Море в ладонях

18

— Виталий Сергеевич, составь компанию! — услыхал Ушаков голос Пономарева и свернул к столику возле окна, куда его приглашали.

В ресторане гостиницы было нелюдно. Большинство участников зонального совещания разъехалось по своим областям. Задержались те, у кого оставались нерешенные вопросы, кто не смог улететь по условиям погоды.

— Ты когда летишь? — спросил Пономарев.

— В семь тридцать утра.

— А я в одиннадцать вечера. Хочу съездить на тракторный. Говорят, у них конвейерная нитка налажена по последнему слову техники. А мой автомобильный требует реконструкции. С будущего года новую марку будем осваивать.

Пономарев был членом ЦК, секретарем обкома одного из крупных промышленных центров Зауралья, котировался как опытный партийный руководитель, знал хорошо покойного Бессонова.

— Я все хотел спросить насчет Байнура. Нужно ли было садить целлюлозный завод, как вы говорите, на этом священном море?

Виталий Сергеевич не удивился. Такие вопросы ему задавали и другие участники совещания.

— В двух-трех словах всего не расскажешь, — ответил он. — Занимаюсь давно этим делом. История необычная. Много сторонников, много противников. Не так все просто, как иногда думается…

И Виталий Сергеевич рассказал о поездке в Еловск, о Крупенине, о тех трудностях, с которыми пришлось столкнуться за последнее время, помянул добрым словом Бессонова. Ему нужно было давно поделиться с кем-то, и он говорил, как на исповеди, зная, что перед ним человек думающий, опытный.

Подошла официантка, сделали ей заказ, решили распить бутылку сухого.

— Действительно, там у тебя заваруха приличная, — заговорил Пономарев. — Не обижайся, но вот что скажу: на мой взгляд, напрасно ты забираешься в производственные вопросы. Как ни говори, но в данном случае тебе больше надо работать с кадрами, с людьми. Разумеется, контролировать выполнение государственного плана ты обязан. Но решать за хозяйственников производственные вопросы я бы не стал. Есть ведомства, главки, комитеты, министерства, на них и возложены эти вопросы. А ты даешь возможность хозяйственным руководителям прятаться за твою спину. Фактически возлагаешь на партийные органы несвойственные им функции…

Пономарев смолк, посмотрел Ушакову в глаза.

— Продолжай, продолжай, — сказал Ушаков.

— Смотри, что получается: один говорит — строй, другой — не надо. Один инженер — за, другой — против. Мнения ученых тоже расходятся. Так или иначе, но каждый из специалистов подкрепляет свою точку зрения весомыми доказательствами, научными выкладками. А ты склоняешься то на одну, то на другую сторону. Байнур не затхлая лужа — национальное достояние народа. О его судьбе нужно думать в высоких научных инстанциях. И тот же Крупенин не самостоятельно решает проблемы использования Байнура. Даже ему не позволено это…

Ушаков задумался. Пономарев был по-своему прав. Действительно, зачем секретарю крайкома лезть в сугубо производственные дела. Однако он тут же вспомнил другое, не без горечи возразил:

— Когда летел с Дальнего Востока сам, паршивое настроение у него было. Ни с кем не хотел разговаривать, а меня спросил: «Не завалишь пуск целлюлозного?» Вот и мудри: твоя или не твоя это обязанность…

Пономарев задумался. Он сочувствовал Ушакову. С тем человеком, о котором сказал Ушаков, — нелегко. Тот, как одержимый, мчался сегодня в Киев, завтра на Кубань, послезавтра в Свердловск. Кипучая деятельность обуревала его. Сегодня он «жал» на мясо и молоко, завтра — на подъем целины, послезавтра — на большую химию… Вначале и самому Пономареву казалось, что так и надо, но позднее чувство досады закралось в душу. Реальны ли были прогнозы, все ли продумано, взвешено? А Крупенин с его генеральными планами и прожектами, как не кто иной, пришелся ему по душе.

— Но где гарантия, что завтра тебе не скажут: куда ты смотрел? — спросил он Ушакова.

— И так может случиться.

— Вот именно.

И Пономарев рассказал, как однажды имел уже дело с Крупениным. Область, которую он возглавляет, не богата лесами. Их едва хватает для собственных нужд. Строить крупный лесопромышленный комплекс лишь потому, что места там обжитые, развита сеть железных и автомобильных дорог, было бы невежественно. Лесхозы и так с трудом справлялись с воспроизводством лесных угодий. И Пономарев не пошел на поводу у Крупенина. Лицо его области — машины, станки, чугун, тракторы… Дошло до ЦК, и Пономарев доказал свою правоту. Он готов варить сталь и строить новые домны, но к чему ему ЛПК, если лес придется возить из Сибири.

— Думай, старина, думай, — сказал он Ушакову. — Жизнь такова, что рано или поздно — наносное отметет, хорошее — упрочит…

Слова Пономарева бередили душу до самого вечера. Вечером Ушаков решил пройтись по главному проспекту чужого сибирского города. Город нравился ему. Улицы широкие, обновленные. Дома в четыре, пять и в девять этажей. Народ не спешит, одет хорошо. Витрины кинотеатров и магазинов броские. Скоро зажгутся огни. Вечер был теплым, и вовсе не думалось, что где-то за городом, в березовых и сосновых рощах притаилась осень… В Бирюсинске не выйдешь вот так. Там на каждом углу тебя встретит знакомый, а здесь затеряешься. Здесь прежде всего ты прохожий, и никто не обращает внимания на тебя.

Виталий Сергеевич зашел в магазин, потолкался возле прилавков. Пять, шесть сортов колбасы. Мяса тоже достаточно. Появились и фрукты. Есть свежая рыба. В отделе вин — бутылки все больше высокие, с нарядными наклейками.

Из магазина он пошел в сторону кинотеатра. Взглянул на рекламу «Великолепная семерка». Раз десять его спросили о лишнем билете. Он зашел в «Соки и воды», отважился «похулиганить», встал в очередь, попросил бокал шампанского. Ему любопытно и радостно было стоять с теми, кто пил небольшими глотками вино, не кланялся с подчеркнутой почтительностью, не льстил, держался непринужденно, видел перед собой не должность, а человека.

— Мне больше нравится цимлянское, а вам полусухое? — спросил мужчина в велюровой шляпе, откусывая малыми дольками шоколадную конфету.

— Вы правы, полусухое.

— Больше бокала я редко пью, поэтому дома вина не держу. Но раз или два в неделю заглядываю сюда. Люблю вино свежее, когда оно искрится… Холостяк… Третий месяц живу в гостинице. Жду квартиру. Семья в Челябинске, кажется, скоро перевезу.

Они вышли вместе.

— Вы здешний или приезжий? — спросил новый знакомый и тут же представился: — Георгий Фомич, гидрогеолог.

— Виталий Сергеевич, — назвал себя Ушаков. — По призванию преподаватель. Сам из Бирюсинска.

— И я люблю свою профессию. Для меня в ней романтики неистощимый родник. Жил в Крыму, на Кавказе, в Средней Азии, а теперь потянуло в Сибирь. Была у меня мечта — перебраться в ваш Бирюсинск. Но мне ответили: нет квартир. А я с большим удовольствием уехал бы на Байнур. Насколько мне известно, там десятки целебных неосвоенных источников. Вчера получил письмо из Иркутской области. Любопытно! На севере, в Усть-Куте, богатейший источник. Когда-то еще Хабаров — основатель Хабаровска — построил на устье речки, впадающей в Лену, солеваренный завод. И вот сейчас на том месте довольно примитивный по форме, а по содержанию великолепный курорт. Чудеса из чудес! Я смотрел рецептуру воды. Это же здорово! А сколько откроют мои коллеги в вашем Бирюсинском крае!

— Вы бывали на Байнуре? — спросил Виталий Сергеевич не без гордости.

— К сожалению, видел один раз, и то из окна поезда.

— Обязательно побывайте. Байнур недаром зовут жемчужиной края. Словами о нем не расскажешь. Его надо видеть. Вот где настоящий родник живописи, поэзии и, если хотите, суровой прозы. — Ему хотелось говорить стихами.

— Да, я знаю, Байнур красив. Не понимаю, как вы, сибиряки, загнали его в кабалу. Я рьяный противник тех, кто загадил десятки наших лучших рек. Возможно, я рассуждаю, как реакционер, но, на мой взгляд, не нужно было трогать Байнур. На земле есть такое, ради чего должно поступиться даже экономическими выгодами. Сохранить бесценное в полной неприкосновенности — тоже подвиг, быть может, не меньший, чем полет человека в космос…

Виталий Сергеевич не ответил. Взгляд его задержался на театральной афише. Оказывается, в этом чужом областном центре находится на гастролях Солнечногорский театр музкомедии. Он вспомнил Ксению Петровну и то, как однажды пытался ей позвонить. Он хотел уже пригласить своего нового товарища в театр и, разумеется, пригласил бы, но та же афиша напомнила, что понедельник — день выходной у театра.

— Григорий Фомич! — сказал Ушаков. — А вы не обидитесь, если я возвращусь в гостиницу? Вылетаю утром, хочу позвонить в Бирюсинск, предупредить.

— Ну что вы, Виталий Сергеевич, что вы! Да бога ради. Идите, идите. Я еще погуляю…

По пути в гостиницу Ушаков заглянул в гастроном, купил винограду, шоколадных конфет, бутылку болгарского вина.

Узнать у администратора номер телефона Ксении Петровны оказалось делом несложным. Она жила двумя этажами выше. Как до сих пор он не встретил ее, удивительно!

Поднявшись в номер, Виталий Сергеевич прежде всего оглядел себя в зеркало, поправил галстук, смахнул пыль с ботинок и только тогда подошел к телефону.

— Алло, — отозвался знакомый голос.

— Это пятнадцать-шестнадцать? — спросил Виталий Сергеевич с явной надеждой, что шутка ему удастся. Он назвал номер ее домашнего телефона в Солнечногорске.

— Простите, я что-то не понимаю, — недоуменно ответили ему с другого конца провода. — Кто это?

Он выдохнул в трубку:

— Ваш поклонник, Ксения Петровна.

— Да?! И что вы хотели?

— Хотел сказать, что всегда восхищался вашим талантом.

— Ну что же, спасибо, если не шутите… А все же, кто вы?

— Ваш земляк.

— Земляк?! Это очень приятно. — И она, помолчав, прямо спросила: — Это вы, Виталий Сергеевич?

Ее слова его тронули и обрадовали. Значит, круг ее знакомых был не настолько велик, чтобы она рылась в памяти, терялась в догадках, кому и когда давала свой домашний телефон.

— Да, это я. Я — одинокий, покинутый странник.

Она рассмеялась звонко, спросила:

— И давно уже здесь?

Он ответил:

— Жаль, уезжать должен утром. Значит, опять с вами век не увидимся. Как быть?

Она недолго думала. Очевидно, и ей было одиноко в этот теплый осенний вечер.

— Идемте ужинать, — предложил он ей и почувствовал, как гулко забилось сердце.

— Охотно, — согласилась она. — Через десять минут спускайтесь в вестибюль, а я приведу немного себя в порядок.

Он увидел ее и почти растерялся. Слишком броской своей красотой отличалась она от тех многих женщин, которых он знал. Естественный цвет белых волнистых волос, полуоткрытая грудь, высокая талия, сильные ноги, умение держаться гордо, с достоинством, — все это делало ее не только женственной и изящной, но и строгой. Перед такой женщиной трудно было не почувствовать себя слишком земным, обыденным.

— Виталий Сергеевич, я рада вас видеть, — приветствовала она.

Он пожал ее теплую руку, не сказал ничего. Но она поняла без того, что слова будут лишними. Она видела по лицу, по глазам, что он тоже рад.

— Как мило, что вы не забыли меня, — улыбнулась она, когда уселись за дальний столик, в углу, где никто не мешал.

Он подал ей меню.

— Я съем заливное и выпью чай с лимоном.

— А рюмочку коньяку? — спросил он.

— Тогда добавим кекс и мороженое с изюмом.

— По бокалу шампанского?

— Сдаюсь! — уступила она и возвратила меню, не сомневаясь, что партнер не лишен вкуса, сделает все, как надо.

— За встречу! — сказал Виталий Сергеевич. — Надо же было встретить вас за две тысячи километров от дома!

— Все зависело от вас. Правда?

Она отпила глоток, второй. И он не спешил, уловил в глазах ее отблеск огней огромной люстры. Позвал официантку и попросил принести еще по коктейлю.

— Так и быть, признаюсь: недавно был в Солнечногорске, позвонил вам на квартиру, никто не ответил. Позвонил в театр, и сразу: кто просит? Растерялся…

— В котором часу вы звонили домой?

— Примерно в одиннадцать — двенадцать дня.

Она рассмеялась, словно хотела ему показать ровные крепкие зубы редкостной белизны, видимо, знала, что смех ее делает еще обольстительней, красивей.

— Виталий Сергеевич, не думала я, что вы такой робкий. Не надо самим усложнять себе жизнь… С одиннадцати у нас репетиции. Затем перерыв два часа, а там и спектакль…

— Теперь буду знать.

— Но меня переманивают в бирюсинский театр. Обещают лучше платить. Нет квартир, и надо с полгода ютиться в театральном общежитии: комната, правду, отдельная, но общий умывальник, общая кухня. Надоело так жить. Видимо, откажусь, в Солнечногорске останусь…

— Такое уж сложное дело квартира?

— Для меня? Да! — подтвердила она и сразу же спохватилась. — Не стоит об этом.

Хотелось ей возразить, но он не решился.

Виталий Сергеевич не заметил, как заполнил эстраду оркестр. Он знал женщин, но встречи с ними были бегством от самого себя, от пустоты… Когда услышал мелодию «Песнь любви», спросил:

— Вам нравится?

— Очень.

— И мне. Слушал ее в исполнении Хиля — не то. Не в его репертуаре. Нет взлета, порыва отчаявшейся души, если хотите — упорства. А когда слушаю Магомаева — я горец, я сильный, влюбленный, готов взлететь выше туч, идти за женщиной на край света.

— О, вы какой! — не без восхищения сказала она. Взяла в рот соломку, склонилась к бокалу с коктейлем, отыскала слой коньяка, втянула в себя. Ее наполняло веселым хмелем. — Я вас начинаю бояться, — пошутила она, смеясь одними глазами из-под длинных черных ресниц.

— Неправда! Скажите, что это неправда, что вам хорошо.

Она по слогам его передразнила:

— Хо-ро-шо…

На узкой площадке возле эстрады, в ритм музыке, медленно двигались пары. Через стол от Виталия Сергеевича и Ксении Петровны сидели мужчина и женщина. Ее рука, протянутая в сторону партнера, лежала на скатерти, его рука на ее руке.

— Хо-ро-шо, — повторила Ксения Петровна, и Виталию Сергеевичу тоже захотелось взять ее руку в свою, но он не решился.

— Разрешите пригласить вашу даму? — услышал над головой Виталий Сергеевич и вздрогнул от неожиданности.

— Да, да, — сказал он, не успев разглядеть подошедшего.

Ксения Петровна укоризненно посмотрела на Ушакова и встала. Пока она шла к эстраде, он плохо видел ее из-за спины незнакомого человека. Но как только они пошли танцевать, он сразу же оценил того «фрукта» в белой сорочке, в черном костюме, с бабочкой вместо галстука. «Фрукт» танцевал со знанием дела и, как показалось Виталию. Сергеевичу, слишком уж близко жался к партнерше.

Но вот Ксения Петровна повернула лицо к Ушакову и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы блестели, слегка прищуренные глаза смотрели в упор. И ему показалось: она смеется над ним, над его неуклюжестью и растерянностью. Он кивнул ей и, вместо того чтобы опустить соломку в вино, пригубил через край бокала.

Кончился танец, и над головой Виталия Сергеевича вновь бархатистый, сдержанный голос сказал:

— Благодарю!..

Виталий Сергеевич кивнул, не взглянув. Его больше сейчас беспокоило, удобно ль уселась Ксения Петровна.

— Когда вам позвонил, боялся, что не узнаете, — продолжил он прерванный разговор. — Думал, что затерялся среди поклонников.

— Сказать откровенно? — спросила она.

— Только так.

— Напрашиваются многие, а зачем они нужны? Думка у всех одна. Достаточно и того, что в театре глазами тебя едят. Вы думаете, все только и ходят ради искусства? Понаблюдайте со стороны, из-за кулис, когда девчата наши танцуют какой-нибудь танец шансонеток… Мокроротых юнцов вообще не терплю! — добавила она жестоко.

Он смотрел на ее лицо: красивое, выразительное и злое. И снова раздалось рядом:

— Разрешите вас пригласить?

— Спасибо, но я пришла отдыхать! — сказала Ксения Петровна так холодно, что Виталий Сергеевич не знал: радоваться или не радоваться ее умению отвечать в подобных ситуациях.

Она отпила глоток, как ни в чем не бывало, заговорила:

— Вы знаете, Виталий Сергеевич, еще год назад я была влюблена как девчонка. Влюблена в человека почти ваших лет. Тот человек свободен, а я даже намекнуть ему о чувствах своих не решилась…

В груди Виталия Сергеевича что-то кольнуло, заныло:

— Кто же он?

— Его знают многие. Больше чем нас обоих. Но дело не в том. Просто он слишком хорош. И если человек не заметил, не увидел тебя, разве ты вправе рассчитывать на него?.. Влюблять в себя не хочу. Прошел стороной, не утешил и не обидел… И на этом спасибо…

Внезапная догадка обожгла Ушакова. Он вспомнил встречу в столовой, пристальный взгляд, каким проводила Ксения Петровна Ершова.

— Зачем называть? — продолжала она в раздумье. — Я вышла из того возраста, когда женщина за именем не видит ничего.

— Вам хочется светлой взаимной любви, — сказал Ушаков, не столько думая о ней, сколько о неудавшейся жизни с Тамарой Степановной. Когда-то умел дружить он с мужчинами, но плохо себе представлял, за что бы могли любить его женщины, если вся личная жизнь была втиснута в «рамки непогрешимости». Он жил по формуле: как бы чего не вышло. И тем себя обокрал вконец. А жизнь — она вон, уже за плечами.

Ксения Петровна переспросила:

— Светлой любви?! Не знаю! Теперь скорее участия, дружбы, заботы. Вряд ли уже способна любить, как любила девчонкой в семнадцать лет. Тогда это было каким-то несчастьем и самым огромным счастьем. Голова шла кругом. Не знаю, что ожидает теперь.

Она заметно хмелела, хмелел и он.

— Налью? — спросил Виталий Сергеевич и взял со стола бутылку шампанского.

Она пожала плечами и этим сказала: делайте, как хотите.

— Вчера, здесь в киоске, не успела купить журнал «Моды сезона». Славное пальто для осени в том журнале… А сегодня пошла — все распродано…

— Считайте, что вам повезло.

— А именно? — удивилась она.

— Вчера я просто из любопытства купил журнал. Охотно его презентую. Он у меня в номере.

— Спасибо! — она допила вино. — Вам, наверное, рано вставать. В котором часу уезжаете?

— Об этом не беспокойтесь…

На лестничной площадке, уступая дорогу двум встречным дамам, Виталий Сергеевич приотстал от Ксении Петровны. Он шел за ней и не мог оторвать от нее взгляда. Он смотрел на плечи, на талию, на ноги в тонком, кофейного цвета капроне, с трудом верил, что провел с такой женщиной вечер.

— Налево, — подсказал он ей чуть дрогнувшим голосом, и она подчинилась, — теперь направо, по коридору в самый конец.

Она шла, и он видел ее как сквозь сон.

— Как у вас хорошо! — сказала она, осматривая двухкомнатный номер. — Это люкс? Вы здесь не один?

— Один. Зачем отказывать себе в удобстве? Садитесь. Вот виноград, вот конфеты. — Он включил телевизор, достал из тумбочки бутылку болгарского.

— Жмет ногу, — сказала Ксения Петровна, показывая на туфельку с узким носком.

— О боже мой! Да снимите же их!

Она сняла туфли и, поджав под себя ноги, уютно устроилась в широком мягком кресле. Экран телевизора засветился, полилась тихая музыка. Транслировали концерт эстрадного оркестра.

Он сидел на диване, смотрел на нее через стол. Предложить ей сесть на диван не решался. Оркестр играл танго, и она спросила, танцует ли он.

— Неважно, — ответил Виталий Сергеевич.

— Идемте, я вас научу.

Она с озорством девчонки вскочила, положила оголенную руку ему на плечо.

— И все же, переводитесь в Бирюсинск, — сказал Виталий Сергеевич. — Начальник горжилотдела — поклонник искусства. Директор театра с ним на «ты»…

Он чувствовал запах ее духов, казалось, вдыхал вместе с ними бальзам, вливающий силу и молодость. Закрыв глаза и слушая музыку, склонился так близко, что губы его коснулись локона у ее виска. Он поцеловал этот локон, потом висок, потом щеку.

— Нет, нет, — сказала она, — не хочу гадко думать о вас, не хочу, чтобы и вы обо мне плохо думали…

Он выпустил ее и подал недопитый бокал:

— Вы говорили: прошел стороной, не утешил и не обидел. А если бы вдруг возвратился? Встретился завтра, сказал…

— Нет, нет! — отступила она. — Не надо так зло. Спокойной ночи. Я лучше пойду.

Он проводил до двери и, как только щелкнул замок, припал горячим виском к косяку. Все в нем бунтовало. Он понял: теперь он иной — он раб…