голосом:

— Что вы знаете о том времени? Ничего! А я говорю: работать было легче. Мое слово было законом, рабочий из кожи лез, чтобы выполнить распоряжение. А теперь? Я вынужден кланяться, а не распоряжаться. Я не начальник, а проситель! Вот до чего дошло!

Он умолк, и сразу же звонко заговорил Рамишвили:

— Вы правы, я знаю о том времени меньше, чем вы. Но что за опоздание на работу людей наказывали строго, это я знаю. Вы хотите, чтобы это снова вернулось? Это вам нужно? Вам нужно, чтобы люди боялись?!.

У окна, дымя в приоткрытую форточку, стоял Ядрихинский. На кровати сидел Эдик. Белозеров кивнул им, снял шляпу, присел на стул у двери.

— Порядок нужен, а не болтовня, — жестким тоном бросил Шумбуров. — Это еще Ленин оказал.

Снова зазвенел Рамишвили:

— Историю делают массы — это тоже ленинское! И из-под палки историю не делают, нужен сознательный творец!

— Э, молод ты мне доказывать, зелен еще, — презрительно отмахнулся Шумбуров. — С мое поработаешь с народом, тогда поймешь. — Он протянул руку Белозерову, поздоровался. — Все спорят, доказывают... Ораторы, Цицероны! В деле только не видно.

Рамишвили тоже пожал руку Белозерову, ответил:

— Слово тоже есть дело, Ленин говорил!

— А что это у вас за философский спор? — спросил Белозеров. — По какому случаю?

— Зашел по делу к своему главному инженеру, — Шумбуров кивнул на Рамишвили. — Я вчера отдал распоряжение бетонщикам поработать в выходной — нужда была, — и он ездил посмотреть, что сделано. Ясное дело, не все. Я и сказал, что исполнительная дисциплина у нас никуда не годится, — что тут еще скажешь? А он мне твердит, что на одних приказах далеко не уедешь, надо, дескать, уметь убеждать рабочий класс. Сколько месяцев вместе работаем, столько дискутируем. А убеждать-то некогда, надо работать!

— Это беда наша, что некогда, — возразил Рамишвили. — Если не убедишь массу, ничего не добьешься.

— Переучили вас, — желчно сказал Шумбуров. — Много знаете. А понимать — ничего не понимаете. Масса!

Рамишвили церемонно наклонил голову.

— Я решительно не могу отказаться от марксистского подхода к роли личности и масс в историческом творчестве. И доказывать правоту Маркса и Ленина, извините, не считаю нужным.

— А тут и не надо ничего доказывать, — сказал Шумбуров. — Моя философия не противоречит Марксу и Ленину. Что такое наши массы? Это и Шанин, и мы, и еще две с половиной сотни миллионов. Только Шанин один на тысячи, Алексей Алексеевич один на сотни, Эдик один на десятки, а смотреть на всех вместе — масса!

Рамишвили вынул из кармана пиджака расческу и начал причесывать и без того отлично лежавшие смоляные волосы — он показывал, что не желает больше тратить время попусту.

Шумбуров счел себя победителем, удовлетворенно усмехнулся, взглянул на часы и пошел к двери.

— Простите, Фридрих Иванович, — сказал Белозеров. — Я бы тоже хотел высказать несогласие с вашими взглядами.

Шумбуров остановился, в его глазах блеснула насмешка.

— Ну, давай, давай!

— Вы утверждаете, что не противоречите Марксу и Ленину, — заговорил Белозеров. — А я возьму на себя смелость заявить, что в вашей философии нет ничего от учения классиков марксизма. Ленинская концепция: массы — класс — партия — вожди. Ваша схема: воля сильная — воля послабее — безвольные люди, некие марионетки. В ленинской постановке вожди выдвигаются массами постольку, поскольку они выражают материальные и духовные устремления масс. В вашей постановке волевые люди садятся на шею безликой массе, как на верховую лошадь. По Марксу и Ленину общество развивается в соответствии с объективными законами и ближайшее будущее человечества — коммунизм. Вы отдаете общество во власть сверхчеловеков, которые могут вести его туда, куда им заблагорассудится. Сознательное историческое творчество масс заменяется трудом из-под палки ради куска хлеба насущного. Не говоря уже о том, что теория волюнтаризма не научна, она в нашем обществе не может быть принята ни одним здравомыслящим человеком, потому что ничего, кроме отвращения и протеста, не вызывает. Разве не так?

Белозеров обращался не к Шумбурову, а к Эдику и Ядрихинскому, ради которых и ввязался в спор.

— Так! — Эдик стукнул кулаком по никелированной спинке кровати. — Именно так! На Промстрое у них порядок: прораб ткнул пальцем — иди и вкалывай. Через месяц узнаешь, как план сделал: выполнил — хорошо, не выполнил — тоже ладно. А вот у нас на Спецстрое по-другому. Я еще только получаю объект, а мне уже говорят: «Закончить надо тогда-то, в этом случае план выполнишь так-то, заработаешь столько-то». Я задание сам до тонкости знаю и девчонкам рассказываю, что от нас требуется. Поэтому лучше лишку времени прихватим, а без нормы не уйдем. А насчет приказов — в армии это надо, а на работе — лучше по-другому.

— Приятное обхождение, — сказал Ядрихинский, — вещь, само собой, нужная, да не в ней дело-то. Главное — как платят за работу. Ты на меня и кричи, и командуй — приказывай, только заплати как следует, работать буду на совесть. А чего толку, ежели обходиться будешь хорошо, а ничего не заплатишь.

— Против заработка возразить нечего, Калистин

Степанович, — согласился Белозеров. — Собственно, вы оба вместе уже сказали, чем определяется отношение людей к труду, или, если говорить масштабно, участие в историческом творчестве: сознательность — раз, материальная заинтересованность — два. И только так. А отнюдь, — глядя на Шумбурова, с ударением проговорил Белозеров, — не повелениями.

— А-а! — Шумбуров отмахнулся. — Слова, слова!

Он похлопал по рту ладонью, изображая зевоту, и повернулся к комнате спиной. Когда дверь за ним закрылась, Рамишвили сказал:

— Ай да спасибо! Хорошо вы его осадили, Алексей Алексеевич!

— Если он и на практике придерживается своей философии, можно себе представить, каково с ним работать! — сказал Белозеров. — Не приказ, а способность думать, научно организовать труд — вот что нам нужно.

— Добыли приборы? — встрепенулся Рамишвили.

— Все в порядке. — Белозеров усмехнулся: «Вот как он понимает: приборы в данную минуту и есть научная организация! Молодец!»

— Вай-вай, моя дорогая, вай-вай, золотая! — Рамишвили прошелся по комнате в горском танце, круто остановился посередине и погрозил в закрытую дверь кулаком: — Мы вам покажем!

Затем взял чайник, ушел за кипятком. От форточки, выбросив сигарету, оторвался Ядрихинский, обратился к Эдику:

— Ну, дак как? Согласен?

— Ладно, пусть будет по-вашему, — сказал Эдик; по тону голоса было слышно, что он недоволен.

— Договорились! — Ядрихинский оживился, надел кепчонку и, попрощавшись, ушел.

— О чем это вы? — поинтересовался Белозеров.

— Обычная история! — раздосадованно проговорил Эдик. — Как только моей бригаде достается помещение для работы получше, чем ему, так сразу: «Давай поменяемся!»

Вернулся Рамишвили, заварил чай, посадил Белозерова за стол. Угощая его и Эдика чаем, он намазывал для Эдика хлеб маслом, подкладывал, приговаривал:

— Кушай, моя радость! Кушай, о бесценный повелитель двух десятков воль! Ибо если ты не будешь кушать, маляры объединят свои мелкие, недостойные воли и сбросят тебя с высоты, на которую ты успел забраться в двадцать лет!

Белозеров, слушал его, посмеивался; он знал, что Рамишвили считал себя обязанным Эдику жизнью. Однажды на танцплощадке какой-то парень посоветовал Рамишвили не подходить к девчонке, с которой он танцевал. Девушка эта Рамишвили не так уж и нравилась, но из принципа он решил не уступать. Кончилось дело дракой. Против Рамишвили было трое, ему крепко намяли бока, могло быть и хуже, если бы не Эдик. Он выбил из рук хулигана нож.

— Хорошо с вами, ребята, — проговорил Белозеров, отодвигая стакан. — Еще бы сидел, да дело не ждет. Эдик, ты в город сегодня не собираешься? Я хотел попросить, чтобы ты сестру пригласил на ТЭЦ: есть кое-что интересное для газеты.

— Ее нет в городе, — сказал Эдик. — Дмитрий Фадеевич взял отпуск, и они уехали на Кавказ.

— Ах так, — как можно безразлично Сказал Белозеров. — Ну что ж, вернется — тогда и напишет.