«Аристократ» из Вапнярки

РАЗДЕЛ VIII

— Ну, как, доктор? — спросил Грак Сидалковского, выйдя из электрички.

— Если верить такой науке, как френология, я полностью согласен со Стратоном Стратоновичем. Вы, Грак, далеко уйдете. И закончите, как Бонапарт, где-то на Лене…

— На Елене, — поправил Сидалковского Грак.

— Это великий Наполеон на Елене, а вы, Грак, небольшой, потому на Лене. Не перебивайте, пожалуйста. Так вот, если вашу биографию будут писать следователи, то я уже сегодня уверен: к вам приедет Виленская. Сумка на сухари будет. Сухари, думаю, тоже. Кстати, вы какие, Грак, любите сухари: черные или белые, с пиленой? Я должен об этом на всякий случай знать. Зося, наверное, тоже будет гореть таким желанием.

— Идите вы к чертям, Сидалковский. Вам нечего говорить. У меня такое впечатление, что вы иногда ведете язык, не имеющий ни малейшего логического развития. Вы говорите так, для красного словечка. Что вам в голову стрельнет, то и курите.

— Слушайте, Грак! Вы еще не проведены приказом, — напомнил ему Сидалковский. — У вас есть еще все шансы где-то на периферии бычкам хвосты узелком завязывать.

— Ошибаетесь, доктор. Приказ уже опубликовала Маргарита Изотовна. На субботу я со Стратоном Стратоновичем еду за рыбой. К Баринову…

— Кто такой Баринов?

— Директор рыбхоза. Знакомый Стратона Стратоновича.

— Значит, я не ошибся, вы, Грак, далеко уйдете. Таких останавливают только следственные органы.

— Что вы из меня преступника делаете? Я ничего плохого не сделал.

— Правильно. Не поступили! Но, думаю, когда-нибудь поступите. Я вам уже говорил — у вас что-то есть. Я тоже верю во френологию. С таким, как у вас лицом, говорит Стратон Стратонович, благородным не будешь.

— Именно поэтому вы меня окрестили Наполеончиком?

— А вы уже об этом знаете? Я не спрашиваю, кто вам сказал, но заранее благодарен тому. Я рад, что этот меткий выстрел не приписали кому-то другому.

— А почему ты, доктор, думаешь, что я обязательно покончу на Лене?

— Теперь вы, Грак, мне еще больше начинаете нравиться, — всплеснул руками Сидалковский, оценивая его умение так естественно переходя на ты. — Я от вас в восторге. Скажу честно, я вас, Грак, люблю. Мне давно не хватало (вот чувствую) именно такого человека, как вы. Вашей, скажем, наглости. Человеку всегда не хватает того, чего в нем самом нет. Вы со мной согласны, Грак?

— Тебе, доктор, не кажется, что ты меня начинаешь обижать?

— А вам, Грак, не кажется, что все это идет от моей любви к вам?

Грач не ответил. Он делал огромные шаги, широко раскидывая ноги по обе стороны, и шел немного впереди Сидалковского, как хозяин Кобылятина-Турбинного. Плохо вымощенные улицы города были узки. Верхушки деревьев густо переплетались между собой, и Сидалковскому и Граку все время казалось, что они идут по зеленым аллеям фруктового сада.

— Это лучшие места в Кобылятине-Турбинном, Грак. Женитесь на Виленской, не забудьте обо мне. Разрешите хоть раз в месяц посещать вас. Будете жить, Грач, как в садах Семирамиды. Генерал Чудловский для такого зятя, как вы, думаю, и небесный замок построит. Это райский уголок, Грак.

— Только ты меня посылаешь в ад.

— Вы меня убили, Грак. — Сидалковский остановился, как в фотокадре. — Я вас не узнаю. Кто из нас ухаживал за Зосей? Я или вы? Вы не хотите уходить? Я возвращаю, Грак. Вам не нравится Зося? Эта романтическая фигура, которая в наше время так же редка, как мамонт! Вы думаете, что вы говорите, Грак? Вы знаете, что Чигиренко-Репнинский сделал в знак протеста? Он сбрил бороду и темень, а теперь грозит Стратону Стратоновичу и всем нам покинуть «Финдипош». Вы сделали искусственную пересадку Зосиного сердца в свою грудь, а теперь даете задний ход. Стратон Стратонович вас так не примет. Так и знайте, Грак, — Сидалковский передал знаменитый киевский торт с тремя каштановыми листочками Граку. — Я вас не силю. Я считаю, что помогаю вам, Грак, найти свое место в жизни. Вы мне просто нравитесь… У вас есть что-то от Наполеона Первого Бонапарта. Считайте, Грак, вы первая историческая фигура, с которой я имел честь познакомиться. После Ховрашкевича, конечно.

— Иди ты к чертям! — дергался Грак. — Ушли.

— Вы мне еще больше нравитесь, Грак. Я скоро в вас влюблюсь окончательно.

Пошли дальше. Сидалковский перепрыгивал небольшие лужицы, стараясь не смазать своих лакированных ботинок. Из ворот выглядывали любознательные кобылятин-турбиновцы и о чем-то загадочно перешептывались. Сидалковский примерно знал, что их интересовало, но утолить жажду их любознательности не мог, потому что они непосредственно к нему не обращались. У Чудловских ему уже приходилось бывать. Сидалковски и посещал их тогда, когда заболела Зося. Он запомнил старого генерала. Высокого, худощавого, с рыжими, красными, как у вареного рака, усами (по цвету и по форме). Глаза генералу, кажется, вставляли поспешно, потому что как следует не засунули в глубину, и они, словно две выпуклые линзы, вырывались из высокого лба. Схематически мировосприятие Филаретом Карловичем Чудловским (так звали генерала) можно показать так:

Приведенные соотношения точны только в области параксиальных пучков, когда же на глаза Филарета Карловича падают солнечные боковые лучи, то у них возникает аберрация двух одинаковых оптических систем.

Филарет Карлович человек молчаливый, неприветливый, фигура чем-то напоминает ресторанного швейцара. Он, как следователь, больше слушал, чем говорил, и задавал короткие, как выстрелы, вопросы. О своей военной карьере никогда ничего не рассказывал. Если же этим у него интересовались, он коротко обрывал собеседника и посылал его в «Историю Великой Отечественной войны».

— Кстати, Грак, — сказал Сидалковский. — Хотите завоевать сердце генерала — ни слова ему ни о битвах, ни о баталиях. Он этого не любит. У него с этим, очевидно, какие-нибудь неприятные ассоциации. Вы слышали такое слово — «ассоциации»? Как вам, Грак, нравится?.. Кстати, здесь вы любви, как у Дульченко, не завоюете. Между прочим, Грак, что вы сказали тогда на ухо Дульченко? Чем расплавили ее, когда-то женское сердце.

— Рецептами. Я ей сказал, что переписал тайно от нее два рецепта. Один — как готовить сельдь в «кожухе», а второй — предзарплатный супчик. Я ей сказал, что этим супчиком заинтересовалась академия и взяла его на вооружение для тех студентов, которые о стипендии только мечтают.

— Ну, вы колос, Грак!

— Не колос, а колос, — поправил его Грак. — Ставьте правильно ударение.

Сидалковский сделал вид, что не услышал, и спокойно продолжал:

— Здесь вам нужно в другом направлении удариться, иначе может повториться битва под Ватерлоо. Дедушка, видимо, контузило, а может, за что-то снизили в чине. Как бы то ни было, лампасы он теперь отпор, и на штанах только следы остались, как лыжня на покрытом сажей снега. Так что на военную тематику можете поговорить на досуге с Панчишкой. Он дважды в год бывает на военной переподготовке. А вот и ваша будущая резиденция…

Одноэтажный домик прислонился под кроной огромного ореха. Высокий забор, как и крыльцо, окутан диким виноградом (для любителей подаем название по-латыни — vitis) и плющом — (Гедара). Слева от ворот прислонилась большая желто-зеленая скамейка с чугунными ажурными ножками. Возле нее, как Прометей, прикованный к скале, с цепью на шее стояла тяжелая металлическая урна. Ее не мог перевернуть никто из кобылятин-турбиновских хулиганов в самом пьяном состоянии. Чудловский гордился ею как семейной реликвией.

От двора, от камней, даже случайно уложенных во дворе, веяло за стремлением, неприветливостью и таинственностью. Два огромных сфинкса, похожие на греческие акротерии, охраняли вход в крыльцо, и все это внушало неуловимый страх и загадочность.

Сидалковский нажим на пуговку электрозвонка. Во дворе, где-то за хлевом, хрестоматийно залаял пес. Сначала раз, а затем трижды подряд с одинаковыми интервалами.

— Царство Аида, — прошептал Сидалковский. — Возьмите себя в руки, Грак, и не выбивайте зубами дроби. У меня и без этого мороз идет по спине.

Во дворе появился Филарет Карлович. Он был так высок, как киевская телевизионная башня. Над забором покачивался солнцесейный хохол и, как два пшеничных колосья, угрожающе торчали в разные стороны усы. Сидалковскому стало как-то не по себе. Филарет Карлович вытянул шею, как гусь, и наклонился коромыслом через забор, посмотрел, кто пришел. После этого скрылся и некоторое время рассматривал их еще и через глазок в калитке, словно хотел рассмотреть гостей не только сверху, но и сбоку. И только тогда уронил, гаркнув к собаке:

— Султан! На место!

Здоровенный пес — смесь дворняги с сенбернаром — помахал тяжелым хвостом и покорно пошел то к какой-то машине, то к амфибии, рядом с которой стояла высокая собачья будка. Здесь все было высоко: будка, забор, дом, косяки и даже деревья. Грак явно выпадал из этой высокой гармонии.

— Ваш будущий друг, — шепнул Сидалковский Граку на ухо, показывая на пса. — Не Султан, а Цербер из царства Аида. Между прочим, реагирует на обе клички все равно.

Грач разозлился. Цербер тоже.

— А вот там, — показал кивком головы Сидалковский, пока Филарет Карлович закрывал калитку, — ваше приданое: амфибия — «застенчивая красавица».

Чудловский молча подошел и пожал обеими руками, словно поочередно вручал награды.

— Добрый день! — вырвалось у Грака. Филарет Карлович повернулся и посмотрел на него сверху вниз. Грач ему не понравился. «Магазин. Не Грак, а насекомое», — подумал он и шагнул на ступени из цемента марки «500» плюс «700» среди двух гипсовых сфинксов жмеринского производства.

— Геракл пришел совершать одиннадцатый подвиг…

— Я сейчас убегу, — перебил его Грак. — Я ему не понравился.

— А госпожа Виленская?..

— Иди ты к чертям. Я убегаю, — вдруг сообщил Грак.

— Посмотрите обратно. Церберь на месте. Вы можете только из-за его трупа, — сказал Сидалковский, садясь на лавочке крыльца. — Выход один: через сердце Чудловского к сердцу Зоси.

Из сеней окликнули. Сидалковский встал, переступил порог и исчез в темноте. Грак для чего-то согнулся, хотя косячок был так высоко, что если бы он хотел подпрыгнуть, то не достал бы даже рукой.

— Грак, в вашей душе сидит раб. Чего вы сгибаетесь? Вы сюда на коне Пржевальского можете въезжать, как Калигула в Сенат.

В коридоре загорелась электролампочка, осажденная мертвыми мухами неизвестно какой давности, пылью и пауками.

— Долго не перегорает или никогда не включают. Этот свет дан в честь вашего прибытия, Грак.

— Сидалковский, еще одно слово — и я уйду… Ты издеваешься надо мной. Вместо того чтобы морально поддержать, ты смеешься. Тебе легко шутить.

— Грак, не будьте ребенком. Вытрите ноги и не забудьте поцеловать Зосе ручку. Генералу это может понравиться.

Вошли. Комната скорее напоминала вестибюль или фойе кинотеатра, чем горницу. С потолка свисала огромная люстра. Вместо лампочек вытянулись свечи, похожие своей стройностью на генерала Чудловского. По правую руку висели портреты скорее из династии Бисмарка или Вильгельма, но отнюдь не из династии Чудловских. Слева — красивый ковер, настоящие рога марала, патронташ, ружье и немецкий охотничий нож с ручкой в виде заячьей ножки. Посредине, как раз под люстрой, стоял круглый, щедро сервированный стол. Вокруг стола, как грозные часовые, стояли четыре деревянных стула с такими высокими спинками, как в зале народного суда. Зося, взявшись за спинку одного из них, стояла в позе Пизанской башни в новенькой и, как по вкусу Сидалковского, в немного короткой для ее ног юбочке. «Таких ног можно было так высоко и не показывать. Интриги немного, а эстетической стройности еще меньше», — Сидалковский нагнулся и припал своими пухлыми губами к бледной, с синими прожилками руки Зоси. Филарету Карловичу это действительно понравилось. Глаза его набрали удивительного оттенка и заиграли всеми цветами радуги. Грак сделал то же, но у него получилось это искусственно и неуклюже. Чудловский отвернулся.

— Так прошу к столу, — голос у Филарета Карловича шел, словно с чердака через двойную трубу. — Зосю, прошу, налей гостям.

— А куда это? — спросил Грак, указывая на цветы, которые приобрели на привокзальной площади в столице.

— Это розы? — спросил Чудловский.

— Виль де пари, — ответил Сидалковский. — 3 семьи розовых. Пернецианские. Используются в декоративном садоводстве. А по-нашему — просто розы. «Красные розы дарю я вам, не знаю, встретимся ли снова», — пропел он.

— Так вы артист или, извините, ботаник? — смерил Сидалковского нейтральным взглядом Филарет Карлович.

— Ни то, ни другое. Я по профессии историк, а по призванию моряк. Меня постоянно зовет к себе море. Но профсоюз не отпускает. До этого уже наплавался. За знакомство, — поднял Седалковскую рюмку на высокой ножке, похожей на клюкву.

«До желудка такое количество по такой шее не дойдет», — взглянул на будущего тестя Грак и, растянув рот, наклонил рюмку, вылил в глотку, как в водосточную трубу, напиток. Филарет Карлович невольно кивнул головой. Мол: «Ну и ну!» И не сдержался, чтобы не заметить:

— За свой возраст, извиняюсь, видел немало гусарских замашек, но чтобы так пили? — кивнул на Грака. — Так я, извиняюсь, вижу впервые, — он взялся за лимон. — В дальних краях пришлось побывать? — обратился он к Сидалковскому.

— О, — едва произнес Грак, борясь с куском балочка из красной рыбы, названия которой он не знал.

— Что "о"? — недоверчиво посмотрел на него Чудловский.

— В мире нет такого порта, куда бы ни заходил Сидалковский, — проглотил, не пережевывая, Грак.

Филарет Карлович перевел взгляд на Сидалковского: «А что вы, извините, скажете?» Евграф с видом опытного морского волка красиво намазывал хлеб маслом и добирался до паюсной икры, чем-то напоминавшей синтетическую.

— Так, простите, правда?

— Да, — ответил, не спеша, Сидалковский.

— Он был в Венеции, Гвинея, — снова подал голос Грак.

— В Гвинее не приходилось, — возразил Сидалковский, наливая в фужер минеральной. — Евмен Николаевич, очевидно, имел в виду Геную или Новую Гвинею. Там был, и не раз…

— А в Новой Зеландии? — поинтересовался Филарет Карлович.

— Дважды в Нью-Плимуде и Окленде. Чудесные места. Только лягушек много. Особенно в проливе Кука. Такие крики подразумевают, что от непривычки сойти с ума можно. Недаром Джеймс Кук вернул свой «Эндевор», испугавшись того крика.

— Так я извиняюсь, а сколько вам лет, Сидалковский?

— Двадцать семь…

— Это очень хороший возраст.

— Пока не жалуюсь.

— И побывали уже в стольких странах? Скажите, — наливая по второй, заинтересовался Филарет Карлович. — Вам в их ресторанах приходилось бывать? Как готовят? Как подают? Какие цены?

— Дорого! Ужасно дорого, — Сидалковский нарезал балышек. Резался он просто отлично. Почти как отбивные. — У Санто-Доминго, скажем, совсем не так, как в Ванкувере или Вальпараисо возле Сантьяго. Порт-Саид, Сингапур — чудесно. Хуже — Гонконг, Гонолулу, Кейптаун, — сел на своего конька Сидалковский, хотя понимал, что Филарет Карлович — это не одесские девочки из Большого Фонтана или Дерибасовской и здесь много не натравишь. А что если генерал тоже где-то в этих местах бывал? — Особенно прекрасно в Порт-оф-Спейне…

— А как там? — Филарет Карлович поднял рюмку. Судя по всему, ему было интересно.

— Если говорить откровенно, то там в Порт-оф-Спейне чуть-чуть не повезло. Мы попали туда в гастрономический день. То есть в тот день, когда в столице все рестораны закрыты и начинается традиционное застолье официантов, швейцаров, метрдотел…

— Так, я должен сказать, очень интересно!

— Очень! — воскликнул Грак.

Филарет Карлович измерил его сердитым взглядом:

— Так вы, пожалуйста, тоже были там?

— Нет, мне об этом товарищ Сидалковский рассказывал, — Грак обнаглел.

«Неужели прошло 15 минут? Неужели Грак начал уже вступать в реакцию? — не спускал с него глаз Сидалковский.

— Как-то заходили в Перт, Мельбурн и Сидней, — продолжал он, принимая огонь на себя. — Но самое интересное было в Монако. В одном из их ресторанов приходилось пить. Ну что я вам скажу? Это небо и земля. Лед и кипяток, тараня и живая камбала. В нашем ресторане, если бы ты зашел и попросил чаю, чтобы тебе сказали?

— Выгнали бы, как пить дать! — вырвалось у Филарета Карловича. — Или метрдотель воспринял бы это, извиняюсь, за рассудки.

— Вот видите. А что же у Монако? Заходим, не успели сесть, когда к нам прибегает официант и, представьте себе, на чистейшем французском языке говорит: «Бонжур, месье! Чего хотите?» А я ему, недолго думая: "Чаю". Какого, спрашивает, индийского или грузинского? Упомянул, что у меня есть приятель-грузин Ашот Пейченадзе. Говорю официанту: "Прошу грузинский". А он ко мне: «С лимоном или без лимона?» — «С лимоном, — говорю, — только с целым». — Ладно, месье. Но с сахаром или без сахара? Тогда Европа только начинала пить без сахара. Но я, как подоляк из «сахарного Донбасса», говорю ему: «Давай-валяй с сахаром». А он мне: «Деволяй»? — «Девай, — отвечаю, — не буду, только чай». Тут и началось. Вы. Филарет Карлович, у Монако случайно не были?

— Не приходилось, — сказал Чудловский. — Будем!

— Ху! — выдохнул Сидалковский и, не торопясь, продолжал. — Смотрю, буквально через минуту появляется официант. На подносе в стиле кардинала Ришелье несет в позолоченном чайнике с балериной на крышечке кипяток. За ним идет первый помощник официанта с чуть меньшим подносом в стиле Людовика XVI. Несет заварку, — Сидалковский посмотрел на Грака. Он почти не реагировал: начал привыкать или вступал в тесный контакт с армянским коньяком. — Замыкало эту процессию два гарсона: два маленьких мальчика с белыми одесскими шапочками на голове. Первый нес сахар в позолоченном целлофане, второй серебряный нож на подушечке.

— Так, извините, а почему в одесских шапочках? — переспросил Филарет Карлович.

— Ну, я имею в виду шапочки, очень похожие на одесские. Только у них вместо симпомпончика сверху — сбоку по бантику, как на женских сапожках, — разрисовывал Сидалковский. — Так вот, подходит эта группа товарищей ко мне. Подбегает, конечно, метрдотель и начинается: один льет кипяток, другой бросает сахар, третий нарезает при мне лимон, четвертый размешивает тот чай и просит месье попробовать, или вкусит. Поверьте, Филарет Карлович, пот во главе выступил от этой процедуры, а как заломили после этого цену, лоб инеем сразу у нас покрылся. Даже метрдотель и тот испугался. Нет, дал себе я после того слово: я не миллионер, а простой советский моряк торгового флота, и Монако мне ни при чем, как и гонконгский грипп…

— Простите, а в Польше вам не приходилось бывать?

— Почему же бывал, — не моргнув глазом, сказал Сидалковский. — У меня там много друзей, — он вспомнил Осмоловского, Осовского и Бжезовского. — Вот, пожалуйста, их визитки. Будете в Варшаве, Познани или Кракове — к вашим услугам их адреса.

Словно три высоких козыря, он бросил на стол визитки и молча стал накладывать себе в тарелку традиционный салат «оливье», неизвестно кем завезенный к нам из Франции. «Горошок. Зеленый горошек, — сказал Седалковский. — Бери осторожно, а то снова будет падать с вилки, катиться по столу. Пальцами же не будешь ловить… Ты его хоть придавливай или полей майонезом. Лучше будет держаться». А вслух тем временем продолжал:

— Заходили и в Щецин…

— Неужели? — у Чудловского вдруг выпала из рук вилка, а изо рта выглянул хвост недожеванной селедки. — Оттуда моя жена Мария Евгения Цецелия Тереза.

Сидалковский не растерялся и спросил:

— С дочерями?

— Что вы, это польское имя. А разве Сидалковский, извините, не поляк?

— Нет. Я украинец, — ответил Сидалковский. — У нас с поляками очень много общего: в языке, в фамилиях.

Филарет Карлович поморщился.

— Я извиняюсь, вы из интеллигентов? Так я понимаю, в наше время аристократов нет, но интеллигенты…

— Он из семьи известного профессора Сидалковского — доктора ветеринарных наук, — не удержался снова Грак. — Отец его — ученый мирового масштаба. Изучает секрецию желудочного сока у первенца и выделяет этот сок известным только ему методом. Недавно первым в мире сделал пересадку лошадиного сердца в грудь быка-симентала. Операция прошла удачно. Бык живет, а конь умер…

«Платит за Наполеончика. Много выпил», — Сидалковский не спускал с Грака глаз, пытаясь ему что-то сказать, но тот не смотрел на него.

— Отец у Сидалковского очень скромный и простой, как и положено великим людям. Сын его в филиале научно-исследовательского учреждения возглавляет отдел синьки и мехзаменителей. Одновременно занимает должность председателя местного профсоюза. Сын, как видите, пошел по линии отца.

Сидалковский скромно склонил голову, как это делал Грак в день знакомства. Он смотрел на стол и думал: «Дороговато обойдется это сватовство генералу. Надо и этих чертовых креветок попробовать. Никогда не ел. Но модно… Все теперь модно. Даже еда». Сидалковский положил несколько креветок, сначала на тарелку, тогда на язык. Они ему совсем не смаковали: «Черт и что! Чем люди увлекаются? Хемингуэй ел, говорят, только одни головы. Остальные выбрасывал. Сойти с ума можно».

— Это очень приятно. У вас благородная кровь…

— Благородная, — Грак взял руководство в свои руки.

Сидалковский не вмешивался. Ему это импонировало. Да и не хотелось Филарета Карловича разочаровывать. Но вскоре это стало надоедать. Грач во многих местах фальшивил, как Ховрашкевич на гитаре. Например, с той пересадкой лошадиного сердца быку. Чудловский едва сдержался. Видно, почувствовал фальшь.

— Простите, — наконец вставил и свое слово Сидалковский. — Сейчас речь идет не обо мне. Мы пришли просить…

— Знаю, — вдруг сердито выпалил Чудловский. — Зося рассказывала. Кто из вас собирается жениться?

Чувствовалось, что он это знал, но спросил просто для слова.

Сидалковский кивнул на Грака.

— Пс! — поморщился Филарет Карлович. — Я думал, это вы, Сидалковский.

— Я себя не навязываю, — гордо заявил Грак.

— Так я извиняюсь, вы, к холеры, с характером.

— У него характер жесткий. Тверже искусственного алмаза, — поддержал Сидалковский.

Зося поднялась.

— Папа, позволь, я оставлю вас, — она взяла на руки ангорского кота, хвост которого торчал, как перископ, и пошла в свою комнату.

— Как зовут этого красавца? — показал Сидалковский на кота.

— Досифей.

— Мышей ловит? — решил поддержать разговор Грак.

Чудловский взорвался:

— Вас интересует, извините, кот или моя дочь?

Грач его явно раздражал. Тесть был разочарован в будущем зяте.

— Простите, но я знаю Зосю давно. Мне о ней известно все…

— Значит, вас теперь интересует только кот и ловит ли он мышей? Не так ли? У нас мышей ловит Зося. Мышеловками. Да будет вам известно. И кормит мышами Досифея. Он их живых боится. Разумеется?

— Еще раз извините, папа…

«Заиграл. Грач стал перевоплощаться. Нет, у него все-таки есть», — Сидалковский едва сдерживал улыбку.

— Слушайте, вы! Я еще вам не отец. Меня зовут Филарет Карлович. Так будет и дальше. Даже тогда, когда Зося выйдет за вас замуж. Если это приключение когда-нибудь, к холеры, случится. Мне лично вы не нравитесь. У вас, знаете, какое-то удлиненное лицо. Как будто вас кормили, извините, в детстве без ложки. Еще раз извиняюсь, словно из корыта.

Грач будто ударил током. Он завелся, как электровеник, и завертелся на месте. Изо рта начала выделяться пара. Кольцами.

— Но мне не с вами жить, а с вашей дочкой. И кроме этого, вы ничем не лучше меня. Глаза — как у рака. Да еще самые длинные, сухие, как московская полукопченая…

— Псекрев! — вспыхнул Чудловский и действительно стал вареным раком. — До холеры! Я вас выброшу в окно и не пожалею стекла. У меня в этом деле есть опыт. Можете мне поверить. — Чудловский сорвался с места. В его костлявой руке сверкнул нож из чистой нержавеющей стали. Грач закрыл глаза. Седалковский замер на месте.