Море в ладонях

28

Время было послеобеденное, и вагон-ресторан почти пустовал. Виталий Сергеевич занял столик возле окна, раскрыл меню.

— У вас спички есть? — спросил человек за соседним столом.

Виталий Сергеевич повернулся. К нему обращался мужчина с отечным лицом, с мешками у глаз, обросший серой щетиной.

— Пожалуйста, — сказал Ушаков и протянул спички.

Человек странно хмыкнул себе под нос, дрожащими пальцами прикурил, вернул коробок. Виталию Сергеевичу стало неприятно. Но подошла официантка и, пока принимала заказ, он успокоился. Однако о нем не забыли, громко смакуя пиво, сказали:

— А мы ведь с вами знакомы, товарищ… Простите, гражданин Ушаков…

Уже само обращение покоробило. Хуже того, человек взял одну из бутылок, бесцеремонно подсел:

— Хотите пива?

— Спасибо. Еще не обедал, да и пива не пью.

— Не узнаете?

— Нет.

— Где уж теперь?! А ведь были когда-то и вы у меня… — Он снова хмыкнул и стал с нагловатой усмешкой рассматривать свои руки, в которые въелись не то мазут, не то грязь. — Гашин! — напомнил он. — Вы и Подпругина позабыли?

Первым желанием было встать и уйти. Но тут Виталий Сергеевич вспомнил Гашина, вспомнил случай с инструктором районо Подпругиным, когда тот угодил под машину, вспомнил, как Гашин вызывал его, Ушакова, выяснял его отношения с Кореневым, заставлял писать объяснения…

— Вот так, — сказал Гашин, — а теперь судьи вы… Небось, позабыли, как в интересах моего великого народа я отдал жизнь, чтоб выжечь каленым железом контру. Мне же потом и сунули петуха…

— Что вы хотите? — спросил Ушаков.

— Ничего! Слышал, устроились вы неплохо. Валяйте и дальше. Выпить с вами хотел, а вы морщитесь. Вот уезжаю в Камышин, на бахчах сторожить арбузы и дыни, варить медовуху, горечь души заливать… А может, выпьем?

— Спасибо. Не пью.

— Конечно. С бродягой кто пьет? — он наполнил пивом стакан, раскрыл рот, и кадык на его худой шее заработал, как поршень. — Древние говорили: истина в вине. Правильно говорили. В людях истину не ищи. Я-то вас пожалел когда-то, а вы теперь руку боитесь мне протянуть.

— Отстаньте, пожалуйста, — сказал Ушаков, — вы пьяны!

— Могу… А моя совесть меня не покинула. Пил и буду пить.

Он помутневшим взглядом уперся в стол, заскрежетал зубами.

Подошла официантка, которая обслуживала Гашина:

— Гражданин! Пора рассчитаться, идите в свой вагон. С вас уже хватит.

— Хватит, ты говоришь? — он сунул руку в брючной карман, достал измятый червонец.

— За свой столик сядьте, пожалуйста, — отсчитав сдачу, потребовала женщина.

Гашин пересел, а Виталий Сергеевич повернулся к окну. Поезд подходил к узловой станции, к городу металлургов. Замелькали стрелки, вагоны, а вот и платформа, вокзал… И тут Виталий Сергеевич позабыл обо всем, даже о Гашине. В сопровождении мужчины и двух женщин к поезду шла Ксения Петровна. Все они направлялись к вагону, который был рядом с вагоном-рестораном.

Гашин собрал со стола нераскрытые бутылки и, прежде чем покинуть вагон-ресторан, подошел к Ушакову:

— Везет мне на старых знакомых. Позавчера видел Коренева. Не то что вы — сразу узнал. Правда, руку не пожелал подать, но я-то успел ввернуть ему кое-что про бывших его дружков…

Ушаков кулаками уперся в кромку стола и руки, словно стальные пружины, подняли его. То, что мог Гашин позволить себе минуту назад, — теперь не позволит. За спиною Виталия Сергеевича как бы стояла Ксения Петровна, за всем наблюдала… Жилы на висках Виталия Сергеевича вздулись, лицо побагровело. Лихорадочный блеск серо-зеленых глаз заставил Гашина отступить от стола. Едва сдерживая ярость, Ушаков пытался заговорить спокойно, но голос с первых же нот сорвался, прозвучал хрипловато:

— Если сейчас не уйдешь, я выброшу тебя, как щенка!

Гашин прижал плотней батарею бутылок к груди, направился к выходу. В утешение себе процедил сквозь зубы:

— Только попробуй, попробуй…

Эта глупейшая история, с самого ее начала, вывела окончательно Ушакова из душевного равновесия. Он возвращался из северных районов, где урожай угодил под снег. Перестарался опять же Лылов — на сей раз с раздельной уборкой. Он курировал северные районы, считал само отступление «от правил» нарушением партийной и государственной дисциплины. Если в прошлые годы край давал пятьдесят миллионов пудов зерновых, то в этот с трудом дотянул до сорока шести… И это тогда, когда пшеницу приходится покупать в Канаде на золото…

Гашин ушел, и сразу же поезд тронулся. Виталий Сергеевич быстро склонился к окну. Вместе с платформой мимо поплыли две женщины и мужчина… Значит, Ксения Петровна села в тот же соседний вагон, в котором ехал и он, Ушаков.

Первым желанием было вскочить и немедленно разыскать ЕЕ — Ксению Петровну. Ни в какую Москву она не уехала. Об этом он уже знал из районных газет и афиш. Скорее всего вернулась в свой коллектив, потому что Солнечногорский театр ближе актрисе, родней. Как только он смел так плохо подумать об этой женщине?!

В тамбуре возле зеркала он задержался, поправил галстук. Вид его был усталым, и это заставило внутренне подтянуться, взять себя в руки. Двери многих купе были открыты. В вагоне натоплено, жарко. Он старался прислушаться к голосам, угадать, где разместилась Ксения Петровна. Шел и будто бы невзначай бросал взгляд в одно, в другое купе… Открыл дверь своего — пусто… Сел, закурил, но тут же примял папиросу, направился к проводнице за чаем. Он не сделал пяти шагов, как ноги сами остановились. Спиной к нему сидела Ксения Петровна, смотрела в окно. И он смотрел на нее с затаенным дыханием, боялся остаться в таком положении, боялся и тронуться с места.

И тогда она обернулась, словно к ней прикоснулась, дружеская, но требовательная рука. Ее лицо не успело выразить и тысячной доли того сложного, еще не осознанного, что пронеслось в голове. Очевидно, и впрямь он свалился как снег на голову.

— Вы? — спросила она удивленно, даже растерянно.

— Какими судьбами, Ксения Петровна? — вырвалось у Виталия Сергеевича и обе его руки, бережно, словно птенца, взяли ее теплую руку.

Она уже пришла в себя от первого удивления, от столь неожиданной встречи, пригласила сесть.

— …Не говорите, Виталий Сергеевич. Я ведь член Всесоюзного театрального общества, шефствую над двумя народными театрами, была у металлургов, еду к шахтерам, а послезавтра в Солнечногорск, в свой театр.

— Да, да, — сказал он, — и вам достается. — Он не хотел ворошить прошлого, спрашивать: что, почему и как? Если вернулась в Солнечногорск, значит, так надо.

А она, наоборот, впервые о службе, заботах:

— Вы по делам, конечно, в командировке? У вас так много работы, я представляю. Нет, даже не представляю всю сложность вашего положения…

— А что будешь делать? — Никому никогда не жаловался, а ей сказал: — Бывает сколько угодно: хвост вытащишь — нос увяз, нос вытащишь — хвост увяз. А надо везде поспевать, дорогая. Ксения Петровна. Край наш по территории равен двадцати областям европейской части Союза.

Собственно он не блеснул, говорил заурядные вещи. Но так уж ему казалось, что только Ксения Петровна способна его понять. Понять, как человека, который прежде всего для нее человек со всеми его достоинствами и недостатками. Такой, как сотни и тысячи окружающих, но чуточку ближе других, понятней. И она, кажется, поняла его так, как хотелось ему:

— Вы устали? Огорчены своей поездкой?

Он не спешил с ответом. За окном мелькали заснеженные поля, перелески, телеграфные столбы. Слегка опустив голову, ответил:

— Подумайте сами: сотни гектаров хлеба попали под снег. Как не спешили, убрать не успели.

Он не добавил, что незамедлительно вытащит на бюро Лылова, будут оргвыводы, будут…

— Народное добро! К нему относиться надо так бережно, как не относимся мы к себе, — сказал с твердостью и посмотрел ей в лицо. Кожа лица показалась ему слегка матовой, без единой морщинки, чуть бледной. Над верхней губой тот самый едва заметный пушок, о котором прекрасно так говорил Толстой.

— Я все хотела спросить и не решалась.

— Да, да, — обрадовался он, — пожалуйста!

— Неужели нельзя ничего сделать, чтоб цементная пыль не засыпала наш город?

Пусть это не то, о чем бы хотелось с ней говорить. Но не могут они молчать о том, с чем рядом живут. Он уже думал и о Солнечногорском цементном… Немало жалоб в крайкоме, на этот завод, на химкомбинат… Вопрос хотелось поставить шире, связать с охраной природы, вынести на сессию краевого Совета. Но тогда, эпидемией гриппа, вспыхнет вновь дискуссия о Байнуре. Поэтому сам он внес предложение заслушать некоторых руководителей на заседании исполкома краевого Совета, заслушать принципиально, кого следует наказать, не взирая на лица.

— В этом вас обнадежу. Будут, приняты меры и скоро.

— Скорей бы, — сказала устало она.

А он испугался, что им уже не о чем говорить. Он мог бы ей рассказать, как дважды звонил, как пришел на свидание, а наткнулся на свою бывшую машинистку. Сейчас смешно, а тогда пережил черт знает что. И вообще, в его делах, в его повседневной жизни ему не хватает ее.

— На севере холодно? — спросила она скорее всего беспричинно.

— Холодно, — подтвердил он. — Охотники готовятся белковать, снаряжаются за соболем. — «Ей очень пойдет высокая шапка из соболей», — сказал он себе.

Она замолчала, а Виталий Сергеевич мучительно думал, чего не хватает обоим. И тут же решил, что Ксении Петровне — хорошего настроения, а ему ее особого, задушевного смеха, улыбки.

Поезд помчался через железнодорожный мост. Как тени, замелькали сплетения ферм. Но Виталий Сергеевич не спускал с Ксении Петровны глаз. Он видел ее лицо, то освещенное, то затененное, и не знал, когда же оно прекрасней. И его с новой силой охватило желание быть иным для нее, чем все остальные, быть вне сравнения с тем же Ершовым, книги которого она хранит так бережно…

…Но неужели она поняла его мысли, услышала их или же только поймала взгляд на себе. Брови ее вдруг поднялись удивленно, глаза посмотрели в упор, оттолкнули. Волнение сделало лицо Ксении Петровны еще красивее.

— Значит, послезавтра вы уже дома? — сказал он с тайной надеждой на будущую встречу.

— Да! — сказала она облегченно.

— Не пора ли нам пообедать?

Глаза ее сузились и посмотрели в щелки густых ресниц, на лицо набежала улыбка и тут же растаяла.

— Виталий Сергеевич, что вы?! — почти упрекнула Ксения Петровна. — Через тридцать минут я буду в городе шахтеров!

Он едва не стукнул себя в лоб кулаком:

— Утюг я! Разговорами накормил!..

А она рассмеялась тем заразительным смехом, который так ему нравился. Но рассмеялась совсем по другому поводу: она выиграла во времени, теперь никуда не пойдет, поезд стоит всего две минуты, пора собираться…

— Утюг!..

Он ругал себя нещадно, но ругал без злобы. Все у них впереди, все наладится. Залог тому — ее прежний, веселый смех.

К концу рабочего дня Виталий Сергеевич был в Бирюсинске. И снова испортилось настроение. Из шестисот крупных и средних промышленных предприятий план третьего квартала не выполнил прежде всего комбинат нефтехимии, на котором занято почти сто тысяч рабочих. Неизвестна причина, но дважды звонили из Москвы. Почему-то вспомнился сразу и тот разговор, который так ловко подстроил Крупенин. Крупенин одним выстрелом убил двух зайцев: заставил его, Ушакова, взять под личный контроль Еловскую стройку и теперь уж любыми путями защищать ее от нападок инакомыслящих.

В ту же ночь Ушакову снился дурной, необычный сон. За два часа до этого он смотрел телевизор. В записи на видеофон показывали «Каменного гостя». Лауру пела Ксения Петровна. Севильского соблазнителя — незнакомый актер. Финал превзошел все ожидания, подействовал удручающе. Вместе со сном пришли и кошмары. Он, Ушаков, сидел в кабинете, писал объяснение…

Своей уравновешенной обычной походкой, огромный, как Каменный гость, вошел в кабинет покойный Бессонов. Ушаков вскочил, смял бумаги.

— Нет! Ты сиди! — потребовал громовым голосом Бессонов. В глазах его фосфорический свет. Движения робота.

И Ушаков вдруг почувствовал, как ему стало невыносимо жарко.

— Сиди! — приказал старик. — Эта мебель не для меня. Я слишком тяжел для нее… А теперь расскажи, как дожил до такой жизни?

«Как дожил?» — легко было спрашивать. Разве не сам Бессонов «денно и нощно», капля по капле горел на работе? Разве не было трудностей у самого? Разве не пропадал неделями на посевных и уборочных? Сегодня партийный актив на строительстве ГЭС, завтра у шахтеров железорудного бассейна, а послезавтра летел в Яблоневку, чтобы больше узнать об открытой геологами кембрийской нефти, пощупать ее руками, просить у правительства дополнительные средства на скорейшее освоение сурового края с его неисчислимыми богатствами…

— Вот так и дожил, — сказал растерянно Ушаков… — Трудно мне одному, Павел Ильич, не вовремя ушли.

Ушаков понимал: глупо Бессонова упрекать в том, что ушел тот рано из жизни. Но, если Бессонов требовал, — попробуй не объясниться.

— Ты не один! — возразил Бессонов. — Тебя окружают живые люди. Разве не они — источник твоего вдохновения? Разве не им принадлежишь ты?

— Им!..

— А с целлюлозным? Забыл, о чем я с тобой говорил?

— Помню. Интересовались…

— Нет! Ты забыл!

Стол исчез, и Ушаков оказался на расстоянии вытянутой руки от гранитной фигуры Бессонова.

— Павел Ильич, я понимаю, мне до вас далеко…

— Не говори так со мной! — прогремел чудовищным голосом необычный гость.

Он повернулся, пошел к двери, стена перед ним раздвинулась.

— Но как же мне быть?! — закричал Ушаков. Он бросился вслед за Бессоновым и ужаснулся. Вспомнил: Старик приходил оттуда, откуда не возвращаются обычные смертные…

Утром позвонил, а вечером прилетел в Бирюсинск Пономарев. Не виделись после зонального совещания. Пономарев возглавлял делегацию своей области в дружескую Монголию. Ушаков встретил его в аэропорту, отвез в особняк для приезжих больших гостей. Ужинали вместе, потом сидели в гостиной, говорили о делах, смотрели телевизор.

КВН всегда нравился Ушакову. В этой форме он угадывал новое самодеятельное искусство. В умении посмеяться, проявить находчивость и смекалку состязались команды строительного и политехнического институтов.

— У нас тоже раз в месяц проводят, — заметил Пономарев. — Смотрю с удовольствием, отдыхаю…

Не успел Ушаков ответить что-либо, как ведущий объявил:

— А теперь, команда «Тяп-ляп», ваш вопрос к команде «Всезнайка»!

— Печаль моей мечты!.. Откуда это?

— На наш взгляд, — это печаль седого Байнура.

Виталий Сергеевич в душе возмутился: «И тут Байнур!»

— Вы согласны? — спросил ведущий.

Капитан команды строителей вышел вперед:

— Ответ предполагался такой: это строчка из стихов нашего земляка Михаила Тальянова. Но мы готовы согласиться с командой «Всезнайка», тем более, что стихи имеют прямое отношение к Сибири, природе, Байнуру!

Пономарев повернулся к Ушакову:

— Выходит, не желает народ смириться со строительством Еловского завода?

— Ну разве это народ? — отмахнулся Виталий Сергеевич. — Схохмить, почудить молодежь всегда любит…

— Кстати, перед отъездом я был в Москве. Слышал, по жалобе ваших ученых создана комиссия во главе с Крупениным, — он засмеялся. — Вот уж воистину поручили коту мышей ревизировать!

Но дошла не ирония. На мгновение оглушил сам факт:

— Каких ученых? — спросил Ушаков. Не по этой ли причине дважды звонили из Москвы? В горле першило. Воротничок нейлоновой сорочки давил, как железный ошейник.

Пономарев вспоминал:

— По-моему, называли Платонова и Коваля… Остальных не знаю. Видел Крупенина. Бодр, красив, деловит. Перекинулись парою слов, а дальше не пошло. Чувствую, до сих пор на меня в обиде!

— В обиде? За что? — удивился Ушаков.

— Крупенину долго ли? Характерец!

Ушаков смотрел на Пономарева. Нет, тот не позер. Волевое, открытое, чуть грубоватое русское лицо. Есть категория людей, которых задеть ничего не стоит. А этого, прежде чем тронуть, подумаешь: стоит ли?

— …В прошлом году предлагал нам строить фанерную фабрику. Фанера нужна, не скрою. Но у нас и березы разве на топорища для собственных нужд. Железная дорога и без того предельно загружена. Пусть строит там, где выгодно во всех отношениях. Вначале даже прикинули, но, кроме помехи, такая фабрика ничего не даст нашей области. Чугун и сталь, прокат и машины — вот хлеб наш насущный.

— Не даст, значит? — повторил невпопад Ушаков, негодуя на Коваля и Платонова. Дошли до Москвы, обходят крайком, дискредитируют местные органы.

— Разумеется, — подтвердил Пономарев. — Знавал я одного деятеля. В свою республику он тянул все, что угодно, лишь бы урвать побольше. Ему земледелием, скотоводством следует заниматься, а он мечтает строить драги и экскаваторы, которые нужны тебе. Мания величия. Желание иметь государство в государстве!

Ушаков налил шипучку в стакан, освежил горло. Ему хотелось знать, как смотрит «промышленный» Пономарев на байнурские события. Он был уверен, что судить объективно и высказаться честно может лишь человек равного с ним положения. Такому, как Пономарев, нет нужды лгать или навязывать личное мнение.

— Надеюсь, меня-то не обвиняешь за желание иметь свою целлюлозно-бумажную промышленность?

На лице Пономарева мелькнуло что-то вроде улыбки, но тут же он испытующе посмотрел на Ушакова:

— Что я могу сказать? Бумага, картон позарез стране нужны. Но твой-то завод будет давать кордную целлюлозу.

— Ну и отлично! — подхватил Ушаков.

— Отлично?

— Разумеется, — подтвердил Ушаков и осекся. В чем-то он допустил оплошность, но в чем? Ему надоели слова: «супер-супер», «вискозная», «кордная» — вся эта терминология, которая нужна специалистам. Знал: его целлюлоза должна быть лучшей из лучших. Так в чем же дело? По лицу пошли красные пятна.

Пономарев не спешил и, как понял поздней Ушаков, начал издалека:

— Так вот, дорогой. Потребитель сверхпрочного корда прежде всего авиация. Ее развитие потребует, быть может, сотни новых аэродромов. А это сотни новых взлетных полос, каждая длиной по нескольку километров. Это миллионы и миллиарды рублей. Надо сразу искать, на чем экономить, каким путем идти…

Ушаков улыбнулся:

— При чем тут Еловский завод?

— Не спеши. У нас вроде вашего построен аэропорт со взлетом на город. От старого шло, от малых машин. Полосу удлинили до трех километров, для реактивных приспособили. И вот без конца справедливые жалобы. Пришлось перестроиться. Теперь в ночное время только в исключительных случаях порт принимает и отправляет самолеты. Связались с Госпланом, с Аэрофлотом, и оказалось строительство порта за городом обойдется миллиончиков в тридцать, сорок… Да и строить надо несколько лет. А авиаконструкторы прилагают сейчас все усилия к тому, чтобы дать стране машины с минимальным пробегом для взлета или же с вертикальным подъемом… Будут такие машины, надеюсь, и ты не сомневаешься! Тогда зачем в таком количестве и такой прочности кордная нить, о которой мы так много шумим? Ведь при посадке покрышки не будут испытывать прежнюю нагрузку. Куда целлюлозу девать?

— Куда!? — искренне удивился Ушаков. — А бумага, картон, ткани? — И, чтоб положить на лопатки Пономарева, добавил: — Птичье молоко — вот что такое целлюлоза!

Смех Пономарева показался больше чем странным.

— Птичье молоко, говоришь? Ох, ох! Пусть будет так. Но дороже сливочного масла это молоко. Пустить его на картон и бумагу равносильно тому, что червонцами вместо швырка топить печи. Ни тепла, ни денег… Не за горами кордная целлюлоза и Березовского ЛПК. Пусть хуже еловской, но на уровне мировых стандартов.

Нет, Ушаков не понимал Пономарева.

— Ты меня удивляешь, — сказал он. — Да целлюлозу всегда продадим за рубеж! Золото, братец, золото!

Пономарев вновь рассмеялся, и этот тихий, казалось бы, безобидный смех действовал разоружающе:

— Кому продадим? — спросил испытующе он. — Американцам? Нужна она им, как собаке хобот. Отдельные фирмы отдельных стран возьмут по заниженным ценам двадцать тысяч тонн… Ну, пусть пятьдесят! Пусть сто! А Еловский завод и Березовский ЛПК производить ее будут полмиллиона. Назови меня дураком, но потребление кордной целлюлозы в той же Америке, в Англии, Франции, Германии не так уж велико. Гораздо скромней, чем мы думаем.

Ход мыслей Пономарева действовал удручающе. Где зарыта собака, Ушаков уже смутно догадывался. А Пономарев вновь преподнес пилюлю, да еще какую!

— Недавно пришлось говорить с директором одного из крупных бумкомбинатов. Спрашиваю: когда завалишь страну бумагой? Смотри, мол, сколько тебе целлюлозных заводов строят. Даже Байнур перед тобой на колени поставили! Говорит: зря старались. Так богу молиться, можно и лоб расколотить! Лишь для высоких сортов бумаги нужна целлюлоза и то не кордная, а вискозная. Ее получали и получать будут без такой воды, как байнурская!

Ушаков сидел минуту с неподвижным лицом. Вспомнилось, как в студенческие годы его по недоразумению избила шпана. Избила жестоко, и он пролежал в больнице почти две недели, возненавидел физическое насилие, с тех пор боялся открытых ран и крови… Но он узнал в больнице и другое: были люди несчастней его. Рядом лежал паренек, его сверстник, с голубыми глазами, девичьим лицом. Ушакова выписали, а парню не помогла ни одна из трех измотавших его операций. Он остался навек больным и горбатым.

После этого случая в минуты тяжелых раздумий о превратностях судьбы Ушаков не раз себя успокаивал: быть здоровым и сильным — вот великое счастье.

Сидя с Пономаревым и думая, что тучи неотвратимо сгущаются над его головой, Ушаков вновь бы мог утешить себя приевшимися изречениями. Мог бы. Но какая острее боль — физическая или моральная — было трудно теперь решить.

— Ты что нос повесил? — спросил Пономарев.

Ушаков откровенно вздохнул. Он не скрывал, что ему нелегко:

— Задал ты мне задачу.

— Извини дурака за откровенность. Не тебя хотел обругать, Крупенина! Возможно, не те у меня горизонты, не тот полет, но с Крупениным так и хочется схватиться. Человека гигантомания обуяла. Ему мировой рынок уже подавай, руками грести собирается золото. А старую туалетную бумагу хоть в химчистку неси. Раз в год ею торгует…

Ушакову нравилась грубоватая откровенность Пономарева, и он сказал:

— Теперь думай, куда податься.

— Путь один, — намекнул на Москву Пономарев.

И тогда Ушаков рассказал об истории, которую подстроил Крупенин, когда правительственная делегация останавливалась в Бирюсинске.

— Да-а… Дела твои не ахти! — согласился Пономарев. Глаза его сузились, стрельнули взглядом в сторону Ушакова. — Сиди и пой: ничего не слышу, ничего не вижу, никому, ничего не скажу… Отмолчись… Да нет, ты не хмурься! Это я так, под настроение… Вызывали меня, для разговора в ЦК. Возможно, перейду работать в промышленный отдел. Когда? Сам не знаю! Будешь в Москве — заглядывай. Фигура я небольшая, но в курс дел войду, посоветуемся.

Ушаков завидовал Пономареву. Тому все ясно. Дорога, хотя и тернистая, да своя. У людей как у людей! Бывший его однокурсник по ВПШ, тоже «гуманитар», уехал послом в одну из европейских республик, второй — ушел заместителем председателя во вновь образованный союзный госкомитет…

«Сволочь!» — подумал в сердцах Ушаков о Крупенине.

— Паниковать не надо! — сказал Пономарев. В эту минуту он словно насквозь видел своего собеседника.

— И здесь ты прав! — согласился Ушаков. — Ну, отдыхай. Спасибо за урок!

Еще минуту назад Ушакову казалось, что сидит он в чужом седле, мчится, не ведая, за каким поворотом развилка, за каким пропасть. Да так ли уж все худо? Он уже видит: многое одолимо, может, не все, но многое!

Нет! Он еще не иссяк, не все сделал!