Заметки вашего современника. Том 2. 1970–1980

Книжка 68 Май — декабрь 1975 г.

Опять еду на аэрокосмический салон в Париж. Как я понимаю, это награда за то, что я уже десятый год поджариваюсь в песках Байконура. А может быть я слишком хорошо думаю о нашей редколлегии. Техника добычи командировки проста. Я звоню в МАП[230], потом Каманину или Шаталову и спрашиваю, как они считают, полезно было бы моё присутствие на Парижском салоне? Они отвечают, что конечно полезно: пропаганда авиационной и космической техники. Притом, что ни платить за мою командировку, ни оформлять её, я их не прошу. Потом пишу заявление на редколлегию, в котором указываю, что вопрос согласован с МАПом и ЦПК, которые считают целесообразным посылку меня на салон. Начальству особенно с космонавтами ссориться не хочется, и я лечу в Париж. Очень приятно оттого, что нигде не приходится врать.

Ещё зимой мы сговорились со Львом[231], что посетим все места, описанные Хемингуэем в его книге «Праздник, который всегда с тобой», посмотрим, что с ними стало сегодня. Операция «С Хемингуэем по Парижу». Я тщательно выписал адреса и мы приступили.

1. Кафе «Для любителей» на улице Муфтар, которая выходит на площадь Контрескарп.

Этого кафе, с которого Хемингуэй начинает свой рассказ о Париже, уже нет. Есть «La Chope» и «Les arts». Есть кафе «Ирландец». На площади Контрескарп стоят платаны, окружённые металлическими решетками, которые должны помнить Хемингуэя. Под платанами, как полагается, сидит клошар. В витринах большие бутылки с английским виски. Студенты толкутся у игральных автоматов. С улицы Муфтар французов выгнали, теперь на ней хозяйничают греки и киприоты.

2. Дом, в котором на четвёртом этаже жил Хемингуэй, на улице кардинала Лемуана, 74. Он писал: «Нашим домом на улице кардинала Лемуана была двухкомнатная квартирка без горячей воды и канализации, которую заменял бак, что не было таким уж неудобством для тех, кто привык к мичиганским уборным во дворе. Зато из окна открывался чудесный вид. На полу лежал хороший пружинный матрац, служивший удобной постелью, на стенах висели картины, которые нам нравились, и квартира казалась нам светлой и уютной».

Дом сохранился. Точнее, есть дом под этим номером. Новенький, беленький, чистенький. Хемингуэй писал, что его адрес «говорил только о бедности». Теперь всё по-другому. Это очень престижно жить на улице кардинала Лемуана, дома здесь капитально реставрируют, меняют всю «начинку» и сдают или продают очень богатым людям. В доме на первом этаже магазин медицинских препаратов. Рядом продают безделушки.

3. Люксембургский сад. Хемингуэй писал: «Привычными стали голые деревья на фоне неба и прогулки при резком свежем ветре по омытым дождем дорожкам Люксембургского сада. Деревья без листьев стояли, как изваяния, а зимние ветры рябили воду в прудах, и брызги фонтанов вспыхивали на солнце».

Пожалуй, Люксембургский сад мало изменился. Ровные шеренги каштанов и платанов. За право посидеть на стульчике и помечтать надо платить. Но муниципальные скамейки бесплатные. Корты, играют в теннис. Ребятишки гоняют футбольный мяч. Огромные голуби. Яркие тени. Свидетельствую: в октябре 1994 г. я сидел в Люксембургском саду и увидел его точно таким, каким увидел его молодой Хемингуэй почти 70 лет назад.

Первая авиационная выставка в Париже была открыта в 1909 г. во дворце «Гранд-Пале», построенном к Всемирной выставке 1889 г. В 1908 г. была лишь секция аэронавтики, которая располагалась в автомобильном салоне в «Гранд-Пале». Отюда и название «салон». Там были представлены около десятка самолётов: «Блерио», «Фарман», «Делагранж» и несколько типов моторов. Интерес к экспозиции побудил Робера Эсно-Пельтри и Андре Гранэ выступить с инициативой провести салон только по аэронавтике. Президент Франции Арман Фельер открыл его 25 сентября 1909 г. Назывался он «Международной выставкой воздухоплавания». Кроме самолётов на этой выставке демонстрировались шары-монгольфьеры и корзины аэростатов «Бланшар».

Мы — авторы многих «гвоздей» Парижского салона. В 1965 г. — «Антей» Антонова, в 1967-м — ракета «Восток» Королёва. Явный интерес вызывали вертолёт Ми-6 Миля на 80 человек, Ил-62 Ильюшина на 186 человек, за который Ильюшин получил золотую медаль. «Гвоздем» 1969 г. был «Конкорд», а 1971-го — Ту-144, макет стартового комплекса с ракетой «Восток» и «Луноход». «Звезда салона» и рекордный вертолёт Миля В-12, который может поднять более 40 т груза на высоту 2250 м. Американцы выставили тогда гигантский военно-транспортный самолёт «Гэлакси-С-5А», который может поднять 600 человек. В 1971 г. демонстрировали также шведский «SAAB-37 Вигген», сделанный по схеме «утка», который разгонялся до 2 Махов. «Гвоздём» салона 1973 г. стал ЭПАС[232]. В тот год салон посетило 570 тыс. человек. Теперь на роль «гвоздя» претендует орбитальная станция «Салют», с пристыкованным к ней космическим кораблем «Союз». Длина в сборке около 23 м. Максимальный диаметр — 4,15 м.

«Аэробусам сулят большое будущее. Именно такие самолеты позволят справиться с неуклонно растущим потоком пассажиров и грузов, снизить стоимость перевозок, уменьшить загрязнение атмосферы отработанными газами и нынешний уровень шума от двигателей. Посудите сами, крупные аэропорты уже с трудом успевают отправлять и принимать сотни лайнеров, прибывающих чуть ли ни каждую минуту. Едва ли удастся перевозить больше людей, участив рейсы: захлебнутся все службы аэропорта. Вот и выходит, что одно из решений проблемы — укрупнение самолётов».

Поль Ламбермон, французский журналист, в прошлом — штурман эскадрильи «Лотарингия».

По подсчётам специалистов пассажирские перевозки будут расти на 12 % в год и к 1980 г. достигнут 1 200 000 000 000 пассажиро-километров. Грузовые перевозки — на 20 % и к 1980 г. составят 66 000 000 000 тонно-километров. К этому времени их доходность сравняется с пассажирскими перевозками.

Продажа советских самолетов за границу увеличивается в среднем на 10 % в год. Торговый оборот «Авиаэкспорта» составляет сегодня 200 млн. долл. Об этом писала выходящая в Париже американская газета «Интернэшнл геральд трибюн». Мы участвуем в Парижском салоне уже в шестой раз.

«Американский «Аполлон» и советский «Союз», состыкованные вместе — это зрелище, которое три года назад невозможно было себе представить. Их совместный полёт в 1975 году будет иметь огромнейшее значение, являя собой пример международного космического сотрудничества».

Французская газета «Комба».

Проблема «Конкорда» — это проблема уровня шума. Французы и англичане утверждают, что он не выше, чем у «Боинга-707». Американцы говорят, что толстый «Локхид» («TRISTAR») шумит меньше. Пять «Конкордов» пойдут на британские авиалинии, четыре — на французские. Два самолета собирается купить Иран, три — Китай. До продажи «Конкорд» должен налетать 4 тыс. ч. Это время испытаний самолета в гражданской авиации всего мира. «Конкорд» уже летал в Северную и Южную Америку, в Сингапур. Первый сверхзвуковой перелёт пассажирского самолёта через океан состоялся по маршруту Париж — Вашингтон. В этом полёте «Конкорд» обгонял солнце, т. е. из Парижа он вылетал позже, чем приземлялся в Вашингтоне.

Париж. Pont neuf.

4. Новый мост и стрелка, где Хемингуэй ловил рыбу. Он писал: «Нижний конец острова Ситэ переходит у Нового моста, где стоит статуя Генриха IV, в узкую стрелку, похожую на острый нос корабля, и там у самой воды разбит небольшой парк с чудесными каштанами, огромными и развесистыми, а быстрины и глубокие заводи, которые образует здесь Сена, представляют собой превосходные места для рыбной ловли».

31 мая 1578 г. французский король Генрих III заложил первый камень в Pont neuf (Новый мост). Утром он похоронил двух близких друзей убитых на дуэли. Ему говорили: это не новый мост, это — мост слёз…

20 июня 1603 г. в пятницу Генрих IV Наваррский открыл мост. Он стоит на мосту бронзовый, позеленевший от старости, с белой от птичьего помёта головой, тот самый, который столько лет вёл осаду города и в конце концов поменял протестантскую веру на католическую, произнеся свою историческую фразу: «Париж стоит мессы». На Новом мосту запрещалось ставить лавки, таверны и другие постройки. Мост был центром Фронды[233]. Мост помнит баррикады. Здесь сожгли чучела двух министров Людовика XVI. На мосту стояла пушка, которая дала сигнал к захвату королевской фамилии в Тюильри. Нет ни одного знаменитого человека, который, побывав в Париже, не прошёл бы по Pont neuf. И Хемингуэй здесь совсем не оригинал.

Узкая лестница ведёт с Нового моста на стрелку, «похожую на острый нос корабля». Тут всё, как и прежде. Этот маленький клочок земли, расположенный в самом центре гудящего в вечном движении города, поражает заброшенностью, медлительностью своей крошечной жизни, кажется, что городские голоса и не долетают сюда. Каштаны, действительно, замечательные. Скамейки. Дети играют в классы. Молодая мама с коляской, демонстрируя дивные ноги, вышагивает по дорожке. Какие-то лохматые парни пьют вино из большой бутылки, а такой же лохматый волынщик просит у них денег за свою музыку. Японец с дорогим фотоаппаратом снимает всё подряд: зелёного Генриха, волынщика, молодую маму. Рыболовов не видно. Хемингуэй писал: «…в самом Париже можно было неплохо порыбачить». Очень редко случается, что берега меняются меньше, чем река. Но случается. В Париже, например…

Площадь Сан-Сюльпис. Очень давно, в средние века на этом месте было кладбище с плохой репутацией: там вызывали дьявола, за что грешники приговаривались к битью кнутами и к прижиганию клеймом с лилией. За три дня до переворота 18 брюмера[234] возвратившийся (а точнее, сбежавший от чумы и бросивший на произвол судьбы свою армию) из Египта Наполеон устроил на площади Сан-Сюльпис банкет на 700 человек, по случаю своего благополучного возвращения.

Стоит поразмышлять, почему французы так любят Бонапарта, который принёс их стране столько несчастья и погубил миллионы людей? А почему у нас любят Сталина? Обаяние сильной личности? Но ведь в Сталине коварства и хитрости в 100 раз больше, чем обаяния и силы.

Граф Сен-Жермен не выдумка, он действительно существовал и жил на улице Ришелье в доме 101. В начале 1758 г. из Лондона в Париж приехал некто Дени — граф Сен-Жермен. Он снимал богатые апартаменты, но жил довольно скрытно. 12 апреля 1758 г. маркиз де Мариньи, брат маркизы Помпадур, получил от него письмо, в котором сообщалось об открытии чрезвычайной важности. Брат рассказал о письме сестре, та — Людовику XV, чьей любовницей она была долгое время. После чего граф стал наезжать к маркизе Помпадур в Версаль. В июне 1758 г. Людовик «нечаянно» встретился с графом. Их беседа очень взволновала короля. С первой встречи Людовик повелел не говорить о графе дурно. Встречи и беседы происходили всё чаще. Судя по тому, что я о нём знаю, Людовик XV не был полным идиотом, но совершенно непонятно тогда, почему он верил всей той чуши, о которой ему говорил Сен-Жермен. Граф утверждал, что обладает секретом вечной молодости, что ему самому уже несколько веков от роду, что он может заставить расти бриллианты и т. п. Очевидно, это был не просто ловкий авантюрист, а человек, обладающий невероятной способностью убеждать, а, возможно, и секретами гипноза.

Граф стал личным тайным агентом Людовика. Король послал его в Нидерланды для секретных переговоров с английскими банкирами, регулярно писал ему письма. Одно секретное письмо банкиры перехватили. Король очень рассердился. Граф понял, что возвращаться во Францию ему нельзя и удрал в Англию. Потом он жил в Германии и России, и везде пудрил всем мозги. Потом снова жил в Англии.

По легенде, он действительно не старел, внешне практически не менялся. Он умер 27 февраля 1784 г. от паралича. Хотя утверждают, что пять лет спустя он был представлен Марии Антуанетте.

На Trocadero наблюдал за мальчишками, играющими в футбол. Соперничество старших и младших распространяется до определённого предела, дальше которого старшие проявляют к младшим если не благородство, то явную снисходительность. Почему наши старшие мальчишки почти всегда угнетают младших? Я не верю, что этому их учат родители. Почему тогда? Гены?

Музей современного искусства. В ровных, спокойных женщинах на полотнах Мориса Дени[235] есть что-то от восточных гравюр. Читают, точат карандаши, просто гуляют под деревьями. Никакой суеты! Самосозерцательность. Как это приятно…

Кстати, и у Пьера Боннара[236] уловил я тот же привкус японской живописи, что и у Дени. Правильно, ведь они дружили, оба преклонялись перед Гогеном[237], были пропагандистами его идей. Дети Боннара куда-то плывут мимо удильщика, мимо уток, мимо свежих весенних красок далекого городка. Плывут во взрослость, в лето жизни…

Противные зеленые люди Эрнста Кирхнера[238] Чувствуется в нем несамостоятельность, тайная страсть к подражательству…

Понял, что я по-настоящему люблю Матисса[239], люблю его нескладных, корявых людей, его непременное яркое красное, его праздничность, весёлую пестроту, в которой бьётся жизнь. Редко и неохотно писал мужчин. У московских золотых рыбок в Париже есть две подружки в большой банке на простом столике у синего окна…

…И вдруг среди всей этой потрясающе написанной воды Марке — nue на диване, с бархоткой на шее, некрасивая, мосластая. Не знаю, кто это, но мне кажется, это — не натурщица. Наверное, он её любил…

У примитива Камилла Бомбуа усатый силач поднимает огромные гири и при этом косится на плошку, в которую ему бросают деньги. Сюжет и техника примитивны в равной мере. А если художник примитивно думает, он не сможет стать настоящим художником-примитивистом…

А может быть, расчленённый мир Пикассо выдумали искусствоведы?..

…А вот Шагал[240] — действительно еврей! Не могу это объяснить, но у него ослепительно еврейская живопись. Шагал — художник мирового класса, но при этом именно еврейский художник, гений своего народа.

Ни в одном альбоме не встречал никогда такого Дали[241]. Картина называется «Evocation de I'apparition de Lenin» («Впечатление от появления Ленина»). Написана в 1931 г. Рояль. На рояле чистая нотная бумага и по ней бегают муравьи. А над роялем летают лохматенькие, цвета яичного желтка шарики, величиной примерно с мячи для пинг-понга, а в каждом шарике — портрет Ленина.

Кандинский[242] так стремительно обгонял всех современных ему художников, что не успевал их разглядеть.

5. Ипподром. Хемингуэй писал: «В этом году и на протяжении ещё нескольких лет мы много раз бывали вместе на скачках, после того, как я кончал утреннюю работу…»

После того как мы со Львом окончили утреннюю работу, мы тоже отправились на скачки. Хемингуэй играл на скачках в Энгиене или в Отейле. Оба эти ипподрома живы и, судя по всему, изменились мало. Билет стоит 2 франка. Играли с Лёвой на бегах, хотя играть советским людям на заграничных бегах строжайше запрещено. Я думаю, запрещено потому, что боятся: «А вдруг он выиграет! И получит деньги! И он же сможет тогда их потратить на себя!» Я поначалу выиграл немного, но потом в итоге проиграл 80 франков. Лёвка тоже проиграл. Для тех, кто проигрывает на скачках, французы изобрели специальное название — «пелюзары». Очевидно, Хемингуэй, как и мы, был пелюзаром, он писал: «Для того чтобы скачки стали источником дохода, нужно было отдавать им всё время, а его у меня не было». И у нас с Лёвушкой не было!

Холодные, причудливо выгнутые чугунные скамейки во внутреннем дворе Лувра.

Сегодня день моего рождения. 43 года. Сказал Лёвке, что всё хочу купить сам, что не он мне, а я ему даю банкет. Кое-что я прихватил из Москвы: водка, грибы, сёмга. И водка, и грибы, и сёмга тут есть. Надо свыкнуться (сродниться!) с мыслью, что в Париже ВСЁ ЕСТЬ! Но я, например, накануне отлёта в Париж зашёл в гастроном «Правда» и попросил директора продать мне сёмгу не ломтями, а целую рыбу. Он сразу согласился, поскольку я покупал несъедобную голову. Сёмга была такая большая, что помещалась только по диагонали моего чемодана. Лёвкины французские друзья никогда не видели такой дорогой рыбы целиком, в лучшем случае — ломтик толщиной с бумагу, сквозь который сочится розовый свет. Они были ошеломлены и подавлены.

Наслаждался самостоятельной закупкой экзотической для советского человека жратвы. Неверняка я купил и говно, но как звучит! Pate du chef pur pore (печёночный паштет), moules marinees au vin blanc etau viaigre (морские улитки в белом вине и уксусе. Из Дании!!), crespo (маринованные корнишоны), royal briand (маленькие маринованные луковички), demi coulon mier, boursin, le chabicou du poitou pur chevre (непереводимые на русский язык сорта французского сыра). Горчица четырёх сортов. Пять сортов колбас, кубанская водка (французы балдели от этикетки с казаком в бурке), виски, пять бутылок французского вина.

Вечер удался на славу! Один французский гость долго и безутешно блевал в туалете.

2.6.75

Учимся потихоньку торговать. Итальянцы на салоне купили у нас 800 т титанового проката, французская фирма «Крезё» ещё 2 тыс. т. Подписали какие-то бумаги по сотрудничеству в порошковой металлургии титановых и никелевых сплавов. Космонавты Губарев и Гречко обнимали начальника металлургического главка МАПа Фёдора Ивановича Квасова и кричали: «Если бы не вы, на чём бы мы летали?!!»

Раннее утро в скверике у греческой церквушки на Sant julien le pauvre. Слышны перезвоны Notre Dame: раскаты, рулады, замечательно сконструированные перебивки. Рядом со мной — железная клетка величиной с телефонную будку, куда по приказу короля сажали сварливых жен, и весь город мог в них плевать и тыкать палками. Клетку эту мне показал Кирилл[243] ещё в 1964 г. В монастыре Cluny рядом с развалинами древнеримских бань императора Каракаллы (и вновь повторю: каждый уважающий себя европейский город обязан иметь развалины древнеримских бань!) есть небольшой музейчик скульптуры. Вот там другая клетка, пострашнее. Называется «пыточная дама». Тебя в неё сажают и начинают вонзать в тебя штыки. Кирилл знает Париж так, как не знает его ни один гид: он знает его маленькие забытые тайны.

Кирилл водил меня в Notre Dame и снова рассказывал его маленькие тайны, которые, возможно, не знают гиды. Правая дверь в собор называется «дверью магии». На ней изображён святой, убивающий дракона. Центральную дверь с железной отделкой дьявол уговорил сделать мастера кузнеца Бикорнета. Кузнец сделал. Дьявол вошёл в эти двери, а там — крест! Дьяволу стало некомфортно! Левая дверь посвящена астрологии. Сбоку изображены знаки зодиака. Слева скульптура святого Дионисия, который держит в руках собственную отрубленную голову. Он вот так пешком принёс собственную голову с Сен-Дени (километров 20 от центра Парижа, район «красного пояса») и упал в обморок. На том месте и поставили собор Сен-Дени — усыпальницу французских королей. Там похоронена и наша Анна Ярославна — дочь Ярослава Мудрого, королева Франции после того, как вышла замуж за Генриха I Капетинга. После смерти короля она обвенчалась с графом де Крепи, пережила второго мужа и вернулась ко двору своего сына — французского короля Филиппа. Филипп вёл беспутную жизнь, развелся с женой, блядовал, огорчал мать. Они рассорились, и Анна уехала в замок Сабли под Парижем, где и умерла. Но похоронили её в соборе Сен-Дени с королевскими почестями.

Нижние барельефы фронтона Notre Dame рассказывают о попытках изготовления философского камня и поисков секрета вечной молодости.

…Сотни людей вокруг меня беспрерывно фотографируют Notre Dame. Я подумал, что если бы человеческий глаз излучал нечто материальное, то собор давно бы источился и рассыпался в песок.

6. Улица Одеон. 12, библиотека и книжная лавка Сильвии Бич, у которой Хемингуэй брал читать книги. Он писал: «С тех пор, как я обнаружил библиотеку Сильвии Бич, я прочитал всего Тургенева, все вещи Гоголя, переведённые на английский, Толстого в переводе Констанс Гарнетт и английские издания Чехова».

Никаких следов Сильвии Бич мы, в отличие от Хемингуэя, не обнаружили. Однако Кирилл, который помнил Париж времён оккупации, сам был в Сопротивлении, рассказал, что книжная лавка Сильвии Бич была явочной квартирой патриотов. Немцы разузнали об этом и наметили облаву. Друзья вывезли Сильвию и все её книги за одну ночь. Знал ли сам Хемингуэй продолжение истории его любимой библиотеки?

Ponachee — пиво с лимонадом. Рецепт вроде бы дикий, но вкусно!

Последний день в Париже. Он мне всегда давался тяжело. Заранее начинаешь впадать в жестокую тоску…

7. Кафе «Золотой шар» на площади Сен-Мишель — кафе, где работал Хемингуэй. Он писал: «…пройдя мимо Клюни и бульвара Сен-Жермен, добрался до известного мне славного кафе на площади Сен-Мишель».

Днём бродили с Кириллом по площади Сен-Мишель, выпили аперитив в кафе «Золотой шар». Запутались с гарсоном. Если сказать ему «бир», он принесет аперитив, а если он услышит «бьер», принесёт пива. Кирилл с ним разбирался… Трудно сказать, что изменилось в «Золотом шаре». Кафе могут перестраивать, даже переносить по другому адресу, но менять название французы никогда не будут. Хемингуэй работал в этом кафе. Пожалуй, тогда, когда он здесь сидел, не было этих табличек, развешанных на всех местах: «Посетителей просят возобновлять заказы каждый час». Даже и не знаю, мог ли это делать Хемингуэй…

Мы попрощались с Кириллом на пороге станции метро «Hotel de ville», расцеловались, и он ушёл, смешной старый человек в потёртых джинсах и голубой рубашке с погончиками. У него на кожаном ремне пришиты военные пуговицы разных стран.

— Доверчивым людям, — смеётся Кирилл, — я рассказываю, что каждая пуговица — это убитый немец…

— А действительно, ты убил хоть одного немца? — спросил я его как-то.

— На баррикадах тут в Париже трёх… Но наша группа спустила под откос 29 эшелонов. Кто знает, сколько там моих…

Он ушёл, пообещав мне не умирать ещё лет 10, и говорил, что мы ещё непременно встретимся…

Кирилл всё-таки обманул меня: хотя мы действительно встретились в Париже осенью 1979 г., но той же зимой он умер.

Лёва грусть мою заметил и оценил. Мы посидели немного, поболтали, но когда я оделся и сказал: «Ну, пора прощаться мне с Парижем…», он возмутился: «Как же так, жили вместе, а прощаться одному?!..» Я хотел пойти пешком на Trocadero и просто посидеть у фонтанов, но когда мы сели в машину и Лёва спросил: «Куда поедем?», я неожиданно для самого себя сказал: «Dans le Montparnasse…» Не знаю, почему я так сказал, и мы поехали на бульвар Монпарнас. Везде было пустынно и темно. Особенно мрачным выглядел бульвар Распай, но как только мы переехали границу Монпарнаса, всё сразу изменилось: светло как днём, музыка, толпы народа. Я хотел зайти в «Ротонду», но Лев сказал, что теперь в «Ротонде» кинотеатр. В «Куполь» и «Ла Дом» было народу не протолкнёшься, сесть негде. Мы выпили, я — кофе, а Лев — пиво в маленьком кафе «Галери де Монпарнас». Вокруг ходила масса весёлых людей и весёлых собак, и машины неслись, и я сказал: «Хватит надрываться… Пора домой…» Сели, поехали. Но в самом конце бульвара Лев сделал какой-то явно противозаконный поворот, и я увидел низкое тёмное здание с неоновой тускловатой вывеской: «Closerie de Lilas»…

8. «Клозери де Лила», любимое кафе Хемингуэя. Он писал: «Завсегдатаи «Куполя» и «Ротонды» никогда не ходили в «Лила». Они никого здесь не знали, и никто не стал бы их здесь разглядывать, если бы они всё-таки пришли… Я подошёл к «Клозери де Лила»: свет падал на моего старого друга — статую маршала Нея[244], и тень деревьев ложилась на бронзу его обнажённой сабли, стоит совсем один, и за ним никого».

Ней был не один. У пьедестала памятника сидел клошар, который улыбнулся нам приветливо и грустно, а потом очень вежливо попросил один франк, «потому что, месье, мне совершенно необходимо выпить вина…» Мы дали ему франк и зашли в кафе.

Народу за столиками было довольно много, а на высоких табуретках у стойки — никого, чему я обрадовался, потому что Лёвушка наверняка не разрешил бы мне платить, а у стойки всё дешевле, чем за столиком. По-видимому, «Лила» избежало модернизации, даже тапёр играл на пианино что-то очень старое, из детства. Цветы в горшках стояли на высоких неустойчивых подставках, какие теперь не делают. Совсем молоденький бармен дал нам время разглядеть кафе и ещё старушку-кассиршу за стойкой, позади которой висел маленький портрет Хемингуэя. Бармен дал нам время разглядеть и его самого, оценить, как аккуратно расставляет он чистую посуду, как ловко сбивает коктейли, как точно наливает их в стаканы и с сухим шуршанием черпает длинной ложкой из железного ящика лёд… Мы всё это разглядели и в этот момент увидели прямо перед нами на стойке крохотную, с сигарету величиной, медную пластиночку, на которой было написано одно слово: «Хемингуэй». Мы всё-таки нашли его мемориальную доску, единственную в Париже! Я засмеялся, сразу подумал: если буду в Москве рассказывать, всё равно никто не поверит.

— Что господа желают выпить? — спросил бармен.

— А что здесь пил месье Хемингуэй? — спросил Лев.

Бармен задумался на минутку, потом ответил с вежливой улыбкой:

— Как вы понимаете, я не могу помнить, что пил месье Хемингуэй. Но наш покойный хозяин, который хорошо знал месье Хемингуэя, рассказывал, что месье Хемингуэй обычно пил виски «Белая лошадь»…

Лев заказал три рюмки «Белой лошади». Я понял.

— Три? — бармен думал, что ослышался.

— Три, три, — сказал я.

Чокнулись по-русски и выпили залпом. Третью рюмку поставили рядом с медной пластиночкой.

— На всякий случай, — улыбнулся Лев. — Если вдруг месье Хемингуэй заглянет сегодня в «Клозери де Лила»…

Утром я улетел в Москву.

9.6.75

В самолёте снова читал Хемингуэя. «Париж уже никогда не станет таким, каким был прежде, хотя он всегда оставался Парижем и ты менялся вместе с ним… Париж никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были и как бы он ни изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Париж стоит этого, и ты всегда получал сполна за всё, что отдавал ему…»

О Париже написаны горы книг. Свои писали: Монтескьё, Беранже, Гюго, Доде, Бальзак, Моруа. Многие русские писали: Фонвизин, Карамзин, Салтыков-Щедрин, Куприн, Бунин, Ахматова, Антокольский, Мандельштам, Пастернак… Всё это я прочел… Но всё-таки думаю, что лучше всех о Париже написал этот заезжий американец: «Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой, потому что Париж — это праздник, который всегда с тобой».

Мне повезло…

Большой очерк «С Хемингуэем по Парижу» мы с Л. Д. Володиным всё-таки написали. Он был опубликован в журнале «Вопросы литературы» (1977. № 3], а потом, уже после кончины Лёвушки в Париже, я включил его, в память о моём друге, в свой сборник «Капля нашего мира» (М.: Правда, 1988).

Сашка Янгель[245], пьяница и ничтожество, посредственный КэВээНщик, которого отец, видя его техническую бездарность, устроил работать в редакцию «Правды», пришёл сегодня кадрить меня в «Правду» с каким-то молоденьким учёным и делал это так, так кадрят шалашовку, уличную девку — нагло, нахально. Выпендривался перед этим молоденьким, снисходительно говорил, что моя книга о Королёве «просто плохая книга»[246]. Может быть «Королёв» и очень плохая книга, но я уверен, что это — одна из полезнейших моих книг. Другие, более умные и талантливые писатели, в будущем сумеют извлечь из неё достойную их пользу, поскольку я был современником Королёва, видел его живым, говорил с ним. Если нынче я не сделаю «Королёва» до конца[247], то не я пострадаю, а другие, неизвестные мне и искренние люди, желающие знать правду, но вынужденные доверяться лжи. У великой эпопеи 1812 г. был Лев Толстой, но что же делать нам, прибитым и робким, коли и в наше время свершались эпохальные события?! Я искренне и радостно завидую моему потомку, который, опираясь на правдивые свидетельства современников, в том числе и на мою книгу, сможет талантливо и взволнованно рассказать об удивительном времени рождения космической эры, который не будет стиснут цензурой и редакционными надобностями, и которому я сослужу добрую службу хотя бы тем, что искал истину в век, который в ней не нуждался.

Как приятно, наверное, часам, когда пружина уже совсем на исходе, а их вновь заводят…

Век романтики стремительно сокращается победами наук.

Золотые Пески, Международный дом журналиста. Я целыми днями валяюсь на пляже, переваривая прошедший Париж и будущий Хьюстон. Лишь однажды проявил активность, когда, плавая в маске недалеко от берега, увидел зарывшуюся в песок большую камбалу, так, что видны были только её глаза. Я сбегал на кухню, взял обычную столовую вилку, нырнул, зашёл на камбалу с хвоста, разогнался у самого дна и, пролетая над ней, насадил её на вилку. Потом вилку выдернул и выбросил, но крепко держал камбалу за жабры. С ней и вылез из моря. Весь пляж сбежался смотреть на мою добычу. Особенно шумел один немец, подводный рыбак, прекрасно экипированный: хорошие ласты, классное подводное ружьё и другие дорогие цацки. Он всё спрашивал, как мне это удалось, если у меня не было ни ружья, ни пики. Я сказал немцу, что всегда ловлю рыбу в море исключительно одними руками. Он рот открыл, а закрыть не может…

— Вы — первый человек, который заставил меня вспоминать и думать, — сказала Мария Николаевна, мать Сергея Павловича Королева. Мне было приятно это слышать.

14.11.75

Книжку «Свет и тени лунных дорог» я написал примерно дней за двадцать. Очень устал, хотя писать её мне было интересно по горячим американским следам. Окончил 15 ноября в шестом часу вечера и никак не мог придумать, как бы мне отпраздновать это событие. Конечно, можно было просто выпить, но хотелось чего-то поинтереснее.

Люди, которые долго и с удовольствием говорят по телефону, вряд ли интересные люди.

Я вдруг понял, что очень легкомысленно отношусь к тем преимуществам, которые мне может дать газетная работа. С пылом-жаром молодости я бросился в экзотические командировки: Гибралтар, Дакар, Египет, Япония, Шотландия, Париж, Дальний Восток, Камчатка, Дагестан, Памирский тракт, Тянь-Шань и т. д. Но ведь я русский человек, а России-то я не видел! Я через Россию только перелетал. Поэтому сегодняшнее предложение Онищенко заставило меня задуматься. Он хочет, чтобы в связи с программой освоения земель Нечерноземья, я проехал по всем этим землям и рассказал, что там сегодня делается. Но не только о сельском хозяйстве, а и об истории этого края, знаменитых людях, с ним связанных и т. д. А что, это интересно! Я устал от космодрома, сам себя перепеваю, это скучно. Единственно, что меня останавливает, так это то, что я не знаю сельского хозяйства. А если писать не о надоях и урожаях, а о людях, характерах? Во всяком случае, попробовать стоит. Сегодня наугад выбрал Калугу.

22.11.75

Подо всей Калужской областью — дно девонского моря. Огромные запасы минеральной воды. Бури в любом доме. Огромное разнообразие почв. В одном колхозе можно встретить до десятка разных по составу почв. Хорошо это или плохо? Не понимаю… В реках Калужской области водится 36 видов рыб. Даже такая редкость, как стерлядь. А на речных берегах такая редкость, как выхухоль.

Город Воротынск упоминается в летописях с 1155 г. Москва старше всего на 8 лет.

В калужских деревнях топили печи карельской березой, не подозревая, что это — карельская береза.

Здание, в котором размещён местный музей, построено в 1805–1809 гг. купцом Петром Максимовичем Золотарёвым, который пригласил для отделки дома самых лучших мастеров и никогда не вмешивался в дела художников.

Пушкин был в имении Гончаровых Полотняный Завод дважды: в 1830 и 1834 гг.

Из всех городов древней Руси более всех монгольскому порабощению сопротивлялся маленький Козельск, который на год древнее Москвы. Батый был ошеломлён его непокорностью. Он потерял за 49 дней осады 4 тыс. воинов — неслыханное поражение! Потерял трёх лучших своих военачальников. Гнев его был беспределен. Батый приказал вырезать всех жителей Козельска. Не вырезали лишь мальчика — 12-летнего князя Василия: он захлебнулся в крови.

На Истьинском заводе царь Пётр 1 работал за кузнеца, заставил заплатить ему, что положено, на эти деньги купил туфли и в них выходил на ассамблеях. Предки писателя Гончарова дворянство получили за полотно для парусов флота Петра. Радищев после ссылки жил в селе Немцово. Ему требовалось особое разрешение, чтобы съездить в Калугу. Уроженцы земли калужской: математик Пафнутий Львович Чебышёв, архитектор Василий Иванович Баженов, первый президент Российской академии наук Екатерина Романовна Дашкова, адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин, маршал Георгий Константинович Жуков.

После Петербурга и Твери Калуга стала третьим в России городом, который строился по генеральному плану.

Святослав Теофилович Рихтер.

Город Малоярославец во время войны 12 раз переходил из рук в руки. Под ним погибло 12 тыс. наших солдат.

В Калуге есть полотно Паоло Веронезе[248]! С этой землёй связаны имена Брюллова, Айвазовского, Верещагина, Маковского, Корина, Рылова, Юона, Кустодиева. Под Тарусой на Оке (правда, это уже не калужская земля) жил и работал Поленов.

Концерт Рихтера в ЦДЛ. Сонаты Бетховена. Стыдно сказать, но музыка не тронула меня. Мне показалось, что Рихтер не в духе, чем-то раздражен и ему не хочется ничего рассказывать своим слушателям, что они сегодня безразличны ему, и одна мысль в его голове: «отстучать» и уйти домой. Что же, он живой человек, вполне так может быть… У него великолепно вылепленная большая голова. Несколько разболтанная, какая-то слабая походка. При ходьбе голову держит набок, а когда кланяется, лицо застывает в улыбке. Улыбка словно припечатана к лицу. Показалось, что при поклонах он думает уже о чем-то другом, далеком, а поклоны эти просто «отбывает».

Жизнь его можно представить, как борьбу с тишиной. Тишина для него — ничто, вакуум музыки. И нужна она ему настолько, насколько вакуум нужен физику. Он создаёт музыку не руками, а всем телом, всем своим духом. Мелодию он не поёт, но иногда видно, как она вырывается из него каким-то выдохом. Музыка надувает его, напрягает, рот его тяжело дышит, он играет словно отдуваясь, словно борясь. С кем? С музыкой? С тишиной?..

В антракте я пошел к нему, хотел поговорить. Не о музыке. У меня был свой шкурный интерес: по моим сведениям, Рихтер и Королев учились одновременно в Одесской стройпрофшколе. Две дамы, охраняющие дверь гримуборной, где отдыхал Рихтер, страшно зашипели, закудахтали и с гневом объяснили мне, что маэстро в антракте не только ни с кем не разговаривает, но даже цветов не принимает. А если во время игры в кулисе лишь мелькнёт человек, маэстро вообще может бросить играть.

Конечно, творчество дело тонкое, но всё это мне как-то не понравилось. Что-то в этом болезненное, шаманское. Истинные гении как раз на гениев не должны быть похожи. Как Эйнштейн. Но он всё-таки гений…

Через несколько лет мне рассказали смешной случай. С. Т. Рихтер приехал на гастроли в Улан-Батор. Давал концерт в лучшем зале монгольской столицы. Во время концерта зал несколько раз взрывался аплодисментами, причём в местах абсолютно для аплодисментов не предназначенных, просто в середине музыкальных фраз. В антракте Рихтер был взбешён сверх всякой меры, кричал: «Идиоты! Обезьяны!..» Наш посол пришёл его успокаивать, объяснил ему:

— Святослав Теофилович, вы уж простите их, тёмный ведь народ… Знаете, когда они аплодируют? Когда вы над клавишами руки скрещиваете, когда правой рукой берёте аккорд, который, по их разумению, сподручнее было бы взять левой рукой, понимаете? Они считают, что это верх виртуозности, недосягаемая вершина фортепьянной техники…