Море в ладонях

29

Было, все было… И белые ленты в косичках, и шумные перемены в школе, и модные туфли на тонкой высокой шпильке…

А теперь что? Что теперь?

Теперь навещают Таню Люда и Миша, Андрей и Юрка, Светлана и многие из ребят, которые раньше почти не знали ее.

Все сделались необычно желанными, близкими, нужными. Только после свалившейся вдруг беды она поняла, как важно для человека ходить и смеяться, петь и работать. К сожалению, человек познает эту важность слишком поздно, когда прикован к постели.

Вокруг все белое, белое. Белые стены и простыни, наволочки и пододеяльник, рамы и потолок, крыши за рамами, кроны деревьев… Кувшин с водой тоже белый… Какое-то идиотство…

Полина недавно прислала письмо из Солнечногорска. Подробности расскажет при встрече. У них на неделю закрыли цементный завод. Директор вместе с цементной пылью чуть не вылетел в трубу. Зато, как пишет подружка, трубы теперь не выбрасывают по двадцати тонн в сутки на город цементной пыли. Вскоре с завода жидкого топлива начнут поступать по трубам отходы нефтепродуктов для обжига мрамора, и тогда небо над Солнечногорском вновь станет ясным. А пока четыре сожженных вагона угля дают вагон золы и сажи. Полина пишет, что на заводском дворе оставлены только проезды. Все остальные площади засажены деревьями и кустарниками, полы в цехах выложены плиткою, машины и стены покрашены… Словом, великое дело — промышленная эстетика… И Таня невольно подумала, что там подбирают цвета, ласкающие глаз, рассаживают тысячами цветы, заложили заводскую теплицу на пятьсот квадратных метров, а здесь — в больнице, белым-бело все до боли в глазах. И врач и сестра, как тумбочка с табуретом, — в белом. Благо, на тумбочке ветка зеленого кедра. Юрка ее принести догадался…

Снег за окном падал и падал. Кто мог сказать, когда перестанет он падать… А ранней весной расцветут подснежники. В этих местах они бледно-желтые, как и везде, недушистые, горькие. Подснежники Таня никогда не любила. Ядовитый, неяркий цветок. Для нее приходила весна, когда в пресные запахи снега врывалась прелость жухлой травы, пригретой солнцем, и тонкий запах багула, когда покрывались склоны оврагов и сопок ярко-малиновым цветом.

Не было скрипа двери, не было слышно шагов, но Таня почувствовала, что на нее внимательно смотрят. Она раскрыла глаза, слегка повернула голову.

— Па-па, — прошептала Таня губами. — Па-па!..

Дмитрий Александрович погрозил пальцем и тихо, на цыпочках прошел к кровати, устроился рядом на табуретке.

— Т-с-с… Молчать, — сказал он.

Она всматривалась в его похудевшее усталое лицо, и ей становилось жалко отца: сколько пережил он из-за нее. Отцу и так не везло всю жизнь. Рано остался один. Прошел всю войну. Был контужен и ранен. Подвергался несправедливым нападкам… Наконец, казалось бы, все хорошо, но снова одни неприятности.

Как-то она спросила:

— О чем ты задумался, пана?

Он ей тогда ответил:

— О тебе.

— Обо мне?! — удивилась она.

— О жизни твоей, твоем будущем.

Он не добавил ничего, но она-то его поняла. За полчаса до этого разговора отец видел, как «жулькала» она Людиного сынульку. Случайно или не случайно, но вспомнила и другое: один ребенок в семье — не ребенок, два ребенка — полребенка, три — ребенок. Конечно, отец смирился с тем, что она у него одна. Но вряд ли не думал о том, что было б гораздо лучше, если б еще при нем дочь устроила личную жизнь, стала счастливой. Полюбился же Людин малыш и ему.

Вот и сейчас Таня задала прежний вопрос. Ей вовсе не безразлично, о чем думает отец. Он всегда говорил ей правду, а тут отмахнулся:

— Да так…

— О чем? — настаивала она. Таню ответ не устраивал, почти обижал.

На лбу его углубились морщины:

— Ушаков из ума не выходит.

Она удивилась. Отец сидел рядом, а думал о постороннем.

— Объясни, — попросила Таня.

— Потом, Танечка, потом. Сам пока не разобрался.

Она поняла: перечить не стоит, а слово он сдержит.

— Помолчим, — предложил Дмитрий Александрович. Она замолчала, но мысли ее обратились к человеку, о котором сказал отец. После той первой встречи, когда познакомилась с Ушаковым, Таня спросила отца:

— Давно вы знакомы?

— Работали вместе в школе, — ответил он невесело.

— Так он знал и маму? А я не могла понять, почему на меня так смотрит. Неловко даже было…

— По-моему, мама ему очень нравилась.

Тане неприятно было узнать об этом. Однако, узнав, решила, что ее удивительное сходство с матерью было не только внешним. И вкусы и взгляды на жизнь у них с матерью были б одни, как одна кровь. Стало быть, глупо было рассчитывать Ушакову на что-то. И только отца, только его мать могла полюбить…

Дмитрий Александрович, действительно, не солгал. Он думал об Ушакове, о встрече с Гашиным. Был убежден, что все, о чем говорил тот тип, — ложь. Ну, а если б случилось так, как хотелось Гашину?.. Нет, Ушаков не предал, хотя и тогда страдал самолюбием. В нем и теперь самолюбия через край… Давно разошлись их дороги, и только работать приходится вместе. Возможно, придется схватиться еще и не раз. Но это другое дело, для этого есть иные причины…

— Я принес тебе яблок и апельсинов, — сказал Дмитрий Александрович.

Таня горестно улыбнулась. Тумбочка и без того не вмещала компоты, конфеты, печенье, фрукты. Каждый день их приносят Юрка, Миша, Люда, ребята. Дробов привез осетра килограммов на пять. Сестра возмущается, но, по просьбе Тани, каждый вечер уносит полную сетку продуктов домой. У женщины четверо мальчишек. Чугун картошки поставь на стол — умнут.

— Завтра приду, — сказал Коренев, наклонясь над Таней, целуя ее в слегка приоткрытое бледно-матовое плечо.

— Спасибо, папа.

Коренев вышел в приемную, когда зазвонил телефон. Сестра, воспользовавшись присутствием надежного посетителя, убежала через дорогу взглянуть на своих «гвардейцев». Час уже был неприемный, и Коренев взял трубку. Голос Андрея узнал он сразу. Андрей звонил из Бадана, справлялся о Тане.

— Не нужно ли чего?

В первое мгновение чувство отцовства ревниво пошевелилось под сердцем Коренева, но тут же его заглушило другое — чувство гордости за Таниных товарищей…

— Завтра подъеду, Дмитрий Александрович, Тане привет!

Коренев приоткрыл дверь в палату:

— Андрей звонил, беспокоится, привет…

Улыбка тронула лицо дочери. Таня медленно закрыла и также медленно открыла глаза. Этим она поблагодарила отца и Андрея.

Коренев был уже на центральной улице, когда мимо промчался пустой самосвал. В кузове у кабины стоял Юрка. Он помахал рукой и что-то весело крикнул.

«Ну и дурной, — подумал вслед Юрке Коренев. — Куда шофер смотрит, вылетит человек на ходу».

Но Юрка «жал» на первом попавшемся самосвале не случайно. «Идеи» никогда не давали ему покоя. За Красным Яром всегда бывал самый сочный и крупный багульник. Его наломать можно с осени и заморозить. А в нужный момент принести несколько веток в дом, и багульник в тепле оживет. Проклюнутся почки, нальются свежестью листья, не успеешь и оглянуться, как ветки украсятся малиновыми звездочками, комнату наполнит аромат ранней весны.

Юрка ехал на Красный Яр, чтоб наломать вязанку багула. Он расставит десяток стеклянных банок по окнам и будет через день приносить Тане букет трепетных нежных цветов.

В семи километрах от Еловска Юрка дробно забарабанил по кабине. Самосвал остановился.

— Пока! — крикнул Юрка, перебрасывая свое легкое тело через борт. — Через час управлюсь. На обратном пути подберете.

Он крупным шагом направился по распадку в сторону Байнура. Первый снег слегка приосел, похрустывал корочкой, лишь на отдельных наметах нога угрузала по щиколотку. К пресному запаху снега примешивался запах горелого смолья. В старом заброшенном зимовье никто не жил уже много лет. С тех пор как сибирский шелкопряд уничтожил на этом месте кедрач, оно перестало привлекать человека. И все-таки дым валил из трубы зимовья.

— Наше вам с кисточкой, — вслух сказал Юрка. — Кого еще занесло сюда?

Но именно в поросль березняка и могло занести человека для заготовки метел. Здесь редкий кустарник гибок, подручен и крепок.

Юрка распахнул тяжелую лиственничную дверь и крикнул в полумрак:

— Привет хозяевам!

Из зимовья никто не отозвался. Юрка шагнул через порог, помедлил, пока глаза не привыкнут ко тьме, обшарил взглядом углы. Печка, видимо, не прогрелась, и потому во все щели валил густой дым. Юрка закашлялся, выбежал вон и, с яростью потерев кулаками глаза, осмотрелся. В этот момент из-за косогора появилась вихляющая фигура с охапкой хвороста. Не дойдя до Юрки шагов тридцати, человек обмер. Хворост медленно посыпался из его рук.

«Склизкий!» — резанула Юрку догадка.

Ноги сами пошли к тому, кого до безумия жаждал он встретить, хотя и не думал, что встретит здесь. Еще мгновение — и остатки хвороста выскользнули из рук Склизкого. Не спуская глаз с Юрки, шаг за шагом бандит отступал за кучу валежника. Юрка весь сжался, готовясь к прыжку. Еще шаг, и Юрка увидел в руке противника финку. Но никакой нож не мог уже остановить Юрку. Он надвигался, как страшный взъерошенный зверь, гонимый вперед чувством мщения. Шаг его был саженным, и, как не спешил увеличить расстояние Склизкий, оно сокращалось.

Юрка уже разглядел продолговатое землистого цвета лицо с запавшими щеками, маленькие, бегающие испуганно глаза… И чем отчетливее он видел кривые в злобном оскале зубы, тем скорее хотелось ударить в них кулаком. «Нож! — обожгла на мгновение мысль, но тут же он сказал себе: — Ерунда!» Он считал, что достаточно, две, три секунды, и он искалечит Склизкого на всю жизнь. А он его искалечит, если совеем не прибьет.

Склизкий споткнулся о камень, но изогнувшись ужом, повалился на локоть. Юрка успел сократить расстояние всего на несколько метров. Нет, Склизкого так не возьмешь, с проворством рыси он вскочил на ноги, и сразу же расстояние между ним и Юркой значительно увеличилось. Он был в легких ботинках, Юрка в кирзовых, не по ноге, сапогах. Склизкий бежал не к шоссе, куда путь был отрезан и даже не вдоль склона, а бежал вниз, к Байнуру. Возможно, не столько разум, сколько страх гнал его под гору, по более легкому пути. И все же Юрка с каждой секундой приближался к Склизкому. Его не душила одышка, а Склизкий уже задыхался. Впереди показались огромные валуны. Выше, сквозь оголенные макушки березок стал виден уже Байнур. Спуск пошел круче, уступами и террасами. Склизкий петлял меж валунов, как заяц меж пней в незнакомой вырубке. Страх придавал ему силы, страх гнал его прочь.

— Стой! — крикнул Юрка, переходя на шаг и понимая, что дальше бежать некуда. Впереди обрыв, внизу море.

Возле Юркиной головы просвистал осколок гранита. Юрка рванулся вперед, но поскользнулся, упал, зашиб колено. На мгновение Склизкий остановился. Финка снова блеснула в его руке. Но Юрка схватил подвернувшийся сук, и торжество в глазах Склизкого сменилось отчаянием. Он подбежал к обрыву, глянул вниз. Почти отвесно стена гранита уходила в глубину Байнура. Он даже присел и зажмурился, но в нескольких метрах ниже, красиво вытянув шею, смотрела на Склизкого кабарга. Перебирая шустрыми ножками, она не спеша перешла с уступа на уступ, направилась туда, где начинался покрытый девственным лесом зеленый отрог. Пробраться к отрогу, значит, спастись. Склизкий тропинкой спустился на первый уступ. Кабарга не заставила себя поторапливать. Там, где скала казалась отвесной, кабарга проходила с такой необычной легкостью, что Склизкий сразу поверил в свое спасение. Только не следовало терять кабаргу из виду, по ее пути будет легче всего преодолеть опасный участок.

Юрка понял замысел Склизкого лишь на краю пропасти.

— Не уйдешь! — крикнул он. — Стой! Добром говорю…

Он взглянул вниз, и ему стало страшно. А Склизкий, поверив в спасение, с ловкостью обезьяны, цепляясь за камни и щели в скале, как верхолаз по карнизу, уходил все дальше и дальше. Юрка в спешке не видел кабарожку, не примечал и путь, которым ускользал его противник. Раз тот прошел, пройдет и он. Чего бы это ни стоило, а упустить Склизкого он себе не позволит.

Чтоб не сорваться, Юрка старался прижаться всем телом к скале, тупыми носками тяжелых сапог нащупать достаточно глубокую расщелину или надежную ступень, а главное не думать, что внизу бездна и верная смерть.

Так пробирались они по отвесной стене почти добрую четверть часа. Юрка вспотел, расцарапал в кровь руки, горло пересохло от жажды. Не лучше ли было вернуться, взять Склизкого измором или дождаться на шоссе машину с ребятами и устроить облаву…

Но вскоре и Склизкий заметался на крохотной площадке, где одному и то не повернуться. Он разразился смачной бранью, оскалился хищным зверьком, угадавшим в капкан. И сразу же мысли его переключились на то, как помочь Юрке отправиться на тот свет.

С Байнура потянуло свежим ветром. Минутное затишье, и густым мраком из отрога наползло сизое облако. Оно поглотило все разом. Лицо, руки и шею лизало холодное и мокрое дыхание моря и гор. До сих пор овеянный морозным ветром камень был шершавым, как рашпиль, теперь на глазах покрывался влагой, а влага превращалась в лед. Юрка успел приблизиться к Склизкому настолько, что сделай два шага и бандита достанешь рукой. Но сделать это было безумием.

«Труба, — решил Юрка, — влипли!»

Склизкий уже не обращал на Юрку прежнего внимания, и тот не внушал ему такого страха, какой испытал он у зимовья. Положение обоих почти безнадежное. Там, где прошли они несколькими минутами раньше, теперь не пройти. Чудес не бывает, и крылья не вырастут. Даже в Байнур не спрыгнешь — разобьешься о камни, не долетев до воды.

— Сука! — крикнул он Юрке и, скрючившись, присел на корточки, напялил на уши кепчонку, запрятал руки в карманы. Он напоминал нахохлившегося подбитого воробья.

Юрка даже присесть не мог. Назад не вернуться, площадка еще теснее, чем у Склизкого. Приходилось стоять, прижавшись спиной или грудью к стене. Больше того, скоро стемнеет.

— Заткнись, гад! — ответил он Склизкому.

— Сам заткнись, зануда! — визжал Склизкий. Он рассудил по-своему: в любом поединке может случиться любое. Но загнать человека в западню и самому оказаться в ней, — надо быть форменным идиотом. На худой конец, Склизкий бы мог сдаться на милость Юрке, пойти на любые пытки, но спасти себе жизнь, хотя бы такой ценой… Нет, подобных Юрке идиотов Склизкий еще не встречал.

А Юрка ощупал стену. Кусок какой-то породы в несколько килограммов держался непрочно. Он пошевелил его несколько раз, и камень сорвался вниз. Где-то там он вызвал целый поток обвала в море.

— Перестань! — истерически закричал Склизкий.

Но Юрка ощупывал уже второй камень, крепко сидящий в гранитном гнезде. Склизкий весь сжался. Очевидно, решил, что Юрка снова задумал неладное. Однако Юрка достал из кармана толстый капроновый шнур, припасенный для вязанки багульника, и привязал конец шнура к камню.

— Ну-гад, ну гад, — скулил Склизкий, наблюдая, как Юрка вторым концом опоясал себя. — Все равно сдохнешь! Не я буду, сдохнешь! На шею лучше петлю надень. — И он задергался весь, как в лихорадке, спрятав голову в рукава телогрейки.

Почувствовав под подошвами сапог предательски скользкий ледок, Юрка снова встревожился. Из щели над головой торчал пучок жухлой травы. Он вырвал его и, бросив под ноги, примял. Трава смерзнется со льдом, ноги не будут так скользить. Делал все молча, словно вокруг не было ни души. Склизкий расценил это как вероломство и издевательство над собой.

— Ну гад, ну гад, — причитал он, — даже сдохнуть хочет последним. Дешевка.

Холод колючими иглами пронизывал влажную одежонку, подмораживал верх. Еще недавно лил пот с лица, теперь белье на теле из липкого и горячего превратилось в ледяное. Юрка вспомнил про спички и сигареты. Он мог позволить себе великую роскошь — закурить. Склизкий из-под козырька кепчонки следил за ним. Следил жадно и ненавидяще. Глаза его блестели холодными огоньками. Вдохнув в себя дым, Юрка медленно, с чувством выдохнул. И потому, как противник его пытался заставить себя отвернуться, Юрка понял: Склизкий хочет курить до помрачения рассудка. Не торопясь, он сделал еще три затяжки и сплюнул большущий окурок через плечо. Склизкий от зависти и ярости задрожал, насколько было возможно, проводил окурок взглядом…

Но вот ветер, как бы примяв облако к скале, разметал в клочья, и Юрка сразу увидел Байнур. Километрах в трех, со стороны Бадана на север спешил грузовой пароход. Нечего было и думать, что люди с него разглядят в складках обрывистых скал две затерявшиеся фигурки. В этих местах даже рыболовецкие лодки в путину — редкость. На чудеса совсем глупо надеяться. Он закрыл глаза и задумался. К холоду можно привыкнуть, только нельзя дрожать. Стоит сделать хотя бы малейшее движение, и сразу же ощущаешь холод. А так тянет в сон и даже становится вроде теплее. Только бы выключить мысли, и холод совсем не страшен. Юрка старался не думать совсем ни о чем, ни о чем…

— Эй ты!.. Эй!.. Долговязый…

Юрка повернул голову в сторону Склизкого.

— Все равно вместе сдохнем… Не будь скотиной, дай закурить.

Юрка показал Склизкому кукиш:

— А этого не желаешь?

— Ну гад, ну гад! — взвизгнул Склизкий. — Жаль, я тебя на верху не пришил.

На противоположной стороне Байнура, между тучей и горизонтом проглянул закатный луч солнца. С минуту, две поиграл на воде и угас. Юрка поднял голову. Стена отвесная, метров пятнадцать. Даже имея туристское снаряжение и помощь со стороны, трудно взобраться наверх. Используя шнур, он мог спуститься на несколько метров ниже, и только. Тогда Склизкий окажется в выгодном положении. Будет открыт и ход к отступлению…

Сумерки начинали сгущаться. Вчера в это время Юрка сидел у Тани… Дробова не было, сегодня наверняка придет. И с чего к Дробову он питал неприязнь? Вон Склизкий — это подонок из всех подонков. Час назад Юрка бы придушил его, не задумываясь. Теперь отпала в этом нужда. По крайней мере, не придется руки поганить. Вспомнив о вчерашней покупке — транзисторе, Юрка сунул руку б карман, погладил приемник, включил.

— …не с тобой, а с Наташкой в кино! — пропела громко певица.

Склизкий даже вскочил, обалдело вытаращил глаза.

Склизкий присел на корточки, оскалился зло:

— Ему все шутки, а тут хрен в желудке…

«Псих, нервишки слабоваты», — решил Юрка и вновь закурил.

Он старался ни о чем не думать. Не думать о тепле и ребятах, о Тане и Дробове, о стройке в тайге и об Одессе-маме. Если он станет думать о ласковом Черном море, то тут же не сможет не думать и о Байнуре… А про Одессу за месяц всего не расскажешь… Только подумай, и станет зябко и жалко себя. Кому нужны такие нежности? Пусть Склизкий скулит. Пусть даже небо в клетку ему теперь кажется раем.

— Гад, что наделал, гад! Ты и сам здесь замерзнешь, — не унимался Склизкий…

— Передаем сельский час! — объявил диктор.

«Потом последние известия, — подумал Юрка. — Сперва по родной стране, через пять, семь минут зарубежная хроника, в заключение спорт».

Юрка настроил приемник на другую станцию:

Юрка закрыл глаза и зримо представил сцену из «Небесного тихохода». В Крючкова и в Меркурьева он был влюблен. Любил Никулина и Вицина. С успехом им подражал в комедийных ролях. На сцене воистину перевоплощался. Не даром за длинный рост был прозван «патом», за балагурство и театральные данные — «артистом».

В театральное училище Юрку не взяли. Переборщил на приемной комиссии. Считал себя по меньшей мере без пяти минут Л. Утесовым. «Ну и бог с ним, с училищем», — решил он тогда. Армию отслужил и поехал на стройку — жизнь посмотреть, себя показать…

— Э-э-й, будь человеком, подкинь сигарету!

— А тешки кетовой не хочешь?

Юрка развернул бутерброд с балыком и стал старательно жевать. Балык таял и солонил во рту, хлеб никогда не казался еще таким вкусным. «Пива бы кружечку… Нет, ни о чем не думать… Только не думать…»

— Издеваешься, гад?! Издеваешься!..

Склизкий вскочил, замахнулся финкой. Юрка успел ладонью прикрыть глаза.

— А-а-а!.. — Донеслось уже снизу и следом глухой удар и грохот обрушившихся в море камней.

Юрка стиснул до боли виски. «Только не думать, только не думать».

Приемник звучал на полную громкость, но не мог заглушить биения сердца:

Отождествление любви и красоты — Венера, как всегда первой появилась в синеющем небе. Попыталась заглянуть человеку в лицо. Но человек на скале был неподвижен, как изваяние. Внизу плескалось море. По склонам сопок молчаливо зябла тайга…