Море в ладонях

10

Звонок из ЦК потряс Ушакова. Он положил телефонную трубку, провел холодной рукой по лицу. Рука стала влажной.

Вошла секретарша и поняла: случилось недоброе.

— Воды, Виталий Сергеевич?!

Он позабыл сказать ей спасибо, жадно отпил добрую половину стакана.

— Я позову врача! — настойчивее сказала она.

— Не надо! — вернул он ее от двери и добавил: — Сегодня ночью, после второй операции… Павел Ильич…

Теперь побледнела она, без приглашения опустилась в кресло, совсем стала маленькой, сморщенной. Он ничуть не удивился слезам на ее глазах. Долго молчали. Спросила она:

— Хоронить в Ленинграде будут?

— Видимо, там, на родине… Мария Георгиевна с зятем и дочерью в Москве, им и решать…

И вновь наступило молчание, хотя и думали об одном. Не год и не два проработал с Бессоновым Ушаков. Но лучше знала Бессонова старая стенографистка и секретарь. Она работала с ним еще в Туле, когда впервые избрали его в райком, работала на Урале, когда он стал секретарем горкома, работала на Севере и в восточных районах Сибири. Три года назад ему можно было спокойно уйти на почетную пенсию, а ей и подавно. Но что-то она ждала, не считала возможным уйти даже в этом году, пока не вернется Бессонов в крайком из Кремлевской больницы. Уход без него ей казался почти дезертирством.

Виталий Сергеевич думал и вспоминал Он и раньше предчувствовал, что Старик может уж не вернуться, но гнал от себя эти мысли, боялся их. Он понимал и был рад, что в ЦК полагались во всем на него, не спешили с довыборами или с заменой Бессонова. Это прежде всего нанесло бы моральный удар по Старику.

Еще с утра у Варвары Семеновны сильно ломило в висках, сушило во рту. Ей хотелось домой. Но неотложная работа удержала на месте. Исполнив срочное, она шла к Ушакову, чтобы отпроситься. Теперь не могла уйти. В одиночку всегда тяжелей, а она одинока…

Варвара Семеновна сходила в буфет, выпила стакан крепкого чаю и вернулась в приемную, когда резко и властно зазвонил зеленый телефон: вызывала Москва.

— Алло! Ал-л-о-о! — донеслось до нее. — Товарища Ушакова… Крупенин!

Москву было слышно лучше, чем Солнечногорск или Бадан.

— Сейчас доложу.

Виталий Сергеевич рассеянно листал фотоальбом для туристов. Еще пахнувший краскою сувенир был раскрыт на том месте, где сам Ушаков и высокие гости из Ганы летят на прогулочном катере вдоль берега Байнура. Правая рука Ушакова закрывала соседнее фото. Он поднял глаза.

— Товарищ Крупенин на проводе…

Ушаков убрал руку с альбома, и женщина увидела то, что было закрыто: знакомые лица на праздничной майской трибуне. Окруженный членами бюро, в середине стоял Бессонов. Он приветствовал колонны трудящихся Бирюсинска. Эту фотографию старая секретарша знала и раньше, считала ее всегда лучшей, хранила как память о человеке, с которым проработала почти двадцать лет…

— Вы хотели еще что-то сказать? — спросил Ушаков, заметив ее замешательство.

— У меня болит голова.

— Идите домой, идите, Варвара Семеновна, — и он взял трубку.

Первое, о чем спросил Крупенин, было:

— Ну что, брат, осиротел?

— Если бы только я, — вздохнул Ушаков. — Для всех бирюсинцев потеря большая.

— А что делать? Все мы смертны! Кому, кому, а тебе духом падать нельзя. Жизнь идет, ее не остановишь. Нас молодежь подпирает, мы стариков. Нос не вешай. Сил у тебя много… — Он говорил еще. Утешал. Но не сказал одного: неделю назад Бессонов ему звонил, спрашивал о Байнуре, о серьезности тех статей, которые появились в последнее время в печати.

Разговором с Бессоновым Крупенин остался недоволен. Он не любил, когда кто-то встревал в его дела, «подставлял ножку». С такими, как Ушаков, можно работать, договориться. Бессонову же открыты любые двери ЦК и Совмина, он мог потребовать создания правительственной комиссии. Таких, как он, следует ставить перед свершившимся фактом.

— Ты не в курсе дела, как там на строительстве целлюлозного? — спросил Крупенин Ушакова.

— Почему же не в курсе? В курсе! — сказал Ушаков. — Недавно был в Еловске. Рекомендовал Головлеву закладывать каменный город. Начали строить двенадцать многоквартирных четырехэтажных домов. Заложили вторую котельную, столовую в поселке на триста мест и два детсада…

— Вот за это спасибо! Правильно сделали. И пусть форсируют! А то умников развелось, как жаб в болоте. Шлют жалобы, кляузы. Реки чернил исписали писарчуки. Говорил с шефом — стройку поддержит, у него слова с делом не расходятся! Ну, а я всегда поддержу тебя. Ты понял?!

Иметь поддержку Крупенина в высших сферах — не последнее дело. Крупенин мог, где надо, замолвить слово. В вопросах бюджета, поставок и дополнительных средств мог сделать многое, и это прекрасно знал Ушаков.

— Я понял. Спасибо!..

С Крупениным Виталий Сергеевич познакомился, когда тот впервые приехал в Бирюсинск. Уже тогда фамилия Крупенина печаталась в газетах жирным шрифтом. По заданию этого напористого, энергичного и, сильного человека, один за другим возникали в Сибири леспромхозы и деревообрабатывающие комбинаты. Лес был нужен шахтам Донбасса и Целинному краю, среднеазиатским республикам и бумажной промышленности, большой лесохимии и многочисленным стройкам.

В тот год, будучи заведующим отделом крайкома, Виталий Сергеевич охотно сопровождал большого гостя из Москвы по районам Бирюсинского края. Крупенин решил подробней узнать о Байнуре, и Виталий Сергеевич устроил ему встречу с доктором биологических наук Платоновым. Ученый начал рассказ с уникальности озера, его животного и растительного мира. Он говорил долго и страстно. Сам Виталий Сергеевич не знал и половины того, что узнал из этой беседы. Он был удивлен, когда на полуфразе Крупенин перебил ученого:

— А вода, Кузьма Петрович, как вода?

— Вода?! — не то спросил, не то воскликнул ученый и резко повернул свою седую глыбу-голову к карте Байнура. — Ни в одном водоеме мира мы не найдем такой чистой воды. Да, да, не найдем! Не за горами то время, когда наша вода будет на вес золота. В Америке, во многих странах Европы вопросы пресной воды — первоочередная проблема. И нам давно задуматься надо над этим. Шутка сказать: почти сто восемьдесят рек нашей страны загрязнены…

— Так что же теперь? Обнести Байнур китайской стеной и навесить замок?! — Крупенин смеялся одними глазами.

— А я не шучу! Надо расходовать, но умно!

— Кузьма Петрович, но вы только что говорили, что если бы вдруг все реки, впадающие в Байнур, прекратили свой бег и продолжала вытекать Бирюса, то и тогда бы воды в Байнуре хватило почти на пятьсот лет. Цифра-то какая!

— Да, сказал.

Крупенин артистически откинулся в кресле, положил ногу на ногу:

— И мне известно: Байнур не корыто, а огромная уникальная лаборатория. На пополнение богатств Байнура работает вся окружающая природа. Круговорот нескончаем.

— И что вы хотите этим сказать? — насупился ученый. Его седые лохматые брови наполовину прикрыли глаза, строго следившие за Крупениным.

— Целлюлозный завод стране нужен. Большой, современный, с продукцией высшего качества.

— Завод на Байнуре?! А сбросы в Байнур?! — почти выкрикнул Платонов.

— Почему сразу сбросы, почему именно в Байнур? Эти вопросы будут решать компетентные люди: инженеры, ученые, изыскатели…

И Виталий Сергеевич не удивился, когда год спустя в районе Байнура стала работать большая научно-исследовательская группа сотрудников Гипробума.

Минул год, и Ушаков стал одним из секретарей крайкома, Крупенин совсем пошел в гору. Дважды высокий гость навещал Бирюсинск, но встретиться не пришлось — отняли время поездки по краю. Встретились неожиданно на одном из крупных совещаний в Москве.

— Везет бирюсинцам, — сказал Крупенин, — хорошеет наш край. Смотри, сколько новых строек планируют вам. И с целлюлозным, надеюсь, справитесь лучше других. База для этого есть. Скажу по секрету…

И он рассказал, что многие бы хотели иметь у себя такие заводы, как Еловский целлюлозный, как Солнечногорский химкомбинат, Бирюсинский алюминиевый, Бельский железорудный… Оно и понятно. Со стороны правительства к такому богатому краю внимания, уважения больше…

И Виталий Сергеевич лишний раз убедился, что отказаться от крупной союзной стройки было б действительно глупо. К тому же Крупенин проделал большую работу, в его руках такие козыри, как изыскательские данные, затрачены немалые средства. Попасть в дурацкое положение и быть осмеянным из-за эмоций какой-то части интеллигентов — неумно. Он тоже за то, чтоб хорошела и крепла страна, процветал край, пусть людям живется лучше…

И все же, когда встал вопрос об очистных сооружениях, когда взволновалась общественность, Ушаков созвонился с Крупениным. Раньше он думал: вернется Бессонов, займется промышленностью. Но Бессонов не возвращался, больше того, требовал: все там прикинь, все взвесь…

Крупенин даже обиделся:

— Послушай, Виталий Сергеевич, ну что ты городишь?! Очистка будет химическая, биологическая, физическая. Идет двадцатый век — век спутника и полета человека в космос. Уже появились звездные корабли… Там, в космосе, человек делает чудеса, а тут, на земле, мы сомневаемся в науке…

Долго не мог простить себе Ушаков того звонка. Таким был тогда разговор. А теперь?

— Нас молодежь подпирает, стариков подпираем мы… Сил хватит еще у тебя!

Виталий Сергеевич отодвинул фотоальбом, задумался. Хорошо или плохо, но последние годы жизни прошли на вторых ролях. В этом были и плюсы и минусы. Он многому научился у Старика, а с него самого было меньше спроса. Почему-то вдруг вспомнилось: «Ты, Виталий, прости меня чудака. Но если Мокеев начнет полным ходом травить Байнур, то и на это потребуется добрая сотня лет. Памятник о себе создадим из тухлого озера. Не простят нам потомки…»

«Сто лет, — подумал Виталий Сергеевич, — забудут и о тебе и обо мне… Пушкина не забудут, Ньютона, Чайковского…» Но тут он вспомнил Ершова, который недавно сидел в кресле напротив. «Вот этот при жизни создаст тебе памятник!» Стало зябко и жаль себя. Почему?

Он посмотрел на часы, нелегко вздохнул. Работай как вол день и ночь, делай, людям хорошее, на работе сгоришь, и тебя же ославят…

Еще утром звонила жена. По поручению райкома весь день она проведет на обувной фабрике, обедать будет в столовой.

Он вовсе не собирался встречаться с женой, но так случилось, что встретился. Тамара Степановна обедала в обществе Коренева, его дочери и Ершова.

— Приятного аппетита! — пожелал всем Виталий Сергеевич, что означало и «здравствуйте». — Нет, нет, не теснитесь, — поспешил успокоить сидевших и сразу пошел к свободному столику в соседнем ряду.

Официантка взяла заказ. Виталий Сергеевич невольно прислушался к разговору жены и ее собеседников. Голос Тамары Степановны низкий, грудной, спокойный, но достаточно громкий. В нем те звонкие отчетливые ноты, которые позволяют сразу же завладеть вниманием не только нескольких человек, а целой аудитории. Именно этот, выразительный, четкий голос когда-то привлек Ушакова. В те годы Тамара Степановна была молодой и даже красивой, работала инструктором горкома. Ей и сейчас никто не дает ее лет, а она на четыре года старше мужа. Когда они встретились, он не поверил, что она до него была замужем за полковником, погибшим в боях на Хасане. Увидел ее и подумал: «Это она». Ей аплодировали на городском активе, не жалея времени, рук. Когда она шла с трибуны в конец партера, женщины смотрели с завистью ей в лицо, мужчины восторженно вслед… Они поженились, как только Виталий Сергеевич осознал, что между ним и той, которую прежде любил он, стоит Коренев… И вот теперь копия первой любви сидела рядом с его супругой. Он смотрел то на Таню, то на Тамару Степановну. Жена над чем-то смеялась, чуть вздрагивая в полных, крутых плечах. Таня от матери унаследовала по-женски покатые плечи, высокую тонкую шею с маленькой родинкой. Именно в шею ему когда-то хотелось поцеловать Танину мать…

Он опустил глаза и на тыльной стороне ладони увидел шелковистый, красного оттенка пушок. Вчера парикмахер осторожно спросил, не остричь ли волос, торчавший из раковины уха. Его передернуло, но он согласился.

— Здесь свободно? — услышал он и не сразу понял, что обращаются к нему.

— Садитесь, прошу! — поспешил исправиться он.

Виталий Сергеевич уловил тонкий запах духов, напряг память, чтоб вспомнить, где видел эту гибкую, с броской внешностью молодую блондинку.

— Прошу меню, — предложил он ей и вспомнил: «Солнечногорск! Театр музыкальной комедии!»

Он предпочитал солнечногорский театр бирюсинскому. В Солнечногорске удачно сгруппировалась талантливая молодежь. В Бирюсинске все ходят в «заслуженных» и все хотят играть не дальше чем в первой паре. Мысли его прорвал Танин голос.

— Да! Да! — горячилась Таня. — Я пойду в крайком комсомола и от имени наших девушек и ребят потребую, чтобы статью опубликовали в молодежной газете.

«Молодежь, молодежь, — подумал Виталий Сергеевич. — Какой-нибудь местный конфликт об узких брючках и о шнурках вместо галстука, о неразделенной любви…» И тут же вспомнил фамилию актрисы: «Помяловская! Да, да, Помяловская!» Движения, голос, улыбка этой женщины напомнили Виталию Сергеевичу давнишнюю, но врезавшуюся в память историю. Когда-то ему приходилось учиться и подрабатывать. Вечером он пришел по нужному адресу, чтоб заменить в частной квартире электропроводку. Встретила молодая, гибкая женщина — очень такая, как Помяловская. Ему было тогда лет семнадцать, но он чувствовал себя далеко не мальчишкой. Работать пришлось со стола, под потолком. Женщина не отходила ни на минуту. Подавала кусачки, отвертки, изоленту. Но больше всего говорила. Говорила быстро, будто сыпала звонкой монетой по хрусталю. Видя, как он смущается, заливалась серебряным бубенцом. А потом, испытующе щурясь, лукаво стала выспрашивать:

— И ты танцуешь, конечно?

— Танцую.

— У тебя есть подружка?

— Да так, иногда дружим.

— Это как иногда? — смеялась она.

— На каток компанией ходим.

— А потом ты ее провожаешь, да?

— Провожаю.

— И не разу не поцеловал?! — осуждающим тоном заключила она. Губы ее капризно скривились.

Ему хотелось сделать что-то такое, чтобы дать ей понять: с ним шутить можно только на равных. Но каждый раз, когда он смотрел на нее, взгляд невольно скользил от высокой пруди до линии бедер, кровь горячей волной приливала к лицу, сердце стучало предательски громко, выдавало его, и он робел.

Тогда он, действительно, дружил с одной девочкой и даже однажды поцеловался с ней. Девочка была не очень чтоб очень — подслеповатая и трусиха, каких редко сыщешь. Но самые красивые девчонки их школы предпочитали дружить с пижонами из училища искусств.

Закончил работу он в полночь. Хозяйка забеспокоилась. Неделю назад на их улице хулиганы раздели пожилого мужчину. В доме был свободный диван. Но мальчишеское желание казаться смелым и сильным взяло свое. Он спустился с ее крыльца так важно, словно только что уложил на лопатки Поддубного, за углом же рванул в темпе лучшего марафонца.

Прошло много лет. Свою одноклассницу он не помнит даже в лицо. Зато вспоминал, и не раз, ту женщину… Помнил даже движения — легкие, гибкие, такие, как в танцах Испании, как у этой — у Помяловской. Только себе теперь мог признаться, насколько был глуп, осторожен, смешон. Но прошлого не вернешь. И, видимо, все, что ни делалось, делалось к лучшему…

Он посмотрел в сторону жены. Годы в ней заглушили женщину, превратили ее в штампованный образец «высокой морали и несгибаемой нравственности». Как остро он чувствует это, когда с ней сидит рядом Таня.

— Нет, Виктор Николаевич, я не могу согласиться с вами, — доказывала Ершову Таня. — До сих пор мы толком не знаем, будет или не будет строиться наш завод. Комсомольцы приехали со всех концов страны. А им все твердят и твердят, что загубим Байнур. Сколько же можно?!

Теперь Виталий Сергеевич понял, что за соседним столом речь шла не об узких брючках и неразделенной любви. Письмо комсомольцев в редакцию — правильно сделали!

Он ждал, что ответит Ершов, но Ершов не заговорил. Подошла официантка, и все стали рассчитываться. Тамара Степановна на прощание кивнула и первой вышла из-за стола. До него долетели только отрывки фраз:

— Наши ученые пользуются данными двадцатилетней давности…

— Смотря о чем данные, — возразил Ершов.

Виталий Сергеевич взглянул на Помяловскую. Та пристальным, странным взглядом смотрела вслед Ершову. Было в этом взгляде что-то необычное, не праздное любопытство…

Потом с минуту она сидела задумавшись, пока не поняла, что за ней наблюдают. Она посмотрела в глаза Ушакову и тут же заулыбалась. Она не заставила ждать — объяснила:

— Простите, но у вас на правой щеке сажа. Вы можете так и уйти, а мне будет стыдно — не подсказала.

— Спасибо, — он быстро достал платок, вытерся. — Сажи у нас хватает и летом.

— В Солнечногорске тоже. Не огорчайтесь. Мужчинам проще, а женщины любят одеваться в светлое.

— Так вы из Солнечногорска? — спросил он из желания продолжать разговор.

— Да! У меня здесь подруга. Час на электричке, и я в гостях. Сегодня пораньше приехала. Откровенно говоря, хочется побродить по магазинам. Все мы, женщины, немного тряпичницы.

— Простите, меня зовут Виталий Сергеевич, а вас?

— Ксения Петровна.

По чистой случайности их вкусы сошлись, и им принесли бифштексы.

— Мясо слегка суховато, — заметила она.

— Точно! — согласился он и тут же уличил себя в невинном подхалимстве. Мясо как раз было сочным и вкусным.

Она улыбнулась, прикрыла бумажной салфеткой рот, вновь улыбнулась:

— Не обращайте внимания на меня. Сегодня не выспалась. Дважды ночью звонили какие-то чудаки, спрашивали, какая будет утром погода. Печально, но так!

— При чем же тут вы?

— Все очень просто. Мой телефон пятнадцать шестнадцать, а пятнадцать пятнадцать — бюро погоды. Видимо, рыбаки или охотники, подзарядившись с вечера, перевирают номера. Иногда автомат неверно срабатывает.

Он пошутил:

— А что если это поклонники? Не завидую вашему мужу.

Она ответила не сразу. Очевидно, хотела понять, что кроется за этим простым и не так уж простым вопросом.

— У меня нет мужа.

— Вот бы чему никогда не поверил! — сказал он искренне.

— Был. Разошлись. Пришлось выбирать его или сцену.

— Вы предпочли сцену!

— Больше!.. Свободу!

Ему нравилась ее простая и непринужденная манера держаться. Ей чуждо было жеманство, кокетство, каким нередко грешат актрисы.

— Я не могу без людей и товарищей, — продолжала она. — У меня есть чудо-подруга. И, знаете, что она однажды сказала?

— Что?

— Сказала, что лучше иметь хорошего любовника, чем плохого к тому же ревнивого пьяницу-мужа… — Она слегка поежилась. — Простите. Я, кажется, разболталась…

— Нет, это вы простите. Я влез в вашу душу.

У него было странное ощущение: будто они давно уже знакомы, давно близки.

— Что моя душа?.. Актриса… — сказала она, и снова в ее глазах появился тот странный блеск, с каким смотрела она вслед Ершову. — Вы любите театр?

«Пятнадцать-шестнадцать», — вспомнил он номер ее телефона, но в его положении вряд ли придется когда-нибудь воспользоваться им.

— Да, театр я люблю.

— Будете в Солнечногорске, загляните к нам. Мы не зазнайки, но считаем театр наш лучшим в крае. У нас пополнилась балетная труппа, и мы решили поставить «Лебединое озеро».

— Спасибо. Воспользуюсь приглашением. — И он вновь пошутил: — А вдруг не достану билеты?

— С билетами я помогу…

Из столовой они вышли вместе.

— Мне туда, — указала она в сторону главной улицы, улыбаясь той мягкой улыбкой, которая так украшала ее.

— А мне наоборот, — показал он в сторону площади, отпуская ее, хотя что-то никак не хотело расстаться с ней. — Спасибо вам за компанию!

— И вам…

Она так и не спросила, где и кем он работает. «Просто умная женщина, — решил Ушаков, — с такой приятно поговорить». Он вспомнил, что не успел предупредить Ершова о приезде Джима Робертса. А собственно, почему не успел? Это не поздно сделать и завтра. Позвонит секретарша и передаст.