Море в ладонях

9

А Дробову было тошно, когда он думал о диссертации, о Байнуре, о своем рыболовецком хозяйстве, о судьбах людей, которых всю жизнь кормило море…

Слишком легко его опрокинули и на активе.

В перерыве, одни сочувственно улыбались ему, другие делали вид, что очень заняты. Мокеев, его приближенные гипробумовцы замкнулись в круг, когда он протискивался к буфету за сигаретами, и откровенно смеялись.

Но отступать и сдаваться Дробов не собирался. В диссертации смысл его жизни. Работа посвящена Байнуру, его богатству, увеличению запасов промысловой рыбы.

Двести тысяч веков Байнуру, а он развивается, формируется. Берега и дно то опускаются, то поднимаются. Близнецом Байнура ученые мира зовут Танганьику. Но, может ли Танганьика дать столько науке, сколько Байнур? В Танганьике живет всего четыреста органических форм, а в Байнуре более тысячи только таких, которых нигде не встретишь. Никогда уже не вернутся на землю, уничтоженные человеком бескрылая гагара и странствующий голубь, дронт и зебра-квагга, терпан и морская корова. Биомасса Байнура — рыбий харч — на стометровых глубинах в среднем равна шестнадцати граммам, донная биомасса Танганьики — нулю, а Севана, который славится форелью, — менее двух граммов. Мизерное, почти неуловимое изменение химического состава воды вызывает немедленную смерть байнурской живности. Капельку по капельке собирало столетиями человечество. Так неужели целлюлозный завод должен травить море? Потерять Байнур — значит, выбросить сотни страниц из жизни земли, человека, растительного и животного мира. Мертвое не воскреснет. Сегодня построят один завод, завтра второй, послезавтра десятый… Нужна большая, авторитетная трибуна, где можно поспорить и высказать все наболевшее. Нужна газета.

Думая о друзьях и недругах, Дробов думал о Тане, которая ранила его сильнее и глубже других. Но Таня не понимала творившегося вокруг, искренне верила в непогрешимость того, что делалось на Байнуре. Человек в ее положении достоин лишь сожаления. Борьба же с людьми, понимающими, что они делают, должна стать борьбой без уступок и одолжений. Это будет борьба и за Таню, за всех, кому дорого русское.

Но прежде чем сесть за статью, пришлось побывать в рыболовецких бригадах. На такие поездки всегда уходило пять дней. На обратном пути подвернулся речной теплоход, который спешил в судоверфь на ремонт, и Дробов решил сэкономить время.

День был солнечный, жаркий: В душный и неуютный салон не хотелось спускаться. К тому же салон почти пустовал. Три человека вместе с Андреем да экипаж — вот все живое на судне.

…Когда бывает не по себе, один — идет к другу и просит его совета, второй — садится за книгу и погружается в мир иной, третий — спешит залить горе вином, притупить свои чувства и мысли… У Андрея было другое лекарство, иные привычки. Он уходил к порогам таежных рек, оставался один. Резкий взмах удилищем, и тонкая леса с лохматыми мушками легко ложилась на бурные струи. Мушки быстро сносило течением, леса натягивалась. Снова взмах удилищем. Иногда одни и те же движения много и много раз. Зато рывок всегда неожидан и дерзок. Если мушку хватал граммов на триста пятнистый хариус — куда там ни шло, но если сел на крючок марсовик, тут держись, сумей вывести так, чтоб не лопнула снасть, чтоб не оборвать нежные губы сибирской форели.

Час, полчаса рыбалки — и Дробов вновь обретал покой. Гудели ноги после длительного перехода, был он чертовски голоден, но усталость душевная оставляла.

И еще приходил он к Байнуру. Был ли то шторм или незыблемая тишина, Байнур захватывал Дробова целиком, питал стариковской мудростью, растворял в своих думах печали, гневался искренне, по-мужски…

Держась за поручни теплохода, Дробов всматривался в знакомые очертания далеких берегов. Гольцы прибрежных хребтов, словно огромные остроконечные шатры, белели на горизонте цветом слоновой кости. Гольцы потому и гольцы, что нет на них даже мха. То что пытается к ним подняться, вступает в борьбу с диким камнем и ветром. Чем выше взберутся березы и сосны по кручам, тем ниже и некрасивей они своих сверстниц, избравших низины, подножье хребта. И все же трудно сказать, чья жизнь красивее. Береза-карлушка уйдет на изделия резчику, ее высокорослая сестра красавица скорее всего в поленницу дров…

Почти рядом Андрей услышал девичий смех, напомнивший вдруг журчание родника в таежных каменных россыпях. Второй голос — мужской — басовито сливался с приглушенным гулом мотора.

Андрей повернулся. На девушке было белое платье и белые туфли. Вспененные белой волной мягкие волосы сбегали на плечи и грудь. В синих глазах незнакомки — синий Байнур. Дробов вспомнил легенду о грозном седом Байнуре, о его непокорной дочери Бирюсе, сбежавшей к любимому, и невольно подумал, что о такой вот девушке в белом и писал Ершов свой сказочный образ красавицы Бирюсы.

Парень был крепок в плечах и рыж. Над тонкой верхней губой — щетка маленьких усиков щеголя, на подвижных скулах — косые баки. Лицо круглое, нос острый с горбинкой.

Собственно, Дробову было все равно, о чем говорила эта пара. Но парень умел рассмешить, вызвать прилив почти детской радости на лице собеседницы, предвосхитить ее. Это невольно заставило прислушаться и Андрея. Рыжий рассказывал старый, потрепанный анекдот, но рассказывал мастерски. Сам он не смеялся, только слегка снисходительно улыбался спутнице.

Андрей уже хотел спуститься в салон за сигаретами, когда парень окликнул его.

— Простите, товарищ, спичек у вас не найдется?

Рыжий держал в руке зажигалку — маленький пистолет — и, прежде чем подойти, дважды щелкнул импровизированным оружием.

— Бензин вышел, — пояснил он.

Девушка тоже приблизилась. В глазах ее был восторг, были небо и море. Дробов понял: под властью охвативших ее впечатлений девушка ищет и в нем необычное.

Ну что же, пусть ищет. Нашел же и он необычное в ней, сравнив с Бирюсой.

Прикурив, парень возвратил спички.

— Вы местный? — спросил он. — Рыбак? Я так и подумал!

Дробов был в своем повседневном костюме: в гимнастерке, бриджах и сапогах. Но это еще ни о чем не говорило. Парень явно лукавил, а может, и рисовался… Впрочем, кто не лукавил, когда рядом любимая, милая девушка?!

— Ну, а я из краевой газеты, корреспондент. Мои статьи и снимки вы могли не раз встретить и в центральной печати. Сейчас отпускник, виды Байнура снимаю. Фотоальбом для туристов буду готовить в печать.

— Получается? — спросил Дробов.

— У меня получается. Вообще здесь летом неплохо…

— Здесь и зимой хорошо.

Парень хитро улыбнулся.

— А вы на Рижском взморье когда-нибудь были?

— Нет.

— А в бухте Золотой Рог? Океан видели?

— Не довелось.

— Жаль, — сказал сокрушенно парень. — Жаль.

Девушка беспокойно заглядывала парню в лицо. «Зачем же так?» — говорили ее глаза. И рыжий спохватился:

— Я ничего не сказал о своем друге детства. Зовут Мариной. Переводчик. Как-нибудь три языка знает. Во всяком случае, я завидую ей.

— Что ж, очень приятно. Есть чему позавидовать. Мое имя Андрей!

— Игорь…

Все трое повернулись туда, откуда приближался буксир, тащивший за собой длинную вереницу сигарообразных плотов. Тупоносый буксир-работяга был похож на работягу трактор. Скорость невелика, но упрям и силен.

Дробов вспомнил: чтобы обеспечить бесперебойную подачу древесины Еловскому заводу, потребуется втрое увеличить байнурский флот. Шутка сказать: два миллиона кубов за весьма ограниченный срок навигации. Лишь в июне Байнур полностью очищается от льда. Частые штормы, густые туманы, строительство огромного порта — все это надо учесть. Экономисты поставили под сомнение выгодность доставки древесины водным путем. Дошло до Москвы, до Крупенина, и тот на коллегии Госкомитета хватил сплеча:

— Припрет нужда — доставлять вертолетом будем! Рано сейчас об этом говорить!

Никто всерьез не принял его заявления. Но факт остался фактом. Узнав об этом, Дробов с болью и гневом говорил Ершову:

— Что Крупенин дурак — не скажешь. Его бы вытурили давно. Но откуда такая чванливость, пренебрежение ко всему?!

Дробов видел, как губы Ершова дрогнули в скорбной усмешке:

— Но если шеф Крупенина стучит кулаком по трибуне и каждому присваивает кличку, то почему Крупенину не рвать и не метать на людей, зависящих от него? Культуры, брат, маловато…

Поравнявшись, буксир-работяга и теплоход, в полный голос своих сирен, прокричали друг другу приветствие. Рядом с человеком в форменном кителе на борту буксира стояла женщина в розовом платье.

— Маша, Машенька, — зашептала, волнуясь, Марина и тут же высоким, едва не сорвавшимся голосом закричала: — Маша! Милая!

— Маринка!.. Сестренка!.. — неслось от буксира.

Женщины обменялись лишь несколькими, должно быть ничего не значащими для них фразами. Оказалось, они ездили одна к другой, а встретиться довелось в море.

Буксир уже едва виднелся, а Марина все еще прикладывала батистовый платочек к глазам. Игорь начал сердиться:

— Ну что ты, что? Побываешь еще… У нас не было времени остаться.

Дробову стало неудобно, и он отвернулся, разглядывая гольцы. Там, за ними, в синеве неба кучилось серое облако. И справа, и слева от него, словно разрывы зенитных снарядов, возникали белые клубы. Они быстро разрастались, сливались, и уже невооруженным глазом можно было разглядеть, как облако становится черным, кипит изнутри.

У Дробова на мгновение остановилось дыхание. Он с тревогою посмотрел на капитанскую рубку. За стеклом тоже заметили творившееся на горизонте. Теплоход увеличил скорость, задрожал всем корпусом.

Под свежим порывом ветра Байнур поежился мелкой рябью и потемнел. Рыжий парень, обхватив за плечи Марину, поспешно спустился с нею в салон. И ветер ударил, обрушился, навалился. Байнур зашевелился, словно раскрыв гигантскую пасть, ощерился гребнями волн. За тучей сорванных с воды капель не стало видно солнца и берегов.

Оставаться на палубе стало невыносимо. Схватка ветра с Байнуром лишь началась, а палуба сразу же стала мокрой, противной, как кожа лягушки. Ничего не стоило оказаться за бортом. Теплоход развернулся, подставляя тяжелым ударам корму. Это был единственный выход — бороться со штормом. Верховик и горная, тальянский и хребтовый — каждый из этих ветров опасен и страшен. Страшней же всего байнурцы считали шаманский, который с силою урагана обрушился на теплоход.

Некоторое время рыжий Игорь сидел напротив Марины, крепко вцепившись руками в поручни кресла. Чем сильней становилась качка, тем сильнее желтело его лицо. Еще полчаса, и глаза парня утратили блеск, ввалились. Он стал желтее пергамента. Байнурскую качку выдерживает не каждый бывалый рыбак. Парень вскочил и, прикрывая ладонью рот, рискуя растянуться в проходе или свернуть себе шею, бросился в соседний салон. Дробов видел, что и Марина чувствует себя скверно, но на ее лице страх и муки проступали красными пятнами, глаза же светились болезненным, почти лихорадочным блеском.

Дробов, не раз попадавший в шторм, и то испытывал слабость во всем теле и легкое головокружение. Что можно было потребовать от рыжего парня и Марины? Прошел час или два, и девушка с парнем выбились окончательно из сил. Оба устроились между сидений, прямо на полу. У Марины совсем посинели губы, ужас в глазах. Парень, скованный судорогой, представлял какой-то клубок мучений, страданий, страха.

А теплоход швыряло, как пустую железную флягу. Команде едва удавалось держать его в заданном направлении. Еще мгновение — и ляжет на борт, уйдет под воду. Рев урагана над палубой, удары в борта заглушали не только скрежет и лязг металла, но и работу машин. Стоило закрыть глаза, как казалось, Байнур раскололся, теплоход, кувыркаясь и грохоча, уносится в бездну.

Парень вновь скрылся в салоне. В третий раз он вернулся на четвереньках, таща за собой спасательный пробковый пояс. Дробов, хватаясь за спинки сидений, направился к парню. Хотелось помочь, поддержать хоть словом. Но парень грудью упал на пояс, закричал что-то невнятное и угрожающее. Было ясно без слов: рыжий утратил власть над собой, отчаялся. В эти минуты он походил на затравленного зверя. Марина с минуту тупо смотрела на парня, затем закрыла лицо руками и разрыдалась. Дробову стало противно смотреть на рыжего. «Сопляк!» — почти вслух сказал он… Байнур — не Черное море, здесь и со спасательным кругом немного протянешь. Судороги скуют, сердце откажет.

А ураган ревел и ревел. Он, словно силился сдвинуть Байнур, подхватить старика, приподнять выше туч и оттуда, с головокружительной высоты, швырнуть свою жертву на зубчатые скалы прибрежных хребтов.

Только в полночь стало стихать. Марина быстрее оправилась от испуга и качки, чем ее рыжий партнер. В порт назначения пришли утром. Перед трапом Марина посторонилась и пропустила Игоря. Она теперь держалась ближе к Дробову. Парень, плотно сжав губы, едва передвигал ноги. Плащ, свесившись с руки, тащился за ним по трапу. Ощутив под ногами причал, девушка повернулась к Андрею, спросила, как лучше уехать в районный центр. Из Бадана в Бирюсинск она решила добраться поездом. Рыжий направился в сквер, к скамейке около акаций.

Дробову тоже нужно было в Бадан, и он предложил Марине ехать маршрутным автобусом. Они направились к остановке, в противоположную сторону от сквера.

— Ба! Дробов! Здорово! — услышал Андрей за спиной.

По этому «ба», по голосу, он узнал механика с теплохода «Орленок».

— Ты откуда свалился? — спросил механик.

Андрей кивнул на посудину, с которой только что сошел.

— Так, значит, и вас прихватила шаманка?

Марина была уже метрах в пяти…

— Ты про буксир-то с сигарами слыхал? — продолжал подвыпивший механик. — Пять тысяч кубов строевого леса и каботажа полста…

Дробов поспешно шагнул навстречу. Механик глухо проговорил:

— Вот она жизнь. Растрепало штормом сигары, а каботаж обрубить не сумели, сил не хватило. Железо и потянуло буксир ко дну… В радиорубку зайди, расскажут… А может, помянем ребят, а?

Кровь прилила к вискам Андрея. Остро и зримо возникли в памяти буксир-работяга и женщина в розовом платье — сестра Марины. На мгновение Дробов даже зажмурился. А может, не было ничего? — промелькнуло в его уме. Может, не было черной ночи и работяги-буксира с гирляндой сигар, не было и Марины с рыжим парнем?!

Но Марина скромно стояла в сторонке, не зная, куда идти. Дробов направился к ней. Не смея поднять глаза, извинился:

— Простите, знакомого встретил…

Мысль о затонувшем буксире не покидала еще много дней. Случай не первый и, дай бог, — последний. Байнур — не река. Таскать по нему гирлянды сигар — чертовски трудное дело. А завод потребует втрое, вчетверо увеличить буксирный флот. Десятки тысяч кубов строевого леса разметают штормы. Сосновые бревна, угрожая всему судоходству, долго еще будут плавать, лиственничные — гнить на дне. И об этом надо писать, бить тревогу!