Море в ладонях

20

Ершова свалил радикулит. Эту прелесть он «отхватил» в сорок четвертом году на Одере, когда во время бомбежки провалился под лед у Кюстрина. Ему удалось выплыть. Но с той поры стоило настудить ноги или понервничать, как болезнь приковывала к постели на две-три недели. Наверное, это зло было б недолгим и немучительным, но спустя три года в якутской тайге он крепко промерз и слег.

Пурга свирепствовала третьи сутки. Тетерева и глухари зарылись в глубокий снег. В таежных падях и пихтачах прятались лоси, косули, изюбры. Волки и те не рыскали по тайге, если не принуждал к тому лютый голод.

В экспедиции, где было всего три домика да складской амбар, все ушли на поиски двух геологов, не вернувшихся из тайги. Остались Ершов, молодой якут Кеша и его русская жена с цыганским именем Зара. Остался Кеша не потому, что не хотел помочь поиску, Зара ошиблась, обещала сына родить через месяц и вдруг заохала, присмирела, заплакала.

Кеша надел широкие лыжи, подбитые оленьей шкурой, ушел в пургу. В двадцати пяти километрах на метеостанции жил врач, единственная надежда на помощь.

Ершов уже мог передвигаться от нар к печи, от печи к нарам. Кеша перед уходом наносил в избу дров, наполнил ушат водой, приготовил, как это велела Зара, большой чугун и ванну. В доме перегородок не было. Печь стояла ближе ко входу, во всех четырех углах — нары. В одном простенке — стол, в другом — подобие посудного шкафа, а в третьем — неизвестно как попавший сюда старый комод.

Ершов тревожно прислушивался к пурге за окном, а на противоположных нарах все громче стонала Зара.

Наступила полночь, пурга не стихала. Окна забило снегом, словно избу засыпало с крышей. У опушки жутко, протяжно завыли волки. У Ершова от поясницы к затылку пробежали мурашки. Хоть Кеша родился и вырос в тайге, но голодная волчья стая, к тому же в дурную погоду кому угодно помеха. Зарины вопли резали бритвой по сердцу.

— Потерпи, Зара, потерпи, — говорил он ей. — Все будет хорошо…

Зара крепилась, сколько могла, вновь стонала. Ему хотелось спросить, не рожала ли раньше она, но спросить не решился. Очевидно, Зара была лет на десять старше Кеши. Крепкая, сбитая, широкая в плечах — под стать своему мужу здоровьем и силой. Знал супругов Ершов сравнительно мало, но с первой же встречи заметил: таежник добр и заботлив к подруге и Зара к нему добра и приветлива.

— Родишь сына, Зара! Кеша-то будет доволен! Легко побежал на лыжах, скоро вернется. Чай пить будем. Спирт в моей фляжке есть…

Ершов пытался утешить, казаться не хворым, способным в любую минуту помочь. Он шаркал унтами по грубому полу из толстых плах, подбрасывал в печь поленья, подходил к столу, гремел чашками, кружками, отвлекал женщину от тяжелых дум.

А Кеша не шел, да и трудно было представить, как можно ночью в такую пургу дойти.

Крик Зары вонзился в виски, в поясницу, заставил от боли зажмуриться. Горячая волна прихлынула к лицу Ершова, на лбу выступил мелкий пот. Он вытер его рукой. Ощущение: словно размазал горчичное, липкое. Один на один в доме с ним человек. Не умирать же собралась Зара — рожать! Так с чего же трясется мужчина, пугливо прислушивается к каждому шороху, скрючился в три погибели?!

Он припомнил, где у хозяев белье и простыни, чистое полотенце, аптечка. Из своего рюкзака достал спирт, налил с полстакана и выпил. Не переводя дыхания, хватил глотка три воды, чтобы не обжечь гортань.

Свет теперь его не устраивал. Лампа не освещала топчан и тот угол, где мучилась роженица. Лампу он переставил на тумбочку. Лицо Зары было мокрым, губы искусаны до синевы, сама казалась совсем разбитой и подурневшей.

Поставив чугун на печь и не имея сил поднять наполненное ведро, Ершов принялся большим деревенским ковшом носить воду из ушата. За этим занятием он коротал время, «разминал поясницу». Только наполнив чугун, он вспомнил: нужны будут ножницы, нитки. В шкатулке с нитками он долго рылся. На его взгляд, не было достаточно прочных. Черные он сразу отверг. И, наконец, выбрав каток самых толстых, нарезал несколько ниток длиною в метр. Оставалось их ссучить. Спиртом обмоет, когда придет время.

На тихие стоны Зары он больше не реагировал, не обращал внимания, как прежде. Но когда из ее груди вырывался крик, коробивший душу, он спешил к Заре, пытался понять: началось или нет, поправлял одеяло, подушку.

— Там… в комоде… чистая старая юбка… дайте, — попросила она, когда стало ей чуточку легче.

Он принес. Зара попыталась подняться, он не позволил.

— Лежите, лежите. Я помогу…

И сразу между людьми установилось то удивительное, что не размежевывает, а сближает, объединяет их в тяжелые минуты. Зара поняла: неважно, кто рядом — мужчина или женщина, важно, чтоб был человек.

Вскоре она попросила чистую простыню. Старая юбка уже была не нужна. И тут Ершов окончательно осознал: поздно надеяться на врача и Кешу. Он подготовил ванну, прошпарил ее кипятком, промыл слабым раствором марганцовки. На один табурет, поближе к печи, поставил ванну, второй табурет принес для себя. Знал, что над ванной долго не выстоит. Лучше сидеть, если мыть малыша.

Ветер не затихал, швырял по-прежнему в окна снег, ломал макушки деревьев. Но было уже не до ветра. И Ершов молил, чтоб проклятый радикулит не лишил сил прежде времени. В голове шумело, но не от спирта. Спирт просто не действовал. Казалось, все, что творится, творится не наяву, пришло с дурным сном, душит, не выпускает… И делал все Ершов почти механически, инстинктивно.

Остального Ершов не сумел бы пересказать даже под страхом пыток, хотя отчетливо, резко себе представлял до сих пор. Вечность и миг относительны. Относительны муки и сладость. Не чувствуя боли в спине, в сверхчеловеческом напряжении воли он помог женщине разродиться, принял скользкое, липкое, теплое, без признаков жизни.

Новорожденный молчал.

У Зары дико смотрели глаза, из горла донесся хрип. На лице роженицы было столько страдания, мольбы, что, пересилив онемение, Ершов затряс малыша, зашлепал по ягодицам… Безвольное тельце новорожденного конвульсивно дернулось, вдохнуло жизнь…

И только когда пронзительный крик в мир входящего перекрыл материнский стон, Ершов почувствовал, что к нему самому возвращается жизнь. Зара облегченно упала щекой на подушку.

Проспиртованной ниткой Ершов перевязал пуповину, отрезал, прижег йодом. Наполнив ванну водой, стал отмывать крикуна от пят до плешинки.

И еще ушло добрых четверть часа, пока он прибрал за роженицей, постлал ей чистое, уложил рядом внезапно смолкшее и уснувшее родное ей существо.

А Кеши, которому Зара подарила-таки мальчишку, все еще не было.

Ершов не мог стоять на ногах. Руки и ноги тряслись, воздуха в душной избе не хватало. Он накинул на плечи тулуп, нахлобучил на голову шапку и вышел. Пурга утихла. Волки не выли. Голод погнал их дальше в тайгу. Ершов сел на завалинку, запахнул тулуп и, жадно глотая воспаленными губами мороз, закрыл глаза. Через две-три минуты он уже спал, не думая о себе, о болезни, не ведая страха. Проснулся оттого, что его приподняли сильные ловкие руки. Ершов старался стоять, но не мог. Кеша и врач втащили его, раздели, уложили на топчан.

Осмотрев роженицу и ребенка, врач сказал Ершову:

— Вам позавидовать может и опытная акушерка.

Потом напоили его крепким чаем с малиной, спину и грудь натерли спиртом до красноты, укрыли так, что он сразу вспотел…

С той памятной ночи не проходило зимы, чтобы Ершова не трогал радикулит. К этому недугу он так привык, что мог обходиться и без врачей. Но обойтись без формальностей нелегко. Нужны медикаменты, рецепты, больничные — оправдание «бездеятельности».

Марина шла в магазин, когда увидела у ершовского коттеджа санитарную машину. Все, что могло случиться с людьми в этом доме, ей было небезразлично. С врачом и Катюшей встретилась на веранде. Значит, плохо с Виктором Николаевичем. Катюша же крикнула в дверь:

— Папа! К нам тетя Марина пришла!

— Веди, веди, Катюша, ее сюда! — донесся сочный баритон Виктора Николаевича.

И Марина невольно подумала: «Подвернулась нога, вот и не может с постели встать».

Она вошла и стала оправдываться:

— Машину увидела, санитарную…

И сразу же поняла: Ершов рад ее появлению. К уголкам его глаз сбежались добрые лучики.

— И пришли очень кстати, — сказал он ей: — Мучаюсь со словарем… Немецкий учил, а статья на английском.

Она смотрела с укором:

— Прежде сказали бы, что случилось?

— Чепуха! Поясничный радикулит, будь он неладен. И знаете, целыми днями валяюсь. Голова ясная, отдохнувшая, а ни встать ни сесть. Обидно. Сколько времени пропадает.

— Значит, надо лежать!

— А работать кто будет?

— Поправитесь и работайте!

— Тогда начнутся опять совещания, заседания, комиссии… То бюро, то собрание, то совет, то правление. Беготня сплошная. А вы садитесь, садитесь. Теперь не скоро уйдете!

Он мог рассказать, сколько времени у каждого пишущего уходит на встречи с читателями, на конференции, на голубые и подобные огоньки, но решил, что это нескромно. От читателя не уйдешь — на него и работаешь. А вот когда бросаешь на самом трудном рукопись и бежишь к какой-то руководящей тете, чтоб та поставила в своем плане мероприятий очередную галку, то и зла не хватает. Такая тетя считает вправе заниматься твоим воспитанием, вдохновлять и направлять на истинный путь. Она не понимает, что художник по распорядку не работает, что для него вдохновение — не последнее дело. Придет оно днем или ночью — держись за него, не выпускай.

Марина протянула руку:

— Давайте журнал. Что перевести?

— На семнадцатой странице статья о Байнуре. Американцы пишут. Мокеев из Гипробума прислал.

— Вы с ним в дружбе? — спросила Марина.

— Не сказал бы. Тем более интересно, что там — в этой статье.

Марина читала и сразу переводила:

— Покушение на бесценное сокровище природы! — начала она и взглянула на помрачневшего Ершова.

— Да, да. Пожалуйста, — подтвердил он готовность слушать.

— В Советском Союзе, в центре Сибири находится уникальное, всему миру известное озеро. По удивительной красоте, по богатству флоры и фауны, по запасу пресной воды его не сравнишь ни с одним водоемом мира. Тысячи иностранных и русских туристов ежегодно бывают на берегах этого моря. (Так называют его местные жители). Трудно сказать, кому из влиятельных руководителей пришла в голову мысль построить на Байнуре целлюлозный завод. Я разговаривал с биологами и ихтиологами. Один опрятно одетый молодой ученый, внушающий доверие, мне сказал, что если Байнур загрязнить, то только через пять столетий произойдет полное обновление его воды. Как видите, сброс заводских отходов в озеро нанесет непоправимый ущерб всей мировой науке. Исчезнут с лица земли те виды животных и растений, которые достаточно не изучены и обитают только в Байнуре. Советы успешно осваивают космос и варварски уничтожают то, чему нет цены. Америка обошлась без байнурской воды и вырабатывает непревзойденную кордную целлюлозу. Желание во что бы то ни стало обогнать Штаты — вот безумная цель сегодняшней России. В этой стране не находит поддержки здравый голос большинства ученых, голос международной организации защиты природы…

Заложив руки за голову, Ершов смотрел в потолок. Глаза его вспыхнули и тут же остыли.

— Что вы на это скажете? — спросила Марина.

— Прежде всего не терплю, когда в наши дела лезут заокеанские доброжелатели. Не жажда сохранить Байнур заставляет их заниматься подобной стряпней.

— Вы говорите, что не просили эту статью у Мокеева?

— Нет!

— А зачем он ее вам прислал?

— Это проще простого. Сторонники ему нужны. Вот, ознакомься, мол, подумай, с кем ты. С этим типом, который пишет, или с нами — пионерами нового на Байнуре. Кстати, а кто подписал?

Марина взглянула, порозовела, не сразу ответила:

— Этого не может быть! Здесь стоит подпись: Робертс.

— Что?! — удивился Ершов. — Вы шутите? И тут провокация… Если бы Кларк — я поверил.

— Может, однофамилец?

— Может, — ответил Ершов, — все может…

Марина отложила журнал.

— Стоит ли расстраиваться, — сказала она, заметив, как на лице Ершова углубились морщинки. — А писать о Байнуре все равно будете, да?!

— Надо! Хоть и трудно, но надо!

— Почему трудно?

— Специфического много. Надо быть и химиком и биологом, инженером и ихтиологом… целым комплексным институтом. А я простой смертный, мое призвание не формулы и анализы, а человеческие судьбы.

— А химики и биологи разве не люди? Их судьбы вас не прельщают? — весело засмеялась Марина.

Он смотрел на нее и думал, сколько ей лет. Марина была чуть не вдвое моложе. А у него почти взрослая дочь. Пройдет лет пять — станет барышней. Он поседеет, одрябнет. Марине будет лет двадцать семь, двадцать восемь, пусть тридцать… И как бы он выглядел прежде всего в глазах дочери? Как бы выглядел рядом с Мариной со стороны? «Придет же такое в голову!» — сказал себе Ершов и вспомнил о прерванном разговоре.

— Разумеется, люди! — ответил Ершов. — Со сложными, интересными судьбами. Но я о другом: в данном случае больше приходится дела иметь с химиком как с химиком, с геологом как с геологом. Я знаю двух химиков. Один утверждает, что очистка воды на байнурском заводе будет вполне совершенной, второй доказывает, что нет в мировой практике такого примера.

— А вам нужна истина. Так? — подсказала Марина.

— Именно! — Он взял сигарету и закурил. — Я с рождения слышу, что самый дешевый и выгодный транспорт — водный. Сижу, беседую с председателем краевой плановой комиссии, и он спокойно кладет меня на лопатки. Технические проблемы нельзя решать без учета специфики. На Байнуре будут огромные потери древесины. Надо увеличить и флот в несколько раз. В-третьих, нужен огромный современный порт, мощное оборудование. В-четвертых, Байнур освобождается ото льда в конце мая, начале июня. Занятость флота мизерна. Плюс к этому страшные штормы… Полетят миллионы на ветер…

Вот уж чего не думала Марина, читая толстые и тонкие книги. Ей бы хотелось в новом романе Ершова увидеть, узнать байнурскую стройку. Узнать в образе героини, быть может, Таню, рядом Андрея…

— Пока не углубился с головой в байнурскую проблему, казалось все просто, понятно… Буду писать о том, что делалось при мне, что видел своими глазами. Ну, а время проверит: правильно делалось или неправильно. Жизнь и меня, когда надо, подправит, накажет. Не писать не могу, не имею права.

Только теперь догадалась Марина, почему на столе среди книг: «Ихтиология», «Географические названия Бирюсинского края и их происхождение», «Рыбы Байнура», «Животный и растительный мир», «Геология Прибайнурья»… О папке в голубом добротном ледерине она спросила:

— Ваша рукопись?

— Издательство просило отрецензировать.

На белой наклеенной полоске бумаги она узнала размашистый почерк: «Любовь на двоих». Марина перевела взгляд на Ершова. Когда-то Игорь хвастал, что скоро напишет повесть — все ахнут. Говорил о названии. Так вот чья рукопись!

— Понравилась? — спросила Марина.

Ершов вздохнул:

— Мысли есть интересные, а так все о мальчиках, которых никто не понимает. О сверхзвуковой любви и превратностях жизни в двадцатом веке.

— Вы любите Аксенова? — подумав, спросила она. — Он тоже пишет о молодежи.

— Имея солидный жизненный багаж и талант! — подсказал Ершов. — А у нас частенько подражают модным авторам. Смакуют свои интимные похождения, потому что не о чем больше писать. Себя считают классиками, а читателей, которые их не принимают, — олухами.

Марина вспомнила, что и Игорь когда-то ей говорил:

— Захочу прославлю!.. Захочу…

Второе не договаривал. Щурился котом, шумно шевелил ноздрями, приставал. В такие минуты был просто противен.

— Скажите, Виктор Николаевич, может ли получиться из человека писатель, если людей он не любит?

— Не знаю. Но мне кажется, что писатель, как врач, должен любить человека. Не любит — не вылечит, не принесет облегчения, не даст понять радостей жизни. — Он улыбнулся: — Вы говорите о ком-то конкретно?

— Нет! — покраснела Марина. Она и на самом деле перестала думать о Игоре. Случайно вспомнилось прошлое…

Не знала Марина еще и того, что Игорь видел ее вместе с Ершовым в день проводов Робертса. Видел, когда выходила она из этого дома с Таней и Дробовым…

Впрочем, в тот вечер Игорь по пьянке друзьям объявил:

— Ершов-то дал по мозгам. На кадры мои позарился. Пусть пользуется старик. Я нежадный…

Вошла Катюша.

— Папа, к тебе мужчина какой-то. Он на веранде.

— Ну что ты, Катюша?! Откуда такая официальность? Зови!

В дверях появился Игорь:

— Здравствуйте! Марина встала:

— Если что надо, Виктор Николаевич, звоните. Всегда рада помочь.

— Но куда вы? — попробовал удержать ее Ершов. — Катюша чай вскипятит. Все вместе и посидим.

Ни Марина, ни Игорь не подали вида, что знают друг друга. Его больше устраивал разговор без свидетелей. Она только на улице пожалела, что не осталась. Таким, как Игорь, не следует уступать. Споткнись, не обойдет, наступит и не оглянется.

Беседа Ершова с Игорем была недолгой. Приятели Игоря давно внушили ему, что он крупный талант. Нужна простая формальность — рецензия «маститого».

Как только Игорь уловил общую оценку рукописи, у него пропало желание разговаривать. Он даже заподозрил, что Ершову известны его прежние отношения с Мариной и та успела «накапать». Слушая Ершова, он нетерпеливо пыхтел сигаретой, иногда отзывался:

— Да, да. Я понял… Хорошо, посмотрю!.. Надо подумать… Возможно… Проверю…

«Дурак! — думал он о себе. — Лучше бы сразу послал в столицу. Серега бы протолкнул!..»

У Игоря знакомый в отделе прозы толстого московского журнала. Когда-то Игорь возил его на Байнур, угощал омулем, коньяком.

Неприятный осадок от разговора остался и на душе Ершова. Игорь раньше казался застенчивым, за десять шагов улыбался, раскланивался. Вовремя даст прикурить, место уступит. Видимо, просто заискивал и кокетничал… Но срывы бывают даже у опытных писателей. Хвалить плохое, значит, угробить автора с первых его шагов…

Игорь ушел, а Ершов подтянул к себе телефон, набрал нужный номер. Голос Варвары Семеновны узнал с трудом. Старая машинистка всегда была выручалочкой. Печатала быстро, чисто и грамотно. Машинисткам деньги тоже нужны, приходилось и ей подрабатывать.

— Что с вами?! Вы приболели? — спросил с тревогой Ершов.

— Нет, нет! — поспешила ответить она, но голос дрожал.

— И все же? — настаивал Ершов.

Она путано объяснила: ждала два года квартиру, ключи держала почти в руках. Но в самый последний момент отдали какой-то приезжей актрисе. За зиму достроят дом работников искусств. Весной переселят актрису, и тогда машинистка получит то, что ей было обещано…

Ершов все понял: больной старой женщине придется вновь покупать дрова, носить на себе воду, готовить на чугунной плите, таскать через двор помои…

— Но почему вы молчали?! Виталий Сергеевич знает об этом? — расспрашивал возмущенный Ершов.

— Виталий Сергеевич?..

Пауза.

— …Он квартирами не занимается. Есть горжилуправление…

— Вот что, Варвара Семеновна! — сказал решительно Ершов. — Переезжайте на зиму к нам. У нас вы бывали, отлично знаете: места всем хватит!

— Что вы, Виктор Николаевич, что вы?! — испугалась вдруг женщина.

И Ершов понял: напрасно ее уговаривать. В шестьдесят своих лет, она имеет полное право на собственный угол. Переехать гордость ей не позволит.

— Ну и сволочи! — ругал Ершов, не зная кого. — Поводят за нос, поводят и всучат ордер тому, кто сильней, а слабого побоку. Потом попробуй исправить…

Как только он встанет, поправится, пойдет в горжилуправление, сходит и к Ушакову. Надо же так!