Заметки вашего современника. Том 2. 1970–1980

Книжка 85 Июль — декабрь 1979 г.

В Костроме в автобусе красивая молодая женщина, глядя мне в глаза, предложила не громко, но внятно:

— Отдайся!

Я на секунду растерялся, потом овладел собой и спросил:

— Когда и где?

— Сейчас, — потребовала она убеждённо.

— Это трудновато, — сказал я.

— А мне сходить, — возразила она и энергично стала пробираться к выходу. Только тут я сообразил, что местное «отдайся» идентично московскому «посторонись».

Кострома, гостиница «Волга». Стоит на высоком берегу. Уютный ресторан, красивые холлы, везде чисто, на 12-м этаже мороженое и коктейли. Но на 12-й этаж на лифте разрешается подниматься только людям, проживающим в гостинице, предъявляя «карточку гостя». Все остальные должны топать на 12-й этаж пешком! Почему?! Неужели не понимают, что это тормозит торговлю на 12-м этаже и лишает «Волгу» дополнительных прибылей? Уже сколько гостиниц я объездил, и в каждой непременно отыщется своё доморощенное головотяпство!

Из документов Костромского музея. «Итак, среда 19 утром меня уже не будет, но для других я буду существовать ещё долго, из памяти людей, меня знавших, не выкинешь. Идея, мною проповедуемая, осталась, а вместе с ней и моё «я» будет витать неведомо в пространстве. Всё кончено. Я буду сейчас повешен.

Костя Кадуев. 19 декабря 1907 г. 2 ч 10 мин ночи».

Странная, нервная погода. Ветер с Сендеги налетает шквальными порывами, косит траву, в жгуты вяжет ветки берёз, то опадает до полной неподвижности листьев, но и тогда по небу несутся, обгоняя друг друга, крутые, с оловянным отливом, облака.

Я стою в Караваево на площади. Шесть бронзовых женщин смотрят на меня. Ульяна Баркова, Евдокия Грехова, Лидия Иванова, Аграфёна Нилова, Анна Смирнова, Нина Смирнова. Шесть бронзовых прижизненных памятников знатным дояркам Караваево, дважды Героям Социалистического Труда. И 34 просто Героя впридачу.

Знаменитое стадо костромских коров — итог работы замечательного селекционера Станислава Ивановича Штеймана. Он писал: «Мне виделось красивое, очень крупное и здоровое животное, величественно несущее своё большое, наполненное молоком вымя…» Он, конечно, поэт. Равнодушный человек так не сочинит…

В 1939 г. на ВСХВ героиней стала Послушница, которая дала 16 262 кг молока в год. Ульяна Спиридоновна Баркова установила с этой коровой мировой рекорд надоя, который продержался 35 лет и только в 1974 г. был побит челябинской дояркой Соколовой (17 517 кг).

Щелыково, усадьба А. Н. Островского. Имение основал генерал-майор Кутузов в 1780 г. (тот самый или не тот, не понял). Его с молотка купил в 1847 г. костромич Николай Фёдорович Островский (отец драматурга), один из лучших адвокатов Москвы, поскольку его вторая жена — шведская баронесса — не любила Москвы и хотела жить на природе. Через год сюда впервые приехал АН[448]. В 1870 г. братья Островские — Александр и Михаил — выкупили имение у мачехи[449]. АН выбирался из Москвы по весне. Лошадьми до Кинешмы, там переправлялся через Волгу. Жил тут до глубокой осени. Сюда в гости часто приезжали актёры Малого театра.

В отличие от других мемориальных музеев, которые я видел, здесь много всего подлинного. Дом не перестраивался (Достоевский), не горел (Тургенев), не подвергался разграблению (Толстой). Тут «его» подлинная мебель, даже самовар красной меди тоже «его».

Покойная, медлительная щелыковская жизнь, тенистый парк, тихая Куёкша в окоёме сочных трав, изрядные запасы домашних наливок — всё это непременно должно было располагать, если не к праздности, то хотя бы к задумчивой созерцательности. А он работал! Каждый день. Помногу часов. А как иначе за 63 года жизни написать 47 пьес, не считая прозы и переводов?

Князь Ярослав сыновей одаривал городами. Пятый сын Константин получил Галич, а шестой Михаил — Москву. Хоть и не укладывается это в голове, когда смотришь на сей тишайший городишко, но в XIII в. Галич был и побольше, и поважнее, и побогаче, чем Москва.

Но почему всё-таки именно Москва в конце концов взяла верх? В чём тут секрет? Историки и экономисты, конечно, наперебой разобъяснят всё торговыми путями и «выгодным географическим положением». Будто у Москвы с её ничтожной речкой положение выгоднее, чем, скажем, у Горького или Куйбышева. Нет, есть, есть тут какой-то секрет…

Чухлома славна своими карасями. Рыба с кисть руки, спина толстая, красавцы караси! В XVII в. возили их в бочках к царскому столу, а через 300 лет — в подарок Юре Гагарину. Карась этот может составить настоящую славу Чухломе. Если придушить браконьеров, да наладить рекламу («Только в Чухломе вы можете попробовать рыбу, которую ел царь Пётр!»), туристы клюнут на карасей, а туристы — это деньги, рабочие места, строительство. Чухлома должна помочь выжить карасю, а карась поможет жить Чухломе.

Как всё-таки птицы обходятся без рук?!

«Юмор — единственное средство борьбы с окружающей средой».

Юрий Рост

Владимир Львович Кассиль — сын писателя, удивительно на него похожий, такой же некрасивый, такой же обаятельный, тактичный, воспитанный. Узкие ладони, холёные ногти. Говорят, отличный врач. Слегка пижон, аккуратист. Сидя, незаметно ощупывает под коленками дорогие фланелевые брюки: не мнутся ли?..

Габриель Гарсиа Маркес.

Дежурил в редакции. Устал. Дома один. Вдруг остро почувствовал, как соскучился по папе. А может быть, «тот свет» всё-таки есть, и он сегодня тоже вспомнил меня?..

19.8.79

Японцы по виду написанных иероглифов могут судить о настроении человека в момент их написания.

Не здесь ли будущая надхудожественная литература — книги, скопированные с рукописей, без типографского набора, строгая графика которого убила живой нерв руки?

А разве не чувствуется разница в самом тоне фразы, написанной, скажем, готическим шрифтом? Как прекрасно написал Андрей Битов о красоте армянского алфавита! Просто японцы тоньше нас и лучше всё это чувствуют.

Гек Бочаров где-то в Южной Америке познакомился с гениальным писателем Габриелем Гарсиа Маркесом. Маркес прилетел в Москву как член жюри Международного кинофестиваля, и Гек пригласил его к себе домой на ужин. Меня он тоже пригласил и поручил «добыть певицу». Я позвонил Елене Камбуровой, но у неё концерт. Она рекомендовала свою подругу, которая поёт по-испански.

За полчаса до прибытия мэтра выяснилось, что в подъезде сломался лифт, а квартира Гека где-то на 16-м этаже. Родился план воспользоваться лифтом в соседнем подъезде, вывести нобелевского лауреата на крышу и по крыше провести в подъезд Гека. Но Маркес, которого привёз Володя Весенский[450] и которого Гек встречал внизу, этот план отверг и пешком взобрался на 16-й этаж. Первое, что он сказал, войдя в квартиру:

— Ну, сегодняшний ужин я заслужил…

Маркес — маленький, седеющий, плотный, в чёрном, предельно простом костюме, в рубашке с мелкой чёрно-белой сеточкой, в коротких мягких чёрной кожи остроносеньких полусапожках, похожих на те, которые носили курсистки в начале века. Мало ест, мало пьёт. Сухое вино чуть-чуть. Говорит не умолкая. О бедствиях Вьетнама: прошлых — военных и будущих — голодных. О своих надеждах, что Никарагуа удастся избежать чудовищного бюрократизма Кубы. О Фиделе и Рауле Кастро, беспомощных в желании преодолеть этот бюрократизм. О курьёзах советского сервиса. О нежелании продавать Голливуду права на экранизацию своих романов. О своих симпатиях к сандинистам. О порочности литературной критики. О своей 10-летней работе в газете и её принципиальном отличии от работы литературной. («Я писал первую фразу «Осени патриарха» три месяца. Но когда я, наконец, написал её, я понял, каким будет весь роман…»)

Маркес не показался мне человеком откровенным. Он знает себе цену, знает кому, что, где, как говорить, он очень себе на уме. Когда я спросил его: «Что интересует вас по-настоящему, кроме политики?», он с истинно латиноамериканской запальчивостью, которая словно приглашала вступить в спор, воскликнул: «Ничего!!» Я не поверил ему. Человек столь необычайного таланта не может, а если может — не имеет права заниматься политикой, этой сиюминутной вознёй, не может мыслить с ущербной примитивностью телеведущих. Это гибельно для художника-мыслителя, каким безусловно является Маркес. В своё время политика погубила ярчайший талант Маяковского.

Пожалуй, можно сказать, что он весь вечер занимался тем, что «производил впечатление». Даже тогда, когда говорил не о политике, а о своей литературной работе. Он не очень реагировал на юмор, хотя Володя[451] должен был переводить точно, он блестяще знает испанский. Маркес улыбался, пожалуй, только своим остротам. Его жена Мерседес, в которой ясно видна индейская кровь, крупная, очень спокойная женщина, слушала его с таким вниманием, словно видела в первый раз. Мне даже показалось, что она контролирует его беседу, а потом указывает ему на его промахи.

Когда они уходили, Маркес обнял меня одной рукой, похлопал по плечу и сказал без улыбки:

— Вот человек, который видит тебя насквозь. Каждый его собеседник должен чувствовать себя лежащим на стёклышке микроскопа.

Я был очень горд такой оценкой. Оглядел друзей-журналистов: «Слышали, засранцы?!»

Михаил Леонтьевич Миль.

Тищенко[452] рассказывает:

— С 1931 г. МЛ[453] работал в ЦАГИ, где занимался устойчивостью автожиров в полёте. (Как раз в то время Корзинщиков[454] перевернулся на автожире, и Алкснис[455] уделял поэтому большое внимание работам Миля, исследования которого завершились книгой, переведённой на разные языки.) С 1933 г. МЛ — начальник бригады в ЦАГИ. Перед войной работает заместителем Камова[456]. В 1943 г. МЛ возвращается в ЦАГИ и занимается вопросами управляемости самолётов. 12 декабря 1947 г. было создано новое КБ под его руководством. За 23 года Миль сделал 11 оригинальных конструкций. Уже первый его Ми-1 получил широкое признание. Ми-6 — самый грузоподъёмный (20 т) вертолёт в мире в то время, поднимал в 6 раз больше груза, чем Ми-4. Его скорость — 340 км/ч. Нет аналогов в мире. Ми-10 предназначен для перевозки крупногабаритных грузов. Поднимал 25 т на высоту 2800 м. 22.9.1961 г. появился Ми-2 с двумя турбовинтовыми двигателями. Потом Ми-8 заменил устаревший Ми-4. Ми-14 — амфибия, может садиться на воду. Ми-12. На нём Колошенко поднял 40 т на 2800 м. 15.9.1969 г. — день рождения Ми-24 — вертолёта-штурмовика.

Надежда Михайловна Миль[457] рассказывает:

— Мы всегда отдыхали в Коктебеле. Гуляя, он часто замолкал, потом переспрашивал… Признавался: «Я не отключаюсь даже ночью, я во сне считаю…» Войдя в магазин, всегда говорил «здравствуйте». Играл на рояле. Любил теннис. Рисовал.

Огромный разлапистый Ямщиков и утлый, узкий, скрюченный на табуретке, как полярная сосна, Юрский. Из одного Ямщикова можно было бы сделать трёх Юрских. Но были бы эти трое столь же безмерно талантливы?

«Давай поженимся» Апдайка. Скопище отвратительных людей.

28 сентября в Переделкино умер писатель Лидин[458]. С Митей[459] шёл сегодня по дороге мимо его огромной пустой дачи. На втором этаже за серыми тусклыми стёклами высокой полукруглой террасы, которая, как корабль вплывала в жёлтые листья окружавших её деревьев, на столе лежало покрытое белой простыней тело. Ноги в тёмных носках выглядывали из-под простыни. И нигде ни души. Нет людей! Только собаки деловито шныряют по двору.

В качестве снотворного могу порекомендовать глубокую тарелку макарон с ткемали.

Интересный сон мне приснился сегодня: огромные старинные часы, на фасаде которых, под большим, темной меди циферблатом с римскими цифрами, расположено множество балкончиков, дверок, окошечек. Когда часы бьют, там появляется множество живых человечков. Где один, где парочка, а то и целая группка. Выходят на балконы, беседуют, что-то говорят мне, высунувшись из оконцев. Часы замолкают, человечки прячутся.

— Вся тайна этих часов, — объясняет мне кто-то, но я не вижу кто, — заключается в том, что всякий час в одних и тех же местах появляются разные человечки, и ни разу не было, чтобы их расположение повторялось…

Вдова писателя Всеволода Иванова — Тамара Владимировна — рассказала мне о самоубийстве Фадеева[460]. Их дачи в Переделкино граничат участками и, естественно, прислуга сразу бросилась к Всеволоду Вячеславовичу. Было около 2 ч дня. Иванов испугался идти на дачу к Фадееву и побежал к Федину[461]. Потом оба поспешили на дачу Фадеева и встретились на пороге с Тамарой Владимировной.

Фадеев лежал на тахте в кабинете. Бросилось в глаза, что пистолет валялся довольно далеко от него. Ни на прикроватной тумбочке, ни на письменном столе никаких записок не было. Письмо его в ЦК нашли якобы в ящике стола. Что за письмо — никому неизвестно. Удивительно, что при всей страсти писателей к сплетням, никогда и нигде не просачивалось ни капли информации об этом письме[462].

В момент выстрела на даче в дальней комнате находилась Книпович[463], но выстрела она не слышала. Первым мёртвого отца увидел сын. Он убежал и бился внизу в нервном припадке. Ангелины Иосифовны[464] не было, она была на гастролях. Из-за отъезда матери мальчик жил в интернате, но дней за десять до своей гибели отец привёз сына домой и неотступно держал его при себе. Когда ездил в Москву, в Союз писателей, в ЦК, забирал мальчика с собой, тот ждал отца в машине.

Ни в день гибели, ни накануне Фадеев не был пьян. Официальное сообщение о том, что самоубийство вызвано алкоголизмом не соответствует истине. У Фадеева были запои, он был алкоголиком, но это едва ли даже третьестепенная причина. По мнению Ивановой, Фадеев в последние годы беспрестанно судил себя, и самоубийство его явилось лишь исполнением приговора, который он сам себе вынес.

До нынешней переделкинской осени мне, человеку городскому, никогда не доводилось наблюдать на природе наступление зимы. Осень заканчивалась для меня последними, темно остекленелыми по краям от мороза опятами. А там уж сугробы, январская лыжня. Перехода я не видел. Не знал, как в ноябре среди зелёной, но уже какой-то измученной, усталой, свалявшейся в мокрые космы травы лежат аккуратные островки снега, отчего трава кажется ещё зеленее. Припорошенные белым кусты стоят в какой-то особой живой неподвижности, как спящие лошади. Не видел, как расстаются деревья с последними листьями. Ведь некоторые очень долго стоят совсем целёхонькими в окружении других, обнажённых, а потом враз, в одну ночь сразу облетают. В ноябре дует какой-то особый ветер, который и шумит совсем не так, как шумят ветра весны и лета. В нём может вдруг прозвучать короткая летняя нота, но именно осенний ветер — совершеннейшее музыкальное творение природы.

Волшебные сумерки ноября, когда снег на земле светится словно изнутри густым синим светом, словно впитывая в себя угасающие краски неба. Это свечение длится совсем немного, минуты, а потом стремительно темнеет, как в театре, когда осветитель плавно двигает ручку реостата.

Мерзость политической карты мира, на которой живые леса, луга, реки, горы, вся прекрасная и непрерывная земная природа искромсана и залита пятнами разноцветной краски. Эта карта — нищенское лоскутное одеяло, укрывающее нищету человеческого духа. Сколько раз я пересекал границы и никогда не видел, чтобы у рек были берега разного цвета! А главное, карта эта бесконечно перекраивается, перекрашивается, о чём, слава Богу, ни реки, ни птицы в небе не имеют никакого понятия.

10 декабря начал писать «Ковчег»[465].

Хавьер Кабрера. Живёт в городе Ика в Перу. Кто-то подарил ему камень с изображением рыбки. Он заинтересовался и начал покупать другие камни с разными рисунками. Есть якобы камни, на которых изображены люди, пасущие стада динозавров, карты с очертаниями континентов, рисунки операций по пересадке органов, вплоть до пересадок мозга, полёты на каких-то аппаратах, небесные созвездия. Он опять говорит о пришельцах, опять утверждает, что Наска — космический порт. Утверждает, что в Колумбии, в Бокероне (штат Толима) в апреле 1971 г. колумбийский антрополог Омера Энао Марин из университета города Киндиа нашёл 20-метровый скелет игуанодона, а рядом — человеческий череп. Это всё ещё надо проверять. Не знаю я в Колумбии такого города, да ещё с университетом. Есть такой город в Гвинее, но ведь это Африка!

Можно допустить, что какие-то ящеры дожили до времени появления человека (который умел уже искусно рисовать их на камнях!), но причём здесь пришельцы? Впрочем, камням с динозаврами я тоже не верю. Уже нашёлся художник, который признался, что рисовал их по заказу.

Фильм «Взлёт» талантливого Саввы Кулиша о Циолковском (его играет Женя Евтушенко) мне не понравился. Циолковский в фильме очень много говорит, что уже неправда, поскольку Циолковский, как все глухие люди, говорил очень мало. Его монолог о полуобразованности звучит фальшиво, равно как и спор с сыном о бесконечности жизни и энтропии. Обыск. Хорошо, пусть обыск. Но это не обыск, а погром. Как же Савва, которого я знаю, как человека тонко чувствующего, не может понять, что если Циолковский думает о перелётах на другие миры в то время, когда его дочь арестовывают, он не только не усложняет образ, а, если подумать, делает его примитивнее.