Море в ладонях

17

Головлев примчался в Бирюсинск к концу рабочего дня.

— В Гипробум! — сказал он шоферу, зная, что Мокеев любил уходить последним из института. Он не просил доложить о себе, прямо в фуражке, в плаще пересек приемную и рванул за массивную бронзовую ручку тяжелую дверь.

По-птичьи втянув голову в плечи, Мокеев сидел в глубоком кожаном кресле. Увидев вошедшего, вздрогнул от неожиданности и выпрямился.

— Ну что, Модест Яковлевич, дожили, значит! — гремел Головлев. — Прикрыть решили стройку? — Он бросил фуражку на первый попавшийся стул и уселся напротив Мокеева.

Пушок на голове Мокеева вздыбился, словно к нему поднесли большой наэлектризованный гребень. Жилы на шее вздулись буграми, лицо на мгновение исказилось и начало медленно наливаться краской.

— Пугать приехал?

И без того узкие глаза Головлева совсем превратились в черные щелки:

— Я не леший! Разобраться! — Он положил на стол папку с заключением Института земной коры. — Да и ты, очевидно, не из пугливых.

— Послушай, — тихо сказал Мокеев, облизывая губы, — жизнь и без того потрепала изрядно нас. — Он пододвинул Головлеву пачку «Казбека», папиросам этим за последние тридцать лет ни разу не изменил. — Кури! Когда я волнуюсь, то много курю. Пить не пью, а курю…

Головлев почувствовал, как красный дым застилает ему глаза, но чтоб не сорваться, не обложить густой бранью этого человека с холодным и трезвым умом, закурил.

— Все это, Леонид Павлович, не больше, не меньше, как козни ученых мужей, — донеслось до него. — Не мытьем так катаньем пытаются взять реванш…

Голос Мокеева креп, становился отчетливым, возмущенным:

— Я еще раз просмотрел официальные труды Института земной коры за последние двадцать лет и нигде не нашел, что в районе Еловска сейсмика превышает шесть баллов! Все наши проекты, расчеты исходят из этих же показателей. Исследование строительной площадки специалистами Гипробума подтверждает ранние выводы Института земной коры. Так откуда взялось одиннадцать баллов? Откуда, я спрашиваю?!

Головлев был сбит с толку:

— Значит, ты уверен, что это не так?

— В том-то и дело, — подтвердил спокойно и холодно Мокеев.

Они оба жадно курили. Форточки были закрыты, и потому сизый дым слоился над их головами, расплывался в углах кабинета, медленно таял.

— Почему, почему должен я сомневаться в моих данных? Почему не раньше, не позже, а именно сейчас заговорил Коваль о повышенной сейсмичности района?

— Может, до этого не было более пристального внимания к Еловску? Недостаточно изучался этот район? — усомнился-таки Головлев.

— Боже мой! — взмолился Мокеев. — У меня все лето работала авторитетная комплексная бригада. Сколько затрачено сил, энергии, денег! Извини, но так можно все взять под сомнение. Даже то, что земля крутится вокруг солнца…

Головлев встал, подошел к окну. Серый бродячий кот сидел на заборе, уплетал какую-то снедь. Внизу скулил и лаял завистливый щенок. Кот оказался умнее. Он не хотел оставлять удобное место, пока не насытится. Зато, как насытится, тут же легко исчезнет с глаз завистливого преследователя. Щенку ничего не оставалось, как глупо лаять… И Головлеву уже не хотелось ни говорить, ни спорить. Но и молчать он не мог.

— Давай отвлечемся, не будем пристрастны. Работали твои люди — согласен! Как принято теперь говорить: проделали определенную работу. Определенную, понимаешь?! Можем ли мы ручаться за достоверность их данных?

— Ты это оставь! — Мокеев достал носовой платок и вытер над переносьем лоб.

— Тогда отстаивай правоту своего института! Дерись, черт возьми! Шутка сказать, прекратить строительство до выяснения сложившихся обстоятельств. — Глаза Головлева снова сузились до черных блестящих щелок.

— А я и отстаиваю. Завтра же посылаю в Еловск группу специалистов с главным инженером проекта. Пусть на месте и проведут контрольно-изыскательные работы.

— Тогда почему ты не настоял на продолжении работ на главном корпусе?

— Я настаивал! Но заключение Института земной коры в Москву попало раньше, чем к тебе или ко мне. У Коваля тоже продумано все. Бьет под солнечное сплетение, из-за угла…

Головлев вернулся к столу. То, что говорил Мокеев, походило на правду.

— Кто приказал прекратить работы, Крупенин?

— Его первый зам. Звонил, требовал объяснения. А Прокопий Лукич на Дальнем Востоке. Теперь жди — нагрянет… Ты думаешь, мне легко? Всю ночь сегодня не спал. — И это походило на правду. Вот почему Головлев не сказал, что сотни его людей день и ночь спешили заложить фундаменты до наступления холодов.

Он спрятал в ладони лицо, потер с силой скулы, подумав, спросил:

— Неужели может случиться такая фиговина?

— Какая фиговина?

— Я об этом самом геологическом разломе Перова. О трещине в земной коре. И надо же ей оказаться под главным корпусом!..

Мокеев подался вперед, почти улегся грудью на стол:

— Ерунда! Ерунда все это! Совмещала геологическую карту с привязкой завода какая-нибудь девчонка, провела одну или две линии не там, вот и пожалуйста. Да и кто его видел — этот разлом?!

Головлев взъерошил затылок, раскурил новую папиросу. Он никак не мог успокоиться:

— Предположим, девчонка ошиблась. Геологи нагородили чепуху. Но строительство-то прекращено. Ты будешь вести дополнительные исследования, Институт земной коры отстаивать свое, а у меня летит государственный план, банк снимает деньги, люди потянут к ответу… А ведь кому-то придется отвечать за все это.

Мокеев откинулся на спинку кресла, побледнел, с трудом вымолвил:

— Договаривай…

— Я все сказал. Встань ты на мое место и так же заговоришь.

Они долго курили молча. Курили большими затяжками, жадно, не глядя друг другу в глаза. Казалось, что никотин легкой желтизной заливает лицо Мокеева, взгляд делается возбужденным, болезненным:

— Довольно странно рассуждают многие. Чуть что ошибся проектировщик — голову снять с него. Ты не подумай, не о себе я. А вот ученый ввернул палец в небо — ему хоть бы хны. Почему их на скамью подсудимых не садят?! Все они заодно: и Коваль, и Платонов, и Королев. Даже примкнувшее к ним на лоне Байнура будущее светило науки Дробов считает нужным облаять тебя. Почему я должен верить тому же Ковалю — автору этой мазни?! — И Мокеев с силой опустил свой жилистый худой кулак на папку с заключением Института земной коры.

Головлев встал, прошелся по кабинету, остановился напротив Мокеева:

— У меня недавно был Ершов. Знаешь, конечно, его. Думаю, не дурак. Да и пишет прилично, только не про нас. Долго мы с ним говорили. Он больше слушал, записывал, а напоследок спросил. Знаешь, о чем?

— Откуда мне знать, — пробурчал недовольно Мокеев.

— Вот вы, говорит, инженер-строитель. Ваше святое дело украшать жизнь человека, делать его счастливым, помочь построить быстрее общество, о котором мечтал человек веками. Вы горой за завод на Байнуре. А не получится так, что потомки внесут ваше имя в черный список тех, кто совершил перед человечеством преступление? Не заложили ли вы уже сейчас себе такой памятник?

Мокеев сжался, насторожился:

— И что ты ответил?

— Ответил: потомки нам скажут спасибо!

— Зачем же вспомнил его слова?

— В память запали. И еще любопытное он сказал: «Люди, может, забудут тех, кто построил Мирный и Комсомольск, Бирюсинскую и Красноярскую ГЭС, забудут не потому, что неблагодарны, а потому, что живем в век великого созидания. Героизм в наше время дело привычное и даже обязательное. Но поколения не забудут тех, кто загубит Байнур, загадит реки, уничтожит леса, превратит благодатный край в пустыню…»

Мокеева начинало знобить. Очевидно, он вчера простыл в машине. В голосе появились хрипловатые нотки:

— Немало таких, кто ждет, чтобы я поднял руки! — сказал он гневно. — Не дождутся! Место заводу там, где он строится. Питать его будет Байнур и тайга этой зоны. Мы можем выбрать сотню новых площадок на озере, и сто раз подряд нам совать будут палки в колеса. Какого черта в наших делах понимают художники, журналисты, артисты, писатели? Нагуливают дешевый авторитет спасителей Байнура! А сколько вони от их возни!

Головлев продолжал стоять посредине кабинета. Признаться, после беседы с Ершовым он и впрямь подумал, как о кошмарном, если проектируемые очистные сооружения не дадут ожидаемого эффекта. И тут же себя успокоил: такое не случится!.. Ну, а если? — спрашивал привередливо внутренний голос. Нет! — отвечал Головлев… И все же?.. Сердце сжималось, покалывало… И тогда Головлев сказал себе: пусть первой тогда летит с плеч моя голова. Он верил, что найдет в себе мужество честно признаться, ударить в набат, остановить завод. Он отдаст себя в руки суду чести, суду народа.

Он вспомнил, как на коллегии госкомитета схватился с Мокеевым. Тот вообще был против дорогостоящих очистных сооружений. Предлагал перенять зарубежный опыт, идти путем максимальной утилизации и высокой регенерации отходов. Но все пять Великих Американских озер, в глазах Головлева, не стоили одного Байнура. Не поддержала Мокеева и коллегия. Слишком высоким было общественное мнение, чтоб не считаться с ним, чтоб рисковать судьбою Байнура.

— Ну, а Коваль? — спросил Головлев. — Он не артист, не журналист.

Мокеев махнул рукой:

— Пробовал с ним говорить. Куда там!.. Демагог. Непогрешим. Наши заключения для него недостаточно обоснованы и весомы… А что предложил он, как ученый, как крупный специалист? Да ничего! Плетется на поводу у так называемой общественности.

Головлев уселся на прежнее место и вновь закурил. Мокеев налил из сифона газировки и отпил глоток.

— Я пытаюсь себя заставить понять Платонова. Тот биолог, гигиенист. Он ратует за чистую воду Байнура, за сохранение его животного и растительного мира. Пусть ратует — это хлеб его. Но Коваль — геолог. Еловскую площадку он считает неподходящим местом для строительства завода. Тогда назови подходящую! Береговая линия Байнура равна расстоянию от Балтийского до Черного моря, и нет на ней места для сооружения завода?! Чушь, ерунда, упрямство! Если хочешь, такое упрямство граничит с преступлением…

Гора окурков росла.

— Модест Яковлевич, — заговорил не без иронии Головлев. — А во всех ли своих деяниях так уж кристальны мы и наш госкомитет? Почему бы, на самом деле, не собрать в свое время заинтересованных ученых? Посоветоваться, провести научную конференцию или что-либо в этом роде?

— Не моя компетенция это, любезнейший Леонид Павлович.

— Инициатива могла быть твоей!

Действительно, кто-кто, а Гипробум в своих же интересах мог ставить вопрос о проведении консультативного совещания ученых, проектировщиков, представителей партийных и хозяйственных организаций. Головлев был почти убежден, что это следовало сделать еще до начала строительства, и времени было у Гипробума с лихвой. Дело строителей строить по разумно продуманным чертежам, на разумно выбранном месте.

Мокеев хмурился, приглядывался к собеседнику:

— Извини, но я начинаю тебе удивляться. Наша страна задыхается без кордной целлюлозы. Мы продаем лес по тринадцать, пятнадцать долларов за кубометр, из четырех кубов этого леса капиталист получает тонну целлюлозы и продает ее нам по двести пятьдесят, триста долларов. Правительство торопит тебя и меня, во всем урезает сроки, а мы дискутируем: строить или не строить завод.

— Считать сам умею, — с досадой сказал Головлев. — А вот, на какие работы поставить завтра рабочий класс — не знаю.

И Мокеев с трудом сдержался, чтоб не вспылить. До совместной поездки в Москву в лице Головлева он видел только сторонника. Выпустить из рук то, на что опираешься?..

— Придется на время пересмотреть фронт работ, — пытался успокоить Мокеев.

— Но я не могу себя и людей обманывать. Ты знаешь прекрасно, что банк отпускает деньги по строгой смете. И второе — у меня большое количество специалистов. Среди них квалифицированные плотники, сварщики, сантехники, маляры, арматурщики, механизаторы, а я всех под одно стригу: в чернорабочих превратил. Вот в чем ужас. Люди теряют веру в меня и в стройку… Головлев поднял голову, сверкнул глазами, словно подвел черту: — Да, Модест Яковлевич, построил я два целлюлозных и два картонных завода, а такого, как здесь, не встречал. Строил и с комсомольцами, строил и с хулиганами трудовой колонии, но было легче… Думать, хозяйничать, что ли, мы разучились? — Он взглянул на часы.

Мокеев забеспокоился. Очевидно, с дурным настроением ему не хотелось отпускать в Еловск Головлева:

— Ночевать в Бирюсинске останешься?

— Придется. В крышке блока мотора пробило прокладку. Только утром шофер заменит.

— В оперу или в драму? Планы имеешь?

— Ничего не хочется!

— Давай, старина, поедем ко мне. Одному и мне неуютно, а с тобой веселей.

Было это ложь или правда, Головлев не задумывался. Он слышал, что жена, дочь и сын Мокеева не могут никак расстаться с Москвой. Но это его не касалось…

Вечером из хрустальных бокалов пили маленькими глотками сухое вино, закусывали яблоками и виноградом. Вино и фрукты стояли на журнальном столике, сами сидели в низких, удобных креслах, иногда отвлекались от разговора, смотрели на голубой экран телевизора.

— Позавчера мне стукнуло пятьдесят шесть, — говорил Мокеев, — жена с ребятами телеграмму прислала. Не забыл и старый приятель — полковник в отставке. Помнишь, у Павленко в романе есть Воропаев, вот и мой приятель такой же непоседа. Построил дачу в Крыму, вырастил сад фруктовый, выводит новые сорта слив и яблок. В газетах о нем даже писали… Тебе-то до пенсии далеко?

— Семь верст киселя хлебать и все вприсядку.

— Уйдешь на пенсию и куда? — спросил Мокеев.

— Рано думать об этом.

— А я под Ялту или Баку. Мои кости уже тепла просят. Гляди, а там через несколько лет и ты за мной потянешься…

Было что-то фальшивое в словах Мокеева Оба они понимали, что судьбы их не настолько сплетены, чтобы не расставаться друг с другом даже после ухода на пенсию.

Недавно Ершов говорил Головлеву. «Построите здесь завод, а потом ищи вас, свищи. Куда-нибудь на восток или в Среднюю Азию перекинетесь». И Головлев вполне серьезно ответил: «Надеюсь остаться директором завода. Сам строил, сам буду и целлюлозу варить. Если что, сам собирать шишки буду…»

Тогда он ответил так, а теперь вспомнил, что есть на Байнуре удивительный уголок, где зимою температура не падает ниже двадцати градусов, а среднегодовая равна среднегодовой юга Киевщины. Уж если и заниматься на пенсии садоводством, то он предпочел бы Южную бухту Байнура Крыму…

Телефонный звонок прервал их разговор.

Мокеев неохотно поднялся. Кто мог звонить ему на дом? Звонки и паузы чередовались соразмерно — вызывал не межгород.

— Я слушаю вас, — отозвался Мокеев лениво и сонно. Он дал понять, что уже поздний час.

Головлев взглянул на часы, было девять. Не так уж и много.

— Что?! — откликнулся в трубку Мокеев, и голос его зазвучал на октаву выше. — Да, да! Нет, что вы?! Я буду сейчас. Здесь три минуты ходьбы…

На немой вопрос Головлева Мокеев ответил:

— Помощник Прокопия Лукича звонил. Прокопий Лукич в особняке для высоких гостей остановился. Ты извини, наверное, следовало сказать, что ты у меня… Все так неожиданно. Наверняка с тобой пожелает встретиться. Вызовет, если понадобишься. Извини. Пей чай, жди.

В эти минуты Головлев не завидовал Мокееву. Он знал крутой нрав Крупенина. Достаточно слова, и завтра Мокеев не будет уже возглавлять институт.

Вернулся Мокеев в двенадцать ночи. На желтом его лице проступали красные пятна. Головлев лежал на диване, читал газеты. Ему не спалось.

— Успели шефу испортить уже настроение, — сказал тихо Мокеев и потянулся к пачке «Казбека».

Головлев понял все: из Москвы звонили на Дальний Восток, доложили о положении дел в Еловске, как о ЧП. Вот почему на обратном пути Крупенин и сделал остановку в Бирюсинске. У Крупенина тоже есть шеф, тот шеф полгода назад поручил Крупенину взять под личный контроль строительство целлюлозного на Байнуре.

— Я доложил обстоятельно, — сказал Мокеев. — Завтра утром Прокопий Лукич будет разговаривать с Ковалем, а потом вызовет нас. Так что тебе пока не следует уезжать…

Торчать в приемной пришлось битый час. Беседа Крупенина с Ковалем затянулась. Головлев терпеливо ждал, пальцы Мокеева, как барабанные палочки, нервно выстукивали дробь по толстой коже портфеля. Мокеев не выпускал его из рук, готов был в любую минуту вскочить, скрыться за дверью.

Коваль вышел, высоко держа голову. Трудно было принять за приветствие поворот его головы в сторону ожидавших приема. Головлев ответил кивком тоже едва заметно. Мокеев — подчеркнуто, резко, выражая тем самым не столько почтения Ковалю, сколько необходимость здороваться в этих стенах даже с тем, кто тебе просто нелюб.

Рука Крупенина была вялой, неэнергичной и поздоровался он с вошедшим, видимо, для проформы.

— Так как будем жить? — опускаясь в кресло, спросил Крупенин. — Может, закроем стройку, оставим по себе памятничек?!

Вопрос касался прежде всего Мокеева, и потому Головлев промолчал. Мокеев поежился:

— Прокопий Лукич, мы проведем контрольные изыскания. Версию Института земной коры нетрудно отвергнуть. Я вчера уже вам докладывал…

Крупенин приподнял слегка руку, и это означало: не торопитесь, вам не позволили еще говорить. Густые черные брови его сбежались и разбежались над переносьем. Каждый жест был скупым и строгим, как у военного. И Головлев вспомнил, что Крупенин был когда-то на самом деле военным, занимал в органах безопасности крупный пост.

Крупенин перевел взгляд на Головлева:

— Сколько затрачено на нивелировку строительной площадки и закладку фундаментов?

Головлев назвал цифру.

Крупенин бросил уничтожающий взгляд на Мокеева:

— А уссурийцы на прокладке коммуникаций семь миллионов сэкономили. Вот у кого надо учиться… Так что прикажете доложить правительству, уважаемый Модест Яковлевич?

— Если вы разрешите?

— Поменьше бы этих если! Район сейсмики и так удорожает строительство на пятьдесят, шестьдесят процентов. А время? Оно на вес золота.

Очевидно, Мокеев решил защищаться:

— Прокопий Лукич, если позволите…

— Говорите!

Головлев увидел на лбу Мокеева мелкие капельки пота. Признаться, ему самому было душно. Он почти не сомневался, что Крупенин принял решение. Но какое?

— Все будет сделано мною, — сказал Мокеев. — В самые сжатые сроки мы установим истинное положение дел. Сегодня, с вашего позволения, я выезжаю в Еловск.

— Ну что вы заладили: я поеду, я докажу! Куда вы смотрели раньше! А завтра снова целый поток жалоб и писем в Госплан, в Совмин, в ЦК. Вы просто не знаете, что творится у вас под носом. Назовите такую стройку, где было бы столько упреков и нареканий в адрес госкомитета, Госплана. Мне дважды пришлось объясняться на самом высоком уровне. А вы не можете здесь найти общий язык с учеными и общественностью. Настраиваете против себя не только отдельных лиц, но и целые учреждения, организации.

Крупенин, казалось, выговорился. Тяжелым взглядом смерил обоих. Но нет:

— Изыскания проведите. Проверьте данные Института земной коры. Результаты доложите. Ну а завод…

Он слишком долго прикуривал, три раза сряду затянулся большими глотками дыма:

— Независимо от того, обнаружите или не обнаружите этот чертов разлом, надо передвигать на триста метров юго-западней…

Головлев не поверил в то, что услышал. Мокеев растерянно пробормотал:

— Но как же?..

— Что как же?! — повысил голос Крупенин. — Вы уверены в своей правоте? — Он смотрел угрожающе.

— Разумеется, я…

— А если разлом Перова действительно существует?! — И эти слова прозвучали как оплеухи. — Тогда?

Можно было не добавлять, что тогда. Тогда хоть сразу садись на скамью подсудимых.

— Кстати, Коваль со мной говорил более убедительно. В уме ему не откажешь! Сегодня он обратился ко мне, а завтра может дойти до Совмина!

Мокеев понял, что приговор может быть окончательным здесь же, сейчас.

— И подумайте, до каких пор вы будете настраивать против себя всех и все. Учитесь работать с людьми! Где надо спорить, спорьте, но по-умному. Приостановить стройку — это означает оттянуть пуск объекта еще на год… А скорее всего быть изгнанными с Байнура… Кончили!

Головлев увидел взгляд, обращенный к себе, выпрямился.

— А вы составьте подробную докладную. Укажите, сколько затрачено средств, материалов. И внушите своим подчиненным, что мы держимся за Байнур не потому, что вложили в строительство деньги, а потому, что целлюлоза ваша давно нужна, потому что кордные заводы будут построены раньше вашего, им нужна целлюлоза!

Он сделал короткую паузу и добавил:

— Совмином, дано указание Солнечногорскому строительному тресту обеспечить вас в первую очередь крупнопанельными блоками для завода! Это позволит втрое сократить сроки…

И это действительно так. Головлев знал, что Солнечногорский трест осваивал в день триста тысяч рублей. Был одной из самых крупных строительных организаций в стране.

И все же уехал в Еловск Головлев подавленным. Разумеется, просчеты Гипробума ложились на плечи и самого Крупенина. И чем дольше затянется строительство, тем тяжелей они будут давить на всех. В своем огромном хозяйстве Крупенин найдет средства перекрыть непредусмотренные затраты, и на это пойдет охотней, чем сорвет своевременный пуск кордных предприятий. Вынести целлюлозный за черту Байнура, значило потерять навсегда Байнур, признать даже то, что не оправдано в позиции противников. На этом мог сгореть сам Крупенин.

Когда-то Головлев слышал, что Еловский завод — первая ласточка на Байнуре. С вводом его предполагалось начать строительство ряда других предприятий, в частности картонного и бумажного комбинатов. Еловский завод должен явиться, плацдармом на пути большой лесохимии вокруг Байнура. А вот это уже настораживало и самого Головлева. Байнур в принципе должен стать государственным заповедником.