Море в ладонях

19

Когда вышли из здания аэровокзала, Ершов обратился к девчатам и Дробову:

— Теперь милости прошу ко мне на чай!

Марина и Дробов сразу согласились. Нерешительность проявила Таня. С одной стороны, ей хотелось взглянуть, как живет Ершов, сколько он имеет книг и комнат, с другой — давно исчезла непринужденность в ее отношениях с Дробовым, многое осложнилось, запуталось.

— Никаких возражений, Танечка, никаких! — объявил категорически Ершов.

И Таня, не понимая сама почему, не решилась ему возражать.

Ершов жил сразу за городом в первом поселке у Бирюсы, занимал трехкомнатный коттедж.

Гостей встретила юная хозяйка, девочка лет одиннадцати-двенадцати, большеглазая, в светлом сатиновом платьице.

— Катюша, мы очень проголодались! Ты нас накормишь?

И Катюша старалась в грязь лицом не ударить:

— Вот колбаса, вот буженина, Вот шпроты, вот сосиски, — говорила она, выкладывая все продовольственные запасы из холодильника на кухонный стол. — Кушать будем в зале? Да, папа?

— Ну, разумеется! Скатерть чистую доставай. Чайник я поставлю. В подвал мы сходим с дядей Андреем.

— Вам надо привести себя в порядок? — спросила Катюша Марину и Таню, увидев девчат в коридоре у зеркальца. — Пойдемте сюда.

Комната Катюши показалась девчатам мечтой. Плательный шкаф, секретер для занятий и книг, кровать, кресло, два стула и даже трюмо с туалетным столиком. Правда, на столике ни духов, ни пудры, ни помады. Зато расческа, щетка и прибор для стрижки ногтей разложены в строгом порядке, со вкусом.

— Ты что-то не в духе, — сказала Марина Тане, укладывая в белые волны свои мягкие волосы.

Таня горестно вздохнула:

— Все к одному. Ночь почти не спала, месяц в учебники не заглядывала… На стройке у нас кутерьма какая-то.

— Ты на каком сейчас курсе?

— На четвертом.

— Трудно приходится?

— От самой зависит. Запускать не надо.

— А на работе что? Неприятности?

— Не только у меня. Всю стройку лихорадит.

— Так при чем же тут ты?

— Как при чем?! Когда приехала я в Еловку, то несколько кривых избушек там было, а дальше тайга медвежья… Собрал начальник всю комсомолию, развернул схемы, карты — любуйтесь! Большой, красивый завод увидели мы на ватмане. Потом до ночи спорили у костра, каким будет Еловск. Собирались построить многоэтажные современные дома. Сохранить ели и кедры для парков и скверов. Мечтали о клубах, дворцах, стадионах…

— Ты веришь в романтику, Таня?

— У каждого свое понятие о романтике. Для меня романтикой были Еловск и Байнур. Ты знаешь, что в озеро наше стремятся тысячи родников. Так и в Еловку стремилась лучшая молодежь. Мировые девчата и парни ехали строить свое. Понимаешь, свое?! Мы хотели, чтоб город наш был лучше любого другого. Мы хотели иметь свои песни, свои стихи. Мы хотели, чтоб наши ребята были особые, не похожие на других…

— Люди-то, Таня, везде одинаковы…

— Не скажи! Москвичам не помешает поучиться у ленинградцев вежливости… А с рождением каждого нового города люди должны становиться красивее, человечнее. Нельзя иначе!

— И все у вас думают так? — спросила Марина.

— По крайней мере, большинство. Ты думаешь, у нас больше пекутся об яслях, о школах, о детских площадках те, у кого куча детей? Да нет, те, кто мечтает о лучшем завтрашнем дне для всех. Люди не на словах, на деле хотят быть хозяевами жизни. Им не нужна болтовня, нужно дело!

— Завидую тебе, Таня!

— Чему завидовать?

— Сама не знаю. Ты любишь Андрея? — спросила Марина и, покраснев, опустила глаза.

По лицу Тани скользнула тень усталости:

— А этого я не знаю. Бывала несколько раз в его колхозе. Среди рыбаков он всегда мне кажется сильным и волевым. Даже гордость берет за него. А останешься с глазу на глаз — все о Байнуре и о Байнуре. Если когда-нибудь я разлюблю наше море, то этим буду обязана в первую очередь Андрею.

В соседней комнате Катюша включила магнитофон. Девчата оживились, заторопились. Песенку «Море» сменила мелодия в быстром, веселом ритме.

— Танцуйте, милые дамы, танцуйте, — баритонил из кухни Ершов. — Андрей, ухаживай!

— Твист! — сказала чуть громче обычного Таня. — Идем, Марина!

— Пригласи Андрея.

— Он вальс кое-как научился и то в одну сторону.

— Таня, а я не умею твист.

Катюша стояла возле пианино, подперев кулаком щечку, смешливо щурилась на подруг.

— Идем! — протянула ей руку Таня.

— Я не могу, — застеснялась Катюша.

— Идем, идем! Не хитри! По глазам вижу.

Шаг, второй, третий, и Катюшу словно подменили. Руки, плечи девчонки пришли в движение. Все было подчинено одному — захватывающей мелодии. С какой-то небрежной легкостью она приседала и поднималась, «растирала» ножкой несуществующий окурок, извивалась в танце, словно лозинка. Ершов, Марина и Дробов смотрели удивленными глазами на танцевавших. Чистое, неподдельное было и в каждом движении Тани. Она улыбкой, задором бодрила свою младшую партнершу. «Быстрей, Катюша, быстрей!» — лучились весельем ее глаза.

Кончилась музыка, с нею и танец. Таня обняла за плечи Катюшу, закружила вокруг себя.

— Вот так, товарищи зрители! Видали вы наших?! За маленьких все считаете?

Катюша, зардевшись, призналась:

— У нас девочки на перемене в классе запрутся и все танцуют. А мальчишки стесняются…

Стол превзошел ожидания гостей. Были на нем маринованные маслята и помидоры, малосольные огурцы и собственного копчения таймень, жареный омуль и маленькие, как пуговки, рыжики…

— Виноват! — сказал Ершов. — Не успел приготовить пельмени.

— На пельмени я приглашаю! — объявила Марина.

Подражая Ершову, Таня пробасила:

— Виктор Николаевич, нескромно, нескромно! — она показала на рюмки. — Зачем водкой нас спаивать?!

Он взял бутылку сухого, наполнил те рюмки, которые были побольше:

— Не хотите солений, приготовленных мной и Катюшей?

— Хотим! — подтвердила Таня. — Поняли вас! К рыжикам нужна водка. — Она повернулась к Марине и заговорщицки подмигнула. — Как говорят мужчины: по-махонькой?

— По-махонькой! — рассмеялась Марина.

После обеда Ершов показывал библиотеку. Стеллажи в зале, в его кабинете вмещали более двадцати тысяч книг. Марина от удовольствия зажмурилась:

— Села бы на пол, разложила книги вокруг, читала б, читала…

Таня расхохоталась. Не удержались и остальные.

— Кто не велит? — спросил Ершов. — Приходите в любое время, читайте, сколько душе угодно.

— Ой! — вздохнула Марина и снова зажмурилась.

Гостей удивил и порядок в саду. Кусты малины, крыжовника и смородины огорожены и подвязаны. Стволы яблонь и слив подбелены. Тропинки не захламлены, сорняков не увидишь.

— Кто же ухаживает за садом? — допытывалась Марина.

— Катюша и я. Тон задает она… командует…

Ершов не стал рассказывать, что бывают дни, когда, хоть убей, не пишется. Бывает, работается «запоем», без сна и без отдыха. Тогда он курит и курит сигарету за сигаретой. Зато пить запоем не научился. Предпочитает спиртному сад и рыбалку, сбор ягод, грибов. Не любит охоту…

Еще за столом, извинившись перед гостями, Катюша удрала к подружкам по каким-то весьма неотложным делам. Возвратившись из сада, несмотря на протесты Ершова, Таня с Мариной собрали посуду, снесли на кухню и заявили, что сами все перемоют. Дверь из кухни на веранду была раскрыта. Ершов и Дробов сидели в плетеных креслах. Вбежала Катюша и сразу к отцу:

— Все будет так, как я говорила! Девочки очень довольны. Сказали, придут обязательно…

— Только ли девочки?! — удивился чему-то Ершов.

— Ну… па-па… — Катюша с укором смотрела отцу в глаза: — Я же тебе говорила… Еще будут два мальчика и Колька Фокин.

Ершов незаметно подмигнул Дробову, вздохнул с лукавой усмешкой:

— Ох уж мне этот Фокин!

— Ну… па-па…

Это «ну, па-па» Катюша умела произносить нараспев, стыдливо и в то же время с упреком в адрес отца.

— Хорошо, хорошо. Я молчу.

Марина и Таня слышали весь разговор отца с дочерью. О чем-то подумав, Ершов заговорил:

— Катюша, присядь… Это первые гости, которых ты принимаешь одна. Думаю, к ним отнестись надо больше чем хорошо. Нужен торт, конфеты и чай. Придется сходить самой в магазин…

«Три мальчика, три девочки», — подсчитала Таня, однако подумав, не удивилась. Почти в Катюшином возрасте и Тане мальчишки писали записки, в любви объяснялись. Больше того, однажды она позволила себя поцеловать. А следом случилось такое, что страшно и вспомнить. Ее кавалер рассказал обо всем дружкам. Таня так возмутилась, что на первой же перемене схватила «поклонника» за ухо, и тот вынужден был сказать при всех, что он хам и враль. С того дня Таня ни разу не позволила себя целовать.

— Надеюсь, стол ты сумеешь накрыть, — говорил Ершов дочери. — В твоем доме для тебя все равны. Старайся никого не выделять…

Таня глянула сквозь приоткрытую дверь. Катюша смотрела на Ершова, как на учителя, объясняющего условия экзаменационной задачи. Иногда в знак того, что ей все понятно, кивала головой. Косички ее смешно топорщились. Зато лицо все время оставалось серьезным. Стало быть, разговор был, действительно, важным.

— Торт нарежь ровными порциями. Конфеты пусть каждый берет по вкусу. У гостей все время в стаканах должен быть чай…

Таня склонилась к Марине, тихо сказала:

— Вот он самый опасный и самый любознательный девчоночий возраст.

— Боже мой! Конечно! — согласилась Марина. — В том и беда, что от двенадцати до семнадцати мы слишком много понимаем и в то же время бездумно глупы. Натворить чудес — дважды два.

Снова обе прислушались к голосам на веранде.

— И еще, Катюша. Гости приходят все сразу или по одному. Здесь ты уж ни при чем. Но хорошую хозяйку покидают все вместе и с хорошим настроением. Чтобы так было, хозяйка не может с кем-то шушукаться из подружек, уделять чрезмерное внимание мальчикам, забывая о девочках. Тогда и мальчики ведут себя достойно…

Катюша вспыхнула:

— Попробуй Фока или Толька кривляться…

Ершов осуждающе усмехнулся:

— Сразу расправишься?

— Хорошо, папа, я слушаю.

— Табак, сигареты прятать не буду.

— Не надо! Мальчики наши не курят!

— Да я не к тому. Однажды ребята постарше предложили сигарету. Не мог же я объявить себя трусом. А вскоре узнала вся улица. Мальчишкам ко мне запретили ходить их родители. Сказали, что в нашем доме нет порядка.

— Папа! — Катюша даже приподнялась. — Все будет хорошо!

— Тогда извини. Считай, что договорились!..

И Таня договорилась с Андреем еще в порту, что Андрей отвезет ее прямо в Еловск на машине. Но когда наступил час прощания с Бирюсинском — Тане стало невесело вдруг. Катюша ушла в магазин, Ершов решил проводить Марину. Прощались возле калитки.

— Слыхали мы, Виктор Николаевич, — сказала Таня, — как вы воспитываете дочь.

— Кажется, лишнего наговорил своей козуле.

— Да нет. И об этом говорить надо. Значит, решили не присутствовать на собрании ее гостей, не опекать?

— Пора. Еще в прошлом году на коленях любила сидеть. А теперь все чаще и чаще слышу: отвернись, папа. Растет человек.

Андрей с места повел машину на большой скорости. Таня долго молчала, вглядывалась в узоры, в расцветку тайги. Кедры и ели на южных склонах так потемнели за лето, что стали почти черными. Зато осинки, березки на северных склонах принаряжались уже в сарафаны от желтого до багряного цвета. Ветер не ворошил листву, не трогал вершины сосен. Все отдыхало в истоме и тихом благополучии.

— А Виктор Николаевич славный, — сказала Таня. — И Катюша очень понравилась. Трудно ему без жены воспитывать дочь. Я почему-то подумала, что в Индии иногда выдают девочек замуж в десять, одиннадцать лет, и мне стало страшно.

И Дробову стало не по себе. Почему-то вспомнилась история с девятнадцатилетней студенткой, которая вышла замуж за старого профессора лишь бы тот мог «творить во имя науки». Дробов далек был от ревности, когда шла речь о Юрке Блинове, о Мише Уварове, а сейчас шевельнулось под сердцем, и боль не стихала. В подобных делах не поможет и валидол. И все же он согласился с Таней:

— Разумеется, трудно.

— Жена у Виктора Николаевича умерла?

— Удрала! Красавца себе нашла.

Эти слова прозвучали желчно, недружелюбно даже по отношению к Тане. Можно было подумать: она виновата во всем, виновата и в неудавшейся личной жизни самого Андрея.

— А ты-то что злишься?

— Извини, — невесело ответил он. — Груз на душе какой-то. Не хотел печатать тайком статью о Байнуре. Приезжал специально ее показать, не получилось.

— Ну вот, началось, — поджала верхнюю губку Таня.

— Нет, хоть теперь послушай!

— Нудный же ты, Андрей. Я об одном, ты о другом. Может, сегодня будет иначе?

Спидометр отсчитывал километры. За кабиной мелькали сосны, березы, кедры. Багрянец осин и грозди рябины уже не привлекали Таниного взгляда. Она вспомнила о Катюше и хитром прищуре во время танца. Об очень синих, как вода Байнура, глазах Марины, о Ершове, предлагавшем к услугам Марины библиотеку… Не выдержал первым Андрей:

— По мне лучше сказать правду, чем что-то таить.

— Ты это о чем?

— Как о чем?

Таня слишком спокойно, совсем непонятно зачем, сказала:

— Андрей, останови машину.

Он подчинился.

Распахнулась дверца, и Таня выскочила на гравийное полотно, сняла туфли, чулки, захлопнула за собой дверь:

— Езжай, пожалуйста.

— Как это езжай? — спросил он, сжимая до боли «баранку».

— Очень просто. Своей дорожкой. Не беспокойся, меня кто-нибудь подберет. Здесь и до шоссе недалеко, а там машин хватит…

Километров двадцать было уже позади. До шоссе не менее десяти. «Что она снова придумала?» — нервничал Дробов. Газик медленно ехал за Таней на самой пониженной скорости. С такой поездкой и на половину пути не хватит горючего… Мотор сразу же перегреется…

— Не дури! Садись, пожалуйста! — крикнул он, раскрывая дверцу в ее сторону.

Таня совсем взорвалась:

— Сказала не сяду, значит, не сяду!

Мотор взревел, и машину словно подбросило. «Козел» помчался, не разбирая колдобин и выбоин… Только на следующем перевале Андрей одумался. «Что же это творится?» — спрашивал он себя, заглушая двигатель.

Таня его догнала через четверть часа. Шла по тропинке, обочиной, туфли держала за длинные острые каблучки.

— Вроде бы хватит! — крикнул он зло.

Но она даже не повернулась. Прошла мимо с выражением достойного недоумения, напустив на себя безучастный вид. Он никогда не думал, что могут так нравиться ее оголенные сильные ноги, что умеет она ходить слегка раскачиваясь в бедрах, что может свести с ума кого угодно.

На следующем крутом перевале Андрей нарочно прогнал машину за поворот, сам вернулся метров на двести, пока не увидел дорогу и Таню. До Тани было, по меньшей мере, километра полтора.

Он сошел за обочину, к уступу скалы, улегся в траву. Под руку попала поблекшая ромашка. Андрей подтянул цветок и стал обрывать жухлые лепестки. Он не просто их рвал, а считал. Считал, видимо, для того, чтобы решить для себя: чет или нечет, любит, не любит. Только и не хватало еще ворожить. На его лице появилась гримаса беспредельного разочарования. Он вырвал ромашку и, смяв, отшвырнул…

А мысли снова о Тане, о ней. Можно лежать так вечно и думать. А можно спрятаться за багульник, что растет у самой тропинки. Тогда он схватит Таню, как только она подойдет… Схватит, не даст опомниться, не даст говорить, зацелует, пока не обмякнут, пока не ответят губы ее взаимностью.

Но такого порыва хватило ему ненадолго. Чем меньше оставалось Тане идти, тем реальней он ощущал свое глупое положение.

Андрей встал, подошел к кусту смородины. Кто-то ягоды обобрал. Зато дальше куст. Здесь уже гроздь, вторая. И дальше, дальше…

Под самой скалой было столько смородины, что можно набрать ведро. Но что это там — среди крупных камней?!

Два серых волчонка пугливо жались друг к другу, не спуская глаз с Дробова. Недавно волки задрали на пастбище у Бадана корову и двух телят. Зимою и эти начнут резать скот, диких коз и сохатых. В машине осталась тозовка. Волчица, должно быть, охотится для волчат. Прибежит, почувствует след человека, немедленно сменит логово… И Дробов стал приближаться так, чтоб загнать волчат меж камней…

Все остальное произошло очень быстро. Он бросился на обоих и придавил. Один, что покрепче, вцепился в руку, второй сумел выскользнуть и сразу же скрыться в кустарнике. Сколько теперь ни упрямился пленник, его держали крепкие руки. Он царапался и кусался, скулил и рычал.

Дробов вышел уже на дорогу, увидел совсем близко Таню и в этот же миг почувствовал в спину удар, потерял равновесие…

Таня окаменела, горло перехватило, она не могла даже вскрикнуть, сдвинуться с места. Освобожденный волчонок, дрожа всем телом, вначале пятился к лесу, потом обернулся и тут же исчез в чаще…

А на земле шла борьба. Не на жизнь, а на смерть. Человек и матерый зверь перекатывались друг через друга. То человек валил зверя, то зверь человека. Волчица дико рычала, хрипела. Казалось, и человек что-то кричит и хрипит. Таня не знала, что делать, металась и плакала. Но вот почему-то волчица, откинув голову назад, теперь рвала Дробова только когтями. И к ужасу своему, Таня увидела, что левая рука Дробова все глубже и глубже уходит в пасть хищника, а правая никак не может сжать могучую, лохматую шею…

Сколько все продолжалось, Таня не знала. Но то, что она пережила, было самым ужасным в жизни.

Наконец Дробов оказался верхом на звере. Теперь не одна, а обе руки, окровавленные и страшные, сжимали горло слабеющей волчицы. Лапы ее все меньше рвали на нем одежду, из пасти с пеною прорывались отдельные звуки, глаза мутнели, выкатывались свинцовыми яблоками… А еще через некоторое время Андрей медленно встал, подобрал булыжник и с силой обрушил его на голову зверя.

Таня не слышала глухого удара, она закричала что-то и бросилась к Андрею. Она схватила его, притянула к себе, целовала в губы и в щеки, целовала и плакала.

— Все это я!.. Это все я!..

Он первым ее отстранил. Платье свое она испачкала кровью. Правая рука Андрея не так пострадала, левая была сильно искусана, раны глубокие, рваные.

Таня хватила кусок от подола.

— Зачем? — спросил он, хотя мог и не спрашивать.

— Давай, скорей забинтую! — молила она.

— Не надо. В машине йод и бинты…

Управлять машиной Андрей мог только правой рукой. Левая горела огнем, боль распространилась к плечу. В голове гудело, и временами глаза застилала дымка. Но он упорно, настойчиво вел машину.

Лишь к вечеру на пониженной скорости они добрались до Бадана.

Старый и белый как лунь хирург обещал руку отремонтировать. Сразу ввел сыворотку против столбняка. По мнению Тани, назначил безжалостно сорок уколов в живот от бешенства. Она не знала, еще, что и ей суждено со временем угодить в эти большие, крепкие руки.

Только себя винила Таня во всем. Надо же так: не позже не раньше понять, что Андрей небезразличен ей с первой их встречи. Почему же она не разобралась во всем раньше? А теперь, когда по ее вине он чуть не погиб, бросается к нему на шею. Не гадко ли это? «Так или нет?» — спрашивала она себя в сотый раз.