Море в ладонях

32

Дробов любил первые холода, когда отстрелянную гильзу в тайге можно за добрый десяток метров почувствовать по запаху пороха, когда дым от костра крутится веретеном и тает выше сосновых крон, когда под ногами хрустит первый заледенелый снежок, а от моря пахнет еще летней сыростью, непередаваемым ароматом, присущим только Байнуру.

От стана к стану он решил пройти с ружьишком в руках. Рябчики давно стабунились. Из глубины тайги, на ягодные гари, все чаще вылетали глухари и тетерева, чтобы полакомиться мороженой брусникой. Можно было удачным выстрелом срезать «косого» или косулю, но это в расчеты Дробова не входило.

Волчок в свое время брал и медведя. Пес держался от Дробова строго того расстояния, которое не позволило бы ему поднять раньше времени дичь. Всматриваясь в каждую кочку и в каждый куст, Волчок отыскивал в сотне таежных запахов тот, который был нужен. За плечом в охотничьей сетке Дробова уже серела пара рябков. Волчок, насторожившись, сделал короткую стойку, но вскинуть ружье не дал, виновато вильнул хвостом, миновал голый кустарник ольховника.

Дробов шел налегке, в ушанке и в телогрейке, в яловых сапогах, пропитанных дегтем. Когда Волчок останавливался и оглядывался на хозяина, Дробов весь отдавался желанию не упустить момент взлета дичи, когда снова бежал, человек погружался в мысли, тревожившие душу…

Таня выздоравливала медленно. На днях Андрей оказался случайным свидетелем, когда сестра пыталась помочь Тане пройти по комнате. Но по тому, как побледнело лицо Тани, по тому, как схватилась она руками за спинку кровати и беспомощно опустилась на табурет, Андрей понял: лежать Тане еще немало. И хотя никто не возражал, но Миша Уваров категорически заявил, что, как только Коренева встанет с больничной койки, ей тут же вручат путевку и пусть не мечтает о выходе на работу… Отпуск давно ей положен. На курорте в Шаманской долине быстренько наберется сил. Полезней источников не сыщешь и на Кавказе…

Каждый по-своему видит красу той земли, по которой ходит. Очевидно, для геолога это прежде всего уголь и золото, железо и нефть, цинк и алмазы… Чем больше он вскроет богатств под землей, тем чудесней и краше станет жизнь его края. Инженер, должно быть, мечтает застроить просторы Сибири новыми городами, заводами, электростанциями. Хлеборобу милей его пашни с необозримыми полями пшеницы. Чабану — степные просторы с тучными отарами овец.

А вот он, Дробов, любит и вжился в свое. Для него свое — это поселок на берегу Байнура, стиснутый с трех сторон и прижатый к морю высокими горами. Это тайга и море. В Подлеморье не разведешь отары овец и табуны лошадей, не посеешь и хлеб, не вырастишь плодовых садов. Приусадебный участок в несколько соток на крутом склоне или в пойме реки здесь считается роскошью. Земля охотно родит картошку и морковь, капусту и свеклу, да только земли не хватает. Для бычка или телки приходится сено косить в таежных падях, по лесным прогалинам.

Зато Подлеморье издавна славилось рыбой. Вдоль всей Транссибирской магистрали не встретишь рыбы вкуснее копченого хариуса или тайменя, соленого омуля или сига. Десятки тысяч центнеров давал Байнур этой благородной, деликатесной рыбы стране. На гребнях сибирского моря провел свое детство и юность Андрей. Для него Бадан был не просто поселком, а плотью его самого, серединой земли. И люди поселка, их нужды, заботы, радости, горести — все это было тоже его. Всех кормил суровый, коварный, но щедрый Байнур. Здесь жили вдовы и старики, подростки и дети, те, кому повезло в жизни больше и меньше, те, кто вернулся с фронта калекой и те, к кому не вернулись. За каждым окном, в каждой избе была жизнь и семья. И люди его колхоза были единой семьей. Покинут сильные эту семью, уедут в город, на стройку — и слабые останутся без помощи, без поддержки… Вот почему судьба этих людей была небезразлична Дробову. Он обязан был думать о благополучии не только артели, но и каждого ее члена. Станет его Подлеморье богаче или же оскудеет вконец, от этого зависят судьбы людей.

Как бы там ни было, но сравнивая прошлое с настоящим, Дробов пришел к выводу, что жизнь его колхозников в послевоенные годы желает лучшего. До войны в каждом доме был свой хозяин, кормилец. Но больше чем половина бывших фронтовиков не вернулись. Могилы сибиряков поросли травою под Курском и Сталинградом, под Москвой и Берлином. Молодое поколение еще не окрепло настолько, чтобы полностью взвалить все тяготы жизни на свои плечи. Пожилые состарились, утратили трудоспособность. А море не принимает физически слабых…

Рядом была тайга. Они могла бы стать хорошим подспорьем колхозу. Можно вести организованную охоту на зверя, заготовлять пушнину, кедровый орех, собирать ягоды и грибы, которых здесь в изобилии. Можно. Но сейчас всем этим опять же занимаются только те, чьи семьи и без того крепко стоят на ногах.

Еще в прошлом году Дробов ездил в соседнюю область в зверосовхоз. Не дает покоя одна задумка. Два с половиной, три миллиона рублей дохода в год получают труженики совхоза от своего хозяйства. Норку, соболя и песца, как правило, кормят рыбой. Ее по довольно солидной цене закупают на Дальнем Востоке. А здесь, под боком, сорной рыбы сколько угодно и ловить ее можно почти круглый год. Хорошо бы выделить в отдельную бригаду тех, кто смог бы заняться по-настоящему промыслом кедрового ореха. Мечталось и о своей маслобойне… Но главное, разумеется, в том, чтоб посильным трудом занять всех членов артели, создать каждому условия для труда, дать людям доход и лучшую жизнь.

Дробов не понимал людей, которые не любят природу. Не представлял, как можно прожить полвека в том же Бирюсинске и ни разу не видеть Байнур, до которого пятьдесят, шестьдесят километров по асфальтированному шоссе, сорок минут езды на «Ракете». Он знал свое море, как и положено рыбаку. Знал пороги и плесы Большой Бирюсы и Снежной, шиверы Таежной и Белой. Знал места нерестилищ омуля, сига, тайменя. Готов был жестоким судом карать каждого браконьера, который ради легкой наживы во время нереста умудряется черпать рыбу сачком из реки в мешок. Рыба в нерест и без того гибнет десятками тысяч, бьется о камни на буйных струях течения, преодолевает пороги, не находя необходимого количества корма, теряет силы, легко становится добычей таежного хищника. Но больше всего гибнет икры и мальков от молевого сплава. Отдельные участки рек забиты топляком-лесом, ушедшим на дно и гниющим из года в год. Отнерестившись, отмучившись, обессилев, омуль целыми косяками всплывает на поверхность. И тогда на километр от берега разносится удушливый запах. Как не окинуть таежные реки взглядом, так не подсчитать и убытков народному хозяйству.

Десятки раз представители рыбнадзора и рыбаки составляли акты, требовали наказания виновных руководителей леспромхозов. Но сплав леса не остановишь. На пути сплава вновь возникали заломы и заторы, тысячи кубометров строевой лиственницы, ели, сосны и кедра устилали дно рек. Ну, а если и удавалось добиться штрафа, то опять же руководители предприятий рассчитывались деньгами не из личного кармана.

Больше трехсот рек и речек впадает в Байнур, но в основном в двух реках нерестится омуль. Две эти реки и пригодны для промышленного сплава леса. Очень трудно было отвести беду от омуля, а теперь будет еще трудней. Теперь беда коснулась не только мест нерестилищ, но и самого Байнура.

Были у Дробова и другие основания не верить в безобидность строительства целлюлозного на Байнуре. Этот завод по удельному весу в народном хозяйстве не сравнишь с леспромхозом. К леспромхозам привыкли, их в стране сотни. И все-таки с леспромхозами трудно тягаться. А заводов таких, каким будет Еловский, в стране еще нет. Завод подомнет и растопчет. Дай ему только корни пустить. Ежегодно два миллиона кубов пожирать будет леса, тысячи тонн загрязненных вод сбросит только за сутки в Байнур…

Дробов бы мог перейти Снежную по мосту, но путь удлинялся километров на пять. Легче спуститься по каменной россыпи и там перебраться на противоположный берег.

Миновав перелесок и плес, Андрей подошел к зимовальной яме. Глубина была здесь огромная, хотя никто никогда не мерил ее. Но если в летние темные ночи в яме жирует таймень, если перед ледоставом, скатываясь с верховьев, скапливается у заберегов огромными косяками хариус, значит, так оно и есть.

Волчок остановился, втянул в себя воздух, оскалил клыки, зарычал. Шерсть на его спине вздыбилась. Собака так себя не ведет, если почует дичь, зайца, козу. Близко был хищный зверь, в лучшем случае чужой человек. Дробов перезарядил ружье жаканами. Но Волчок тут же забегал вдоль берега, без прежней злобы залаял. Потом бросился в сторону старой тропы, но Дробов крикнул:

— Назад!

Сомнений не оставалось, поблизости были люди. Но что они делают здесь?! Кедровые таежки от этих мест далеко, на склонах гор. Охотники до паданки-шишки в эту пору редкие гости. Смородина давно опала и обобрана. Облепиха любит низовья сравнительно теплых рек, растет на поймах, в долинах. И тут, приглядевшись, Дробов увидел, как к берегу из воды тянутся две тетивы… Привязаны крепко, к корню спиленной старой березы. А вот и следы человека в резиновых броднях. Размер сорок пятый, сорок четвертый. Тут же следы и поменьше… Значит, затягивали сети под забереги, но не успели. Лед тонок, прозрачен, словно стекло витрины. Андрей сквозь лед пригляделся. В воде хариусы, как сельди в бочке. Успей браконьеры завести сети под забереги, пугни рыбу, и вся она будет в сетях. Два, три куля за час браконьерства — таков улов. Пятьсот, шестьсот рублей по рыночным ценам в кармане. Дробов все разом понял: браконьеры его заметили еще издали, скрылись в лес, возможно ушли ближе к тракту, где спрятан у них мотоцикл или машина… А вон приготовлен костер. На случай, если смерзнутся сети и их будет трудно потом уложить. Под кучей сухого хвороста береста. Поднеси спичку — и хворост вспыхнет как порох.

Дробов неторопливо, чтоб не вспугнуть рыбу, начал вытаскивать сети. Он не ошибся: за ельником, на проселочной дороге действительно заработал мотор мотоцикла. Браконьеры удалялись в сторону тракта. Обогнув распадок, мотоцикл появится в прогалине леса, в полукилометре от зимовальной ямы. Но распознать номер, а тем более заприметить незваных гостей на таком расстоянии просто немыслимо. Скорей всего, люди не местные — городские…

А мотоцикл с коляской вскоре вынырнул из-за ельника, даже остановился. Тот, кто сидел на заднем сидении, привстал и выпалил из винчестера в сторону Дробова все пять патронов. Одна из пуль шлепнулась где-то, не долетев метров двадцати. Остальные, должно быть, попадали раньше.

Дробов вынул сети, поджег бересту, подождал, когда пламя костра поднялось в его рост. Распластав ножом сети на куски, побросал их в жаркий огонь. Здесь же, возле костра он с Волчком поделил свой завтрак: кусок отварного мяса с ржаным мягким хлебом. Теперь их путь лежал к табору рыбаков, а вечером в Еловск.

И снова Дробов мысленно обратился к Тане. В последнее время все меньше она представлялась ему хозяйкой дома. Кто собственно он для нее? Один из знакомых… И только! Скорей всего в жизни не существует взаимной любви — поэты ее придумали. Чаще один у другого становится пленником. Быть пленником Тани Андрей не хотел. Тем более не представлял ее своей пленницей. Не видел они в Юрке серьезного соперника Правда, у парня есть молодость и задор, высок и смазлив. Только не пара он Тане. Пижон, баламут… А впрочем, чего не бывает? Возьмут и поженятся. Вот тогда и потянутся годы еще большей и страшной тоски для Андрея… И все же, наверное, Таня могла быть его. Могла, а не будет. Однажды сказала, что если полюбит кого, то не уступит права — признается в этом сама. Попробуй скажи о любви, если так!

Он шел и думал, что не случайно оставил в Бадане газик, избрал пеший путь. Избрал для того, чтобы подстрелить пару, другую рябчиков, запечь их в углях, как делают это охотники, затем побывать в больнице у Тани, ночевать в Еловске, где и она… Расскажи такое кому-нибудь — засмеют. А ему не смешно.

Ни рябчика, ни глухаря так Волчок больше не поднял. Зато, когда они вышли к Байнуру, вновь проявил необычное беспокойство. Его все время тянуло туда, где небольшое плато кончалось обрывом в море. Дробов неторопливо, все тем же размеренным шагом, продолжал свой путь. Волчок на какое-то время исчез, затем уже сзади громко залаял. За огромным седым валуном Дробов остановился. Возможно, в багульнике пес обнаружил лису или зайца. Сейчас он преследовать будет так, чтобы загнать «куму» под выстрел охотника. Но прошло почти десять минут, а лай Волчка не приближался. Белка и соболь в этих местах не водились, и потому собака не могла поднять их на дерево. Скорее всего обнаружила нору лисы и теперь заливалась на всю округу громким лаем.

Дробов крикнул Волчка, пошел дальше. Но пес остался на прежнем месте. Тогда Дробов выстрелил вверх. Это означало, что не менее интересная охота и там, где хозяин. И действительно, вскоре Волчок нагнал Дробова.

Однако его поведение оставалось по-прежнему непонятным. Пес всячески старался вернуть хозяина.

Андрей потрепал Волчка по шее:

— Пойдем, дружище, пойдем. Нам и этих трофеев достаточно.

Но Волчок с громким лаем бросился вновь туда, откуда примчался. Наверняка на крутом недоступном обрыве скалы выследил кабаргу.

И все же тревога Волчка передалась Дробову. Постояв немного в раздумье, он быстрым и легким шагом пошел на лай. Волчок метался возле обрыва, яростно и призывно лаял. Увидев хозяина, он сбежал на ближний уступ скалы, стремглав возвратился и снова сбежал.

Андрей оглядел море. Ни одного суденышка. Байнур был печален и хмур, как небо над головой. Свинцовая гладь то там, то здесь исполосована мелкими волнами, как лоскутами чешуи. А на вершине дыхания ветра даже не чувствовалось.

Андрей перевел взгляд под ноги. Скала отвесно уходила в черную пучину моря. «Так и есть, — решил он, — спугнул кабаргу. Ну и дурной. На него не похоже…»

Он укоризненно покачал головой и уже было тронулся с места, как Волчок, рискуя сорваться в пропасть, бросился снова к обрыву. Пришлось следом спуститься на первый приступок. И только тут метрах в тридцати от себя Андрей увидел полусогнутые в коленях ноги человека… Все это было столь неожиданным, что Андрей растерялся. Тысячи самых противоречивых мыслей с бешеной быстротой промелькнули в его мозгу.

— Э-эй, товарищ! — прокричал Андрей, хотя и так было ясно, что будь человек в сознании, он бы немедленно отозвался на лай собаки, позвал бы на помощь.

Несколько собравшись с мыслями, Дробов понял, что просто так ему не спуститься вниз. Он неминуемо сорвется в бездну. И не было вокруг никого, кто мог бы помочь. Не было ни веревок, ни инструмента, ни лестницы, словом, того, что крайне необходимо в подобном случае. Очевидно, разумней было бы выйти на тракт, остановить машину, добраться до рыбаков и с людьми, со снаряжением вернуться к этой скале.

Часы считали секунды, минуты, но от сознания своей беспомощности Андрею они казались вечностью. Он не хотел верить, что пришел слишком поздно. Ему казалось даже, что человек пытается приподнять голову, пошевелить рукой, но не хватает для этого сил. Непонятно, каким еще чудом он держится на скале. Терять час, другой было безумием. Андрей вспомнил, что метрах в трехстах, где проходили старые деревянные опоры высоковольтной линии, валяется кусок длинного провода. Но удастся ли одному человеку поднять другого на высоту в двадцать метров по обрывистой гранитной стене? Нет, не удастся! И все-таки к человеку надо спешить. Спуститься во что бы то ни стало. На мгновение обожгла мысль, что по скользкому проводу вряд ли сумеет он сам возвратиться из пропасти. Но тут же он отогнал, отшвырнул эту мысль. С ним был Волчок, а это уже немало. Он достал карандаш, записную книжку, вырвал свободный лист и написал несколько слов. Затем взял перчатку, спрятал поглубже записку, завернул перчатку внутрь и отдал ее Волчку:

— Домой, Волчок, домой!

Не желая покидать хозяина, пес опустил к ногам перчатку, залаял.

Дробов поднял ее, снова сунул в пасть собаки, подтолкнул Волчка в сторону ближайшего табора рыбаков. Смирившись с волей хозяина, пес бросился в сторону Бадана. Дробов вернул его. Собака радостно затерлась у ног. Тогда Дробов вновь повторил команду, подталкивая Волчка в нужную сторону.

Пес понял, помчался к табору.

Дробов принес алюминиевый провод, толщиной в палец. Закрепить конец за ствол тонкой одинокой березки было опасно. Корнями березка держалась за наносный слой грунта в расщелине. Надежнее обвязать валун, но хватит ли провода? «Должно хватить», — решил Андрей.

Только после того как к спуску все было готово, Андрей понял, что с одной перчаткой придется ему нелегко. На противоположном конце провода, на всякий случай, он сделал большую петлю. В нее можно просунуть ногу, с нее не соскользнет и рука.

Оставив на краю пропасти ружье, патронташ и сумку с рябками, он лег на живот и стал медленно сползать с обрыва. Вот уже та, не видимая глазу черта, за которой тело его перевесится, и тогда, очевидно, он тоже окажется пленником гор, как тот человек, к которому он спешит.

Андрей обернулся. Через плечо был виден по-прежнему хмурый Байнур. Оставалась последняя возможность подтянуться на руках, отползти к валуну, отдышаться и ждать. Но он оттолкнул себя с силой назад и тут же почувствовал, как его потянуло вниз, словно к ногам привязали тяжелый груз. Провод — не веревка, и в этом он лишний раз убедился, как только металл заскользил в руках. Пальцы обжигало даже сквозь кожаную перчатку.

Он спустился до первого уступа и отдышался. Еще метров десять до человека под ним.

«Что за дикая фантазия лазать бесцельно по скалам?» — с возмущением думал Андрей.

Несколько сбоку ему удалось разглядеть того, к кому он спускался.

— Блинов?! — удивился невольно Андрей. — Ничего себе, отмочил номерок, — уже громче добавил он. — Только круглый дурак и способен на такие штучки…

Сапог соскользнул с уступа, и Андрея вновь потянуло вниз… Но ему повезло, ему чертовски повезло. Он успел вовремя притормозить падение, поставить ноги на крохотную площадку к Юрке.

Пристегнувшись ремнем к своему тросу и высвободив руки, Андрей повернул Юрку к себе лицом. Тот почти не проявил признаков жизни. Только плотнее сжал до черноты синие, потрескавшиеся губы. Андрей попробовал растормошить парня, но бесполезно. Тогда он навалил на себя Юрку так, что грудь парня несколько высвободилась от впившегося в телогрейку капронового шнура. Как только это ему удалось, он принялся вновь тормошить Юрку. И тот не выдержал, застонал. В этот момент Андрей и сумел влить Юрке в рот несколько капель водки.

— Да одумайся, черт бы тебя побрал, одумайся! — кричал Андрей.

Юрка поморщился и застонал. А Андрей вновь заставил его хлебнуть обжигающей влаги. Юрка закашлялся, что-то пробормотал, кажется, выругался.

— Пыхтишь, курилка! — обрадовался Андрей. — По шее тебе надавать, врезать ремнем сыромятным по заднице…

Теперь Андрей верил, что Юрка будет жить. Руки у парня целы, умудрился не отморозить, но а ноги все-таки в сапогах.

Однако Юрка настолько ослаб, что трудно было понять, клонит ли парня в сон или его оставляют последние силы. Главным же было — не дать человеку уснуть, заставить цепляться за жизнь… И Андрей делал все, что мог. Он растер Юрке лицо и руки, расстегнул ворот стежонки. Не то ругаясь, не то шутя, молол разную чепуху, кричал в самое ухо.

А время тянулось томительно медленно. Волчок не мог затеряться, не мог не привести людей. Откуда-то до Андрея донесся шорох, потрескивание. Он огляделся, еще раз прислушался и вдруг догадался, что в оттопыренном кармане стежонки у Юрки транзистор. Приемник молчал, так как был неурочный для передачи час, лишь слегка прослушивался фон.

— Помирать так с музыкой?! — сказал Андрей. — Силен, бродяга!

Вначале отдаленный, отрывками, затем отчетливей и ясней донесся голос Волчка. Волчок появился, визжа и радостно лая. Боясь, чтоб пес не сорвался вниз, Андрей даже прикрикнул на него.

— Ох те мнешеньки! — запричитал дядя Назар. Он приехал с тремя рыбаками. — Загнала нелегкая вас. Да что вы с ума посходили…

— Крепись, парень, крепись, — говорил Андрей Юрке, обдумывая, как лучше опоясать себя и его веревкой. — Скоро в Еловске будешь, а там всей бригадой всыплем…

Известие о случившемся облетело Еловск, как бывает в подобных случаях, с завидною быстротой. Однако толком никто ничего не знал. Андрей ушел в бригаду, да и о том, что произошло на берегу Байнура, не собирался распространяться. Дядя Назар сказал врачу то, что велено было сказать: сняли парня в тайге, со скалы, заблудился…

Испеченных в золе рябчиков Андрей принес Тане вечером, после того как побывал в бригаде. Таня обрадовалась:

— Утром на завтрак отдам их Юрке! Вот будет рад. Какие-то рыбаки отыскали Юрку на берегу Байнура. Я бы каждого расцеловала. Ты узнай, может, это твои!

Наскучавшись в больнице, она говорила и говорила, но все об Юрке. Говорила, какой он хороший, веселый и смелый. Конечно, бывают у парня заскоки, но у кого их не бывает! Зато положиться можно на Юрку во всем — не подведет. С ним можно идти на любое задание… И Андрею, несмотря ни на что, нравилась Танина болтовня. Такой возбужденной и говорливой он давно не видел ее. Сегодня впервые после долгой ее болезни он увидел, что щели Тани порозовели, глаза обрели прежний блеск. Он покорно слушал ее и сидел бы в тепле до утра. Но вот появилась сестра, как белое привидение, молча встала в дверях.

— Приходи завтра и послезавтра, — огорченно сказала Таня. — Какие вы все хорошие, парни. Вас просто нельзя не любить…

«Нельзя не любить», — думал Андрей, устало стуча сапогами о промерзший гравий шоссе. В эти минуты хотелось навсегда позабыть дорогу в Еловск. Но он знал, что не вытерпит и придет… Чего доброго, если даже не позовут, то притащится и на Юркину с Таней свадьбу. Он раб и плебей. Таких следует презирать, обходить стороной…

Но в Еловске ему пришлось быть уже через день. Сезон лова рыбы в этом районе закончился. Летний стан рыбаки ликвидировали. Большие и малые суда для ремонта и на хранение следовало перегнать в Бадан. На одной из рыбачьих лодок Андрей с мотористом замыкали необычное шествие.

Еще издали он взял курс на эту обрывистую скалу, с которой день назад рисковал свернуть шею, повел лодку так, что она заскользила почти у самого берега. Поравнявшись со скалой, Андрей снизил до малого обороты мотора. Попробовал отыскать глазами уступ, где провел с Юркой около двух часов. И тут его зоркий, наметанный глаз заметил, буквально в нескольких метрах, на выступе камня смятую белую кепку… Лодка сделала круг, чтоб подъехать к скале, не стукнувшись с силой об острый гранит. А еще через несколько минут в руках Андрея была кепка и большой лоскут, вырванный с ватой из телогрейки. По свежим царапинам камня о камень, по обвалу, теперь не трудно было представить, что здесь произошло нечто, известное только Юрке. Рассмотреть что-либо в воде, на огромной глубине, было немыслимо.

— Что это вы, Андрей Андреевич? — спросил моторист, удивляясь Дробову. — Мало ли всякого барахла можно встретить? Тут высокой волной и на четыре метра бревно забросит…

И моторист принялся рассказывать, как однажды за падью Кабаньей в воде у берега он нашел рюкзак с размокшими сухарями, ржавой селедкой и ничуть не испорченными тремя банками говяжьей тушенки.

Андрей в знак согласия кивал головой, сам же думал совсем о другом. До этой странной находки он мог представить себе все, что угодно, теперь был абсолютно уверен, что Юрка оказался на обрыве скалы не из простого чудачества и рисковал жизнью не потому, что хотел поймать кабарожку руками… Значит, был еще человек. Тогда что же произошло? Оплошность? Непредвиденный глупый случай? Все это сложно. Здесь что-то другое…

И Андрею стало не по себе. Заподозрить в Юрке убийцу он не мог, не имел на то права. Но не мог и молчать о находке, скрывать.

Передав руль мотористу, Андрей спрятал кепку и клок телогрейки в свой вещевой мешок. Когда добрались до Бадана, первым желанием было с кем-нибудь поделиться и посоветоваться. Но это и есть обвинить Юрку с ходу черт знает в чем, точнее в убийстве. В любом случае следственные органы потребуют объяснение делу. Пока не дошло до этого, надо поговорить с самим Юркой.

И они встретились прямо в больнице, с глазу на глаз. Юрка обрадовался Андрею, как никогда еще в жизни. А Андрей, пожав ему руку, вдруг помрачнел, достал из кармана смятую кепку.

— Узнаешь?

— Нет!

— Я нашел там…

— Ну и что?

— На обрыве ты был не один, — сказал твердо Андрей.

— Чего ты выдумал? — в глазах Юрки тлела едва заметная издевка. — Вздумалось сократить дорожку, вот и влез на эту самую — вертикальную плоскость. Хотел сказать спасибо за то, что вытащил, а ты дело мне пришиваешь, — он отвернулся, уставился в потолок.

— Ломаешься, Юра, а зря. Я ведь не следователь. Не обижайся, не имею права скрывать, что с тобой был еще человек.

— Человек?! — выкрикнул злобно Юрка и приподнялся на локтях. — Да если бы на моем месте ты не придушил этого слизняка, я бы тебе табуреткой голову проломил!

Дробов сдержался.

— Значит, кто-то все-таки был?

— Был! Ну и что?

— Кто он?

— Склизкий! Тот, что Таню ножом! Пойди, доложи!

Дробову стало душно. Чего угодно, но этого он не ожидал:

— Юра, докладывать я не буду. Встанешь с постели, сам расскажи обо всем, где надо.

— О чем рассказывать, о чем? — допытывался Юрка, ненавидя и презирая Андрея.

— Не маленький…

— Не хочу я идти, понимаешь, не желаю!

— Юра! — как можно спокойней сказал Андрей.

— Что Юра?! Что?! Ты хочешь, чтобы за этого гада меня упекли? Да он сам сорвался, сам… Пусть делают, что хотят, пусть судят!

— А за что? — спросил Андрей. Он встал, положил на табурет клок телогрейки и кепку. — Значит, договорились. Ты не барышня, губы не дуй. Если я догадался, узнал — узнают и другие. Сам тень на плетень наводишь. Это оставлю, — и он кивнул на «улики».

— А если я не пойду? — спросил Юрка.

— Тогда я… Ради твоей же пользы… Да и труп может выбросить на берег…

— Значит, ради меня?! — метнул злобный взгляд в сторону Дробова Юрка. — Валяй! Валяй, предатель. Знаю, за что ненавидишь… Только на узкой тропинке не попадайся!

Но Андрей уже был за дверями.