Море в ладонях

23

Она спешила на «голубой огонек» в ДК машиностроительного завода. Однажды уже там была. Ей очень понравилась непринужденная обстановка, внимание хозяев, их искренняя доброта. Спешила потому, что задержалась на репетиции и не любила опаздывать.

Организаторы огонька поджидали ее в вестибюле, провели в кабинет директора, позволили только снять плащ, оглядеть себя в зеркало, и сразу же в зал, где за столиками были те, кто пришел отдохнуть, послушать, потанцевать.

Как старую знакомую ее встретили аплодисментами. Средний столик у сцены, как и прежде, был отведен почетным гостям. И тут она растерялась даже. Навстречу поднялся Ершов. Руку ее слегка задержал в своей. И пока устроители огонька открывали вечер, пока поздравляли присутствующих, просили наполнить бокалы, пока наливал ей вино Ершов, она собиралась с мыслями, старалась прийти в себя.

— Ваше здоровье, — сказал ей Ершов.

— И ваше, — ответила улыбнувшись, смелее взглянув в глаза.

— А теперь слово нашему гостю, Виктору Николаевичу Ершову! — объявил ведущий.

В зале зааплодировали.

Ершов встал:

— Я прочитаю, друзья, небольшой рассказ.

Зал разом смолк.

— «Этот старый пройдоха Черт даже старился вместе со мной, — начал негромко Ершов. — Помню его чертенком, с крохотными рогами и веселым хвостом кобелька. Тогда и за ухом почесать он предпочитал не лапой, а задним копытцем. Это он надоумил меня снимать из-под пенки сливки соломинкой. Это из-за него выдрал ремнем отец, когда я стащил красношалых поповских голубей… Из-за него и ребята намяли бока, когда, уже парнем, повадился я к Марийке, с которой потом поженились и прожили сорок лет…

Старый плут заверяет, что лучшего друга мне и теперь не найти.

Странно, но его искушения вспоминаю всегда охотней, чем наставления Херувима — моего ангела-хранителя…»

Ершов скорее читал на память, чем с листа. Ксения Петровна улыбнулась, удобней устроилась в кресле. Все, что читала она до сих пор, было в другом ключе. А Ершов продолжал:

— «…Втроем мы сидим в погребке и мирно толкуем. Черт обычно садится с левой руки, ангел-хранитель с правой. Когда-то и Херувим был молод и звали его ангелком. Я старый житель Бирюсинска и помню, как правдами и неправдами мы с пацанами добывали по гривеннику, чтобы попасть в кино. Ничто не могло вызвать у нас такого восторга, как «Красные дьяволята». Потолок кинотеатра являл собой сплошную идиллию заоблачного рая. И мой Херувим не носил тогда белую мантию, имел крылышки голубка и сиял розовыми ягодицами, как те ангелки, какими художник расписал потолок… Но и тогда вместо вкусных холодных сливок и сочной малины с соседского огорода он предлагал мне невинность души и смирение…

— Шиш тебе! Шиш! — говорил я ему и бежал торговать газетами или чистить ботинки солидным прохожим.

Но я всегда был отходчив и незлопамятен. Уж очень любят душу мою эти двое. Я-то без них проживу, а им без меня не прожить. Один шепчет в ухо одно, второй другое.

Я отпиваю из кружки глоток, а Херувим брезгливо морщится. С усмешкой щурюсь в сторону Черта и тот, угадав мои мысли, протянув лапу перед собой, прямо из ничего берет кружку с пенистым пивом, смачно отхлебывает. Меня за свой счет этот шельма ни разу не угощал. Черти стали не так щедры, да и Херувим из одного хлеба что-то ни разу не сделал пять. Видать, не в Христа пошел…

— И на чем мы остановились? — спрашиваю я.

— На житие в Потустороннем Мире, — смиренно напоминает Херувим.

Возведя глаза к прокопченному табаком потолку, он восклицает:

— Слава Всевышнему! Ты должен писать о его деяниях. Все, что создано в Мире — создано им!

— Постой, постой! — сдерживаю его. — Я отложил рукопись, чтобы перекусить. Не будь же столь многословен.

Агнесса приветливо улыбается из-за буфетной стойки. Я постоянный ее клиент. Моих собеседников она все равно не увидит, как не увижу я того игривого бесенка, который запрятан в ней, который заставляет гореть блеском ее глаза, когда в дверях погребка появляется бледнолицый скрипач музкомедии и приносит ей контрамарку в служебную ложу на новый спектакль.

Херувим не слишком почтителен:

— Да, да… О деяниях Всевышнего, кому ты обязан всем, ты должен слагать свои песни.

Я отрезало кусочек сосиски, накалываю на вилку горошек, макаю в горчицу и отправляю все в рот.

— А ты как думаешь? — спрашиваю у Черта.

— Шило! — хихикает он и потирает лапу о лапу с такой быстротой, что электрические разряды щелкают в его ладонях. — Брешет! Никому ничего ты не должен… Шило! Твой капитал — твои книги!

«Понятно! И ты вбиваешь костыль! — думаю я. — Нет, мой капитал — те двести тридцать миллионов, которые работают на меня и на которых работаю я…» Склоняю в раздумье морщинистый лоб на кулак. Двумя этажами выше — скрипучий диван, стеллажи, три кресла и стол да пишущая машинка с закладкой. Сегодня писалось неважно. Сегодня за традиционной порцией сосисок и кружкой пива даже спустился раньше…

Черт тычет под бок и кивает в сторону Агнессы. Девушка разглаживает складку чулка чуть выше округлого колена.

— Как быть? — хихикает Черт. — У нее крутые бедра и пышная грудь.

— Все богом дано и богом будет взято, — ворчит Херувим.

— Дурни! — говорю я им. — Совсем измельчали!

Это действует магически. Черт скрестил лапы на тугом животе тем самым крестом, какой ненавистен всем чертям с их рождения. Херувим закусывает губу. Его лицо вытягивается в иконописное немое выражение, словно в горле застрял железнодорожный костыль.

Устало вздыхаю и спрашиваю:

— И очень я нужен вам?

Херувим гнусавит:

— О, господи, образумь свое чадо грешное.

Это меня взрывает:

— Где был твой господь, когда я взывал к нему со слезами в глазах?!

— Пути господни неисповедимы…

— Неисповедимы?! — почти кричу я.

Меня душит зло. Я изранен, контужен. Возле тысяч невинно загубленных душ взывал в Бухенвальде ко всем земным и небесным силам. Где был Херувим и его жалкий бог в эти страшные годы войны?! У меня сжимаются кулаки, и Херувим исчезает. Изогнувшись подковой в холуйском поклоне, в угол пятится Черт и скрывается, словно мышонок в норе. Пока поднимаюсь, чтоб закончить рассказ, — негодую. Но после этого пишется лучше. Пишется потому, что люблю я людей, саму жизнь. Готов драться штыком и пером за нее!»

Ершов перевел дыхание, но Ксения Петровна не верила, что закончен рассказ. Стояла и в зале по-прежнему напряженная тишина. Скользнула улыбка по лицу Ершова:

— «На следующий день, доволен и весел, спускаюсь в свой погребок. Сосиски с горошком, кружечку пива, — говорю я Агнессе и по-отцовски касаюсь ладонью ее щеки. Она славная девушка, совсем такая, какой была для меня Марийка. Щеки Агнессы горят, как зори весеннего утра. Она любит меня, а точнее мои рассказы. И это ничем не грозит ни ей, ни ее возлюбленному. А я растроган, признателен, сентиментален, как большинство чудаков в моем возрасте. Ее доброе отношение всегда согревает меня. Больше того, в своих рассказах я многим обязан этой девчонке.

У святых отличный нюх. Не успеваю взяться за вилку и нож, как Херувим сидит рядом. «Не те времена, не те!» — думаю я, когда появляется Черт. Это раньше можно было сказать: пока бог спит — резвятся черти. Теперь не проспит ни тот, ни другой. В двадцатом веке души заметно подорожали. Того и гляди человек на луну заберется, того и гляди привенерится… Непристойно даже звучит. А сверху плевать всегда удобнее было. Гляди, угодишь и на лысину богу.

Что такое ад — я себе представляю. Котлы с горячей смолой и кающимися грешниками ничто в сравнении с пережитой войной. А вот, что такое рай — убей, не пойму.

— Так ты говоришь — это верх самого блаженства? — спрашиваю у Херувима.

— Воистину так, — подтверждает с пристрастием он, возведя руки лодочкой к бороденке.

— Шило! — хихикает Черт и елозит на табурете, как на шкуре ежа. — Он все треплет…

— А ты не мешай, — одергиваю его.

— Рай — это вечно зеленый сад, — гнусавит святой. — На деревьях яблоки слаще меда…

— А березы там есть? — спрашиваю его. — Наши русские березы?

Херувим блаженно щурит глаза, разглаживает костлявой рукой бороденку, делает вид, что не слышит. А для меня рай не рай без есенинской белой березы.

— Повсюду певчие птицы. В лугах пасутся олени. Там лань и лев не обидят друг друга, как два голубка на земле…

«Жирная и ленивая птица, — говорю я себе, — от воробья и то больше пользы. Сады очищает от нечисти».

— В озерах плавают золотые карпы…

— Ну, а жрать-то их можно? — срываюсь я.

— Шило! — хохочет Черт в сторону Херувима. — Как быть?

Херувим не удостаивает Черта вниманием. Решил крепко сидеть на своем колченогом Пегасе:

— В садах и парках божественная музыка…

— Предположим, мне все равно, какая она. А вот Агнессе — ей твист подавай, да так, чтоб в ритме музыки тело само изгибалось, чтоб ноги не знали покоя, чтоб хмель веселья ударил в виски…

Черт строит рожицу Херувиму и отбивает копытами дробь не хуже цыгана на мостовой:

— Шило! Не на того нарвался!

— Для каждого музыка будет та, что ему по душе.

— Как в итальянских соборах после моления — танцы под джаз?

— Воля Всевышнего, — соглашается Херувим.

— Пусть будет так, — соглашаюсь и я. — Но вот что скажи: в вашем раю все равны? Один над другим не стоит ни с палкой, ни с проповедью?

— Воистину так!

— А бог?

— Все мы его рабы.

— Рабы таки! И вот никак не пойму: прожил мой дед девяносто годочков. В церковь ходил аккуратно. Спину гнул на помещика и умер, не выпуская из рук соху. Бабке хозяйский бык живот пропорол рогами, когда ей пошел тридцатый годок. Первенец их от недоедания богу душу отдал грудным младенцем. Все достойны, чтоб быть в раю? Так или нет?

— Так, так, — отерев с лица мелкий пот, давится Херувим.

— И как же им там. Младенец и по земле ходить не обучен, бабка в самом бабьем соку, дед спину не разогнет. Как же они там живут? Выходит, один по-прежнему пеленки марает, бабка на молодых служителей бога посматривает, а дед из лыка лапти плетет?!

Черт в восторге, трясется от коликов в животе:

— Схлопотал! — кричит Херувиму.

Ставленник божий смущен, а я не унимаюсь:

— Не лучше ль парнем попасть было в рай? Зачем ждать, когда песок из тебя посыплется?

— Каждый должен свершить дела божии на земле.

— И тот, кто сбросил бомбу на Хиросиму? Отвечай!

— Господь всех неправедных покарает.

— Так что же твой ясновидец его в пеленках не удавил? Не лучше ль с чертом вприсядку, чем с богом в обнимку?!

Услышав такое, Черт к самому уху:

— Пиши о женщинах, о вине, о страшной измене и ревности. Пиши душещипательные романы… Читателей гарантирую.

— А что скажет Роткадер? — спрашиваю его и смеюсь про себя.

— Кто, кто?

Притворно вздыхаю и морщусь:

— Ты же оборотень, вот и читай с заду на перед.

— Редактор?! — спохватывается Черт.

— Он самый!

— Так он же твой друг!

— Тем более!

— Это не моя номенклатура, — вздыхает Черт. — Над ним старейший наш трудится.

— Получается? — спрашиваю ехидно.

— Надежд не теряет. В поте лица работает… Орешек крепкий достался.

— А меня, значит, за дурака считаете?! — почти кричу я. — Так язва вам в душу!

Взглянул налево, взглянул направо — ни Черта, ни Херувима.

Доедаю сосиски, киваю милой Агнессе, иду дописывать рассказ. Как-то примет меня редактор? Да, вроде, должен принять. Надеюсь, его не сразил лукавый…»

Ершов посмотрел в зал, улыбнулся. И тут же аплодисменты: долгие, громкие. Он сел, встал и снова сел.

— Бокалы! Бокалы прошу наполнить! — провозгласил ведущий.

В этот вечер и Ксения Петровна пела с каким-то особым душевным подъемом. Пела для всех, но мысли весь вечер были обращены к Ершову. Жаль, что им к концу огонька подали машину и развезли по домам. Она побродила бы по улицам города, помечтала.

Но еще не растаяли впечатления от огонька, как Ксения Петровна встретилась с Ершовым у книжного магазина. Какой-то чудак поставил «на попа» фанерный рекламный щит у самого выхода. Первый порыв ветра опрокинул рекламу на прохожих. Ершов успел защитить Ксению Петровну, но распорол торчащим гвоздем себе руку. Он вынул платок, приложил к ладони, и платок тут же взмок, покрылся красными пятнами.

— Пойдемте скорей, пойдемте! — торопила Ксения Петровна.

— Куда? — переходя за ней улицу, спросил он.

— Не стойте, пожалуйста, идемте!

Не успел он опомниться, как оказался в ее квартире. Ватным тампоном она вытерла кровь, обработала рану йодом, забинтовала.

— Ну вот, теперь за вас я спокойна! — судя по лицу, была счастлива. — Чашечку кофе?

И прежде чем он успел что-либо ответить, включила газ, достала сахар, домашнее печенье. Он видел, — она старалась не торопиться, сдержать волнение, но это плохо ей удавалось. Такое гостеприимство подкупит кого угодно.

Наполнив чашечки ароматным напитком, Ксения Петровна опустила кончики пальцев на кромку стола и взглядом сказала: пейте, теперь я вами довольна. Она явно была настроена угадать любое желание гостя. Казалась полной противоположностью тем медлительным, важным, влюбленным в себя актрисам, у которых бывал он раньше. Ершов тоже сказал ей одними глазами: спасибо, спасибо, вы — умница. Она медленно опустила ресницы, стала помешивать ложечкой сахар.

Поблагодарив и поднявшись из-за стола, он увидел на полке корешки своих книг. Взял одну, вторую, третью… Хотел подписать, а они подписаны. За два, три часа на книжных базарах приходилось давать десятки автографов. Бывало и так: покупают товарищу или подруге, знакомым и родственникам и тоже просят для них автограф. Разве запомнишь, кому и что писал?

Но тут подумал совсем о другом: дом, в котором находился, заселили недавно. В этом доме обещали квартиру и Варваре Семеновне. Но в квартиру ее вселили… Ершов смотрел на Ксению Петровну, и глаза его становились холодными.

— Что с вами? — спросила она испуганно.

— Из головы не выходит одна неприятная история.

И он рассказал, что узнал от старой стенографистки.

Светлое, теплое в груди Ксении Петровны сразу оборвалось. По венам хлынула ртутной тяжестью стужа. Похолодели руки и ноги. «Неужели это все обо мне?»

Несколько минут Ксения Петровна сидела в оцепенении, а когда Ершов ушел, бросилась на диван, разрыдалась.

Утром встала с больной головой, полукружья у глаз, настроение гадкое. В горжилотделе ей ничего не могли объяснить, а возможно, скрывали. Но ей без того было все понятно. И она решила уехать немедля в Солнечногорск. Уехать нетрудно. Трудно сделаться вновь человеком, завоевать доверие.

Варвару Семеновну удалось ей найти без труда.

— Вы немедленно переселитесь в свою квартиру! — сказала твердо Ксения Петровна.

Ее не поняли, ей не поверили.

— Да поймите же, ради бога, это вопрос моей жизни и чести! Поймите — так надо!..

Варвару Семеновну Ершов шел навестить по старому адресу. На всякий случай он прихватил с сотню страниц, которые до сих пор оставались неперепечатанными. Но ему назвали ее новый адрес. Никогда подобная трата времени не радовала его так, как на этот раз. А еще через несколько дней довелось побывать в Солнечногорске. Ксению Петровну он отыскал в театре:

— Сегодня я приглашаю на чашку кофе…

Она не противилась, не спрашивала, куда он ведет. На улицах не по-осеннему было много солнца, и люди какие-то все нарядные, добрые, милые. Если б смогла — она обняла бы весь мир…