Море в ладонях

24

Осень в Прибайнурье особая, с резкими перепадами то ясных, то сумеречных дней. Сегодня необычная тишина. В низинах и на лугах еще душно. А завтра небо затянет мороком. Из многочисленных отрогов, со стороны хребтов, подует пронизывающим холодом, сразу захочется к печке, к костру, и на душе станет грустно, тоскливо.

Вот и вчера были солнце и синее небо. Казалось, до осени, как до звезд, до зимы — еще дальше… Проснувшись сегодня, люди так же увидели синее небо и солнце… Но, обратив взгляд к вершинам байнурских хребтов, восхищенно и долго жмурились, прикрывали глаза козырьком ладони. На гольцах лежал снег бело-палевый, голубой, просто белый.

Так зима в одну ночь отвоевала себе плацдарм, захватила вокруг озера-моря господствующие высоты. Теперь со дня на день жди лиха. Закружат метели, ударят морозы… И только к новому году, а то и после него, позволит Байнур сковать себя льдом. Позволить — позволит. Но и оставит пропарины — огромные коварные полыньи, чтобы иногда, очнувшись от спячки, взглянуть на сизое небо и снова уснуть. Зябко покажется — вздрогнет. И тогда, как из пушки, ударит грохот в отроги и скалы. Обнажится трещина на десятки километров, хлынув в нее, забурлит вода.

Согласившись идти парторгом на стройку, Дмитрий Александрович Коренев знал, что легкой жизни ему не будет. Знал, но трудности превзошли ожидания. Всегда и везде видел он главное в людях, а здесь люди не верили, что усилия их не напрасны, не верили в нужность затеянного, в самих себя.

Выполняя указания свыше, начальник строительства Головлев сосредоточил максимальное количество механизмов и техники на так называемых нулевых отметках. Строители справились с закладкой фундаментов в сжатые сроки. Но не было прежнего огонька и задора. Люди работали потому, что сверху было указание, потому, что деньги нужны еще каждому, потому, что получали хорошие премиальные и сверхурочные. Все меньше говорили о стройке с чувством достоинства, уважительно. Все чаще проявляло себя делячество и стяжательство. Когда-то огромная арка при въезде в поселок со словами: «Ударная молодежная стройка» даже у старшего поколения вызывала законную гордость. Теперь эти слова утратили прежнее значение. Молодежь и та относилась к ним скептически.

И все же началу большого пути Головлев был рад. Выносливый северянин трудился не покладая рук. Теперь фронт работ позволял иначе использовать специалистов, найти каждому дело, постепенно войти в типовые графики, в ритм труда. Стройке уже не хватало людей на жилом микрорайоне, на строительстве гаражей, на других первоочередных объектах. Головлев спешил ускорить темпы работ и набрать на стройку людей, Коренев думал мучительно, как вернуть человеку веру в себя, как его вдохновить.

Прошло три, четыре, пять дней, а Коренев ничем не удивил окружающих, не блеснул умом, не произнес пламенной речи, не сказал ни слова и на планерках, которые посещал аккуратно.

Наконец он потребовал от начальника планового отдела сведения по выполнению месячных и квартальных планов на каждом объекте. Два дня сидел над этими материалами, вдоль и поперек исходил всю стройку, подсобные хозяйства. Чем больше вникал во все, тем мрачнее вырисовывалось общее положение дел… Только бросовые проектные работы из-за переноса главного корпуса обошлись государству в пятьдесят тысяч рублей. Изменение проектов жилого массива — в семьдесят… Цифры, цифры и цифры. Помощь парткома нужна везде. Будь у него десять штатных помощников, всем бы хватило работы по горло. При желании все бы увязли в расчетах и графиках, в хозяйственных и инженерных делах. Но Коренев не собирался подменять инженерную мысль, администрацию.

Познакомился он ближе и с Мишей Уваровым. Парень как парень — старательный, исполнительный, заочник факультета журналистики. Планы работ, протоколы собраний и заседаний у Миши подшиты и отпечатаны на машинке. Миша всюду спешит «обнажить и изжить недостатки», наводит с дружинниками порядок в клубе, «жмет на комсомольский прожектор и на стенную печать…» А вот кропотливой, повседневной воспитательной работы, по мнению Коренева, комитет комсомола как следует не ведет.

«Может, с Миши и надо начать? — думал Коренев. — С комитета, с Танюшки, с Бежевой Люды, с ребят?!»

Из Бадана, где проходил районный партийный актив, Коренев ехал на газике рядом с шофером. Он не мог оторвать взгляда от Байнура, от снежных вершин Тальян, от нависших над головой скал. Дорога здесь была особенно узкой, сильно петляла, нависала над пропастью. С трудом расходились грузовики. Шофер снизил скорость, на крутых поворотах сигналил.

Они преодолели уже добрую половину опасного участка, когда перед ними возник грохочущий самосвал. Для этих мест он шел на бешеной скорости. Шофер Коренева едва успел хватить вправо руль и выжать тормоз, как самосвал, черкнув по левому борту, умчался за поворот.

Выбравшись из машины, Коренев и шофер побледнели. Минуту назад они были, что называется, на волосок от смерти. Обе дверные ручки по правому борту сорваны, заднее крыло вмято. Прижмись самосвал на пять сантиметров к газику, а газик не уступи этих пяти сантиметров, и удар бы пришелся на кузов или на буфер… Переднее правое колесо на самой кромке обрыва в Байнур, а обрыв метров триста, четыреста.

Оба с минуту смотрели в пучины. Байнура. Кровь медленно приливала к лицам.

— Это же с нашей стройки машина! — сорвался шофер. — Номер и морду не разглядел. Но ничего, этого гада я найду!

Искать виновника не пришлось. Возвращаясь в Еловск, он врезался в бульдозер. Он оказался одним из ста «работяг», которые прибыли несколько дней назад из колонии. Им предстояло теперь заслужить хорошие характеристики и только потом они могли поехать, куда пожелают.

Были среди «работяг» в прошлом мелкие хулиганы, мошенники, дебоширы, воришки и пьяницы. Были и те, о которых принято говорить — прошел сквозь огонь и воду, через медные трубы и тюремные коридоры.

Зуб, Червонный и Склизкий держались отдельной группой. Они и напоили одного из «лаптей», затем приказали угнать машину, привезти им шампанского и коньяку из соседнего поселка. «Погореть на мелких делах» из этой троицы никто не желал. Такое делается руками других.

Как бы там ни было, но о приезде на стройку партии досрочно расконвоированных в последнюю очередь узнали в комитете комсомола. Людей не хватало, и Головлев решил замолвить слово Виталию Сергеевичу:

— Помогите, трудно сейчас.

— Где я возьму тебе людей? Вот надо трудоустроить бывших уголовников, их, и бери.

Головлев растерялся:

— Неудобно, Виталий Сергеевич, стройка наша молодежная.

Ему бы надо отмолчаться, уехать, оставив вопрос открытым. Ушаков помрачнел:

— Как тебя понимать прикажешь?! Коммунисту и неудобно! Люди-то наши. Кто их будет воспитывать, трудоустраивать?

— Все правильно, Виталий Сергеевич, я только хотел просить…

— А если правильно, будь любезен, бери! Ты прежде всего коммунист и советский руководитель. Думать надо!

Перечить было бесполезно. Пришлось брать.

У Миши в клубе в первый же день приезда «работяг» заварилась каша. Группа парней из «бывших» заявилась навеселе. Во время танцев они хватали девчат и тащили в круг, грубили дружинникам, плевали на пол, курили по углам, пересыпая свою речь блатным жаргоном.

Федька Зуб «подвалил» к Тане:

— Рванем, крошка, танго?!

— Иди, иди! — ответила Таня.

Парень сплюнул сквозь выщербленный зуб.

— Пожалеешь. Подумай!

Юрка Пат заслонил собой Таню:

— Последние выбью, отваливай!

Дружки Зуба стояли в стороне, и Зуб решил на сей раз отступить. В ту же ночь после танцев за клубом кто-то избил бульдозериста из СМУ. Возможно, спутали с Юркой.

Назавтра, по окончании работ, Миша Уваров, Таня и Люда Бежева пошли в барак новоселов. Староста собрал своих подопечных возле барака, усадил на штабели досок и брусьев. Картина была не из приятных. Впереди Федька Зуб, Севка Склизкий, Жора Червонный. Жоре не хватает только цилиндра. На нем костюм-тройка, из нагрудного кармана кокетливо-выглядывает белый платочек. Затаенную пытливую улыбку Червонного трудно не уловить. Она деланная, как золотая коронка на переднем зубе. В руках Червонного ножницы для ногтей. Ими он орудует мастерски. Подстрижет и обточит ноготь. Они у него длинные, овальные, красивые, как у женщины. Федька Зуб и Севка Склизкий одеты проще, но тоже выгодно отличаются от тех, кто за ними в спецовках и ватниках, в помятых шароварах, давно не стиранных косоворотках. У передней троицы стрижка под бокс. Остальные в шапках и кепках. Волосы не настолько отросли, чтоб обнажать головы, подчеркивать свою недавнюю принадлежность к местам не столь отдаленным.

— Товарищи! Мы пришли к вам, чтоб откровенно…

Не успел Миша обрести твердость в голосе, как Червонный хихикнул, Склизкий и Зуб рассмеялись погромче и сразу же кто-то сидящий за ними крикнул:

— Нашел товарищей!

— Я говорю, что мы пришли к вам за тем, чтоб рассказать, где вы и что здесь за стройка.

— Скажи, начальник, скажи, — вставил Зуб. — Больно темные мы…

— Наша стройка — это одна из замечательных строек Сибири!

— А девчонки у вас невежливые, — громко зевнув, констатировал Склизкий.

— Об отношении к девушкам поговорим потом. Ясно?! — повысил голос Миша.

— Зачем потом? Давай сейчас! Нам это больше подходит.

— Давай! — закричал кто-то из-за спины Червонного.

— Давай!

Люда Бежева отступила за Таню. Как не хотелось идти ей сюда, к этим хулиганам. Таня забыла, кто перед ней. Гнев охватил ее. Так бы и наплевала в эти нахальные морды, что в первом ряду. Жора Червонный, оставив в покое ногти, мерил ее наглым взглядом. Этот взгляд красноречивей всего раскрывал его мысли.

— Я попрошу тишины, — сказал Миша.

Стоявший рядом староста, здоровенный мужчина лет тридцати пяти, крикнул раскатисто, басом:

— Хватит, робята, послушаем!

— Пускай говорит! — поддержал кто-то.

— Довольно! Наслушались!

Таня не вытерпела, шагнула вперед:

— Ну вот что, уважаемые. Приехали к нам на стройку — ведите себя, как люди!

— А мы что, кони?

— Похуже!

Таня не думала им грубить, но так получилось. Сразу же загалдели и закричали те, кто молчал до сих пор.

— Гони ее в шею, гони!

— Стерва нашлась.

Червонный вскочил, поднял руку:

— Спокойно, граждане, спокойно! Зачем такой резонанс? Пусть девочка выскажется!

— Да что с ними говорить, — повернулась Таня к Мише. — Не хотят вести себя как надо, завтра поставим вопрос перед дирекцией. Пусть их отправят туда, откуда взяли.

«Мероприятие» было сорвано. И Миша вдруг растерялся:

— Не волнуйтесь, девушки, не волнуйтесь.

Но Люда, напуганная до смерти, тащила Таню за руку:

— Идем, идем…

Тане ничего не оставалось, как последовать за подругой. А «граждане», надрывая глотки, давились смехом, улюлюкали вслед, свистели.

Миша экстренно собрал комитет комсомола.

— Очень плохо получилось, товарищ Коренева, очень плохо. Надо иметь выдержку.

— Надо быть мужчиной! — отрезала Таня и покраснела. Она поняла, что хватила лишку.

Миша с ожесточением протирал очки, что с ним бывало в минуты сильных волнений.

— Значит, я во всем виноват? Так?

— Да что ты на самом деле пристал.

И Таня едва сдержалась, чтобы не заплакать.

Юрка Пат обвинил тоже Мишу:

— На такие дела кто с девчатами ходит?

— А что девчата хуже ребят? — обиделась Люда и тоже шмыгнула вздернутым носиком.

— Не в этом дело! Идете к блатягам, как к теще на блины. Скажите спасибо — отделались хорошо.

Хоть Юрка и говорил с чувством явного превосходства над всеми, но каждый понял — одессит прав, прислушаться стоит…

Между тем и Жора Червонный по-своему оценил Таню:

— Ничего пташечка, — заявил он дружкам, — хороша на ночку.

— Занудистая очень, — вставил хлипкий здоровьем Склизкий.

— Это пока митингует, а в горизонтальном положении все бабы есть бабы…

Червонный, Склизкий и Зуб лежали в ельнике, метрах в двухстах от своего барака, пили водку, закусывали докторской колбасой и корейкой.

— Метнем? — сказал Червонный, доставая колоду новеньких карт.

У Склизкого в кармане рублей тридцать, не больше, у Червонного — сот пять — на днях сорвал куш, обыграл его и Зуба начисто. Но Склизкий знает — Червонный играет азартно и опрометчиво, когда подопьет, денег не жалеет. С трезвым играть рискованно — обыграет.

— А ты как, Федя? — спросил Склизкий Зуба.

— Я что, только у меня не проси, играй на свои. Ни копейки не дам.

Червонный вскрыл каждому по карте. Банковать выпало Склизкому — счастливая примета. Склизкий лихо допил из своего стакана, схватил колоду карт, объявил:

— В банке трешка.

— На все, — сказал Зуб и… перебрал.

— На петушка, — сказал Червонный, и тоже перебор.

— Одиннадцать в банке, — торопил банкомет.

— Двадцать два…

— Три червонца…

— Четыре!

— На все, — сказал Червонный, мусоля туза.

Склизкий дрожащей рукой подал карту.

У Червонного к тузу король — пятнадцать очков. Склизкого не проведешь, будет брать до казны — минимум, семнадцать. И Червонный протянул руку за картой. И снова король. Сумма очков — девятнадцать.

— Себе, — сказал Червонный.

Склизкий раскрыл карту — десятка. Раскрыл вторую — тоже десятка.

— Хватит! — выкрикнул он и сгреб в кучу деньги.

Следующим банковал Зуб. И снова. Склизкий остался в выигрыше. Ему явно везло. Через час почти все деньги Червонного и Зуба перешли в карман Склизкого. Ставки становились все больше, крупнее. Из «заначки» под старым пнем Склизкий вытащил еще бутылку «Охотничьей». И когда считал, что игре приходит конец, фортуна неожиданно от него отвернулась.

В тот вечер Склизкий спустил все до копейки. Проиграл так быстро, что не успел опомниться. Еще недавно червонцы были, в его карманах, теперь перешли в карманы Червонного и Зуба. В голове шумело. Глаза налились кровью.

— Бочата! — крикнул Склизкий и сорвал с руки свою гордость — штурманские часы с золотой браслеткой. — Сто рублей!

Зуб набычился, его жирные губы лоснились от только что съеденного сала. Он искоса посмотрел на Червонного. Червонный брезгливо кинул часы Склизкому.

— Три червонца! Больше не тянет.

— Браслетка золотая…

— С бабьих ходиков? Пять красненьких и все!

Вскоре Склизкий остался в майке, кальсонах. Червонный налил себе и Зубу.

— А теперь сыграем на птичку, — предложил он.

— На какую? — съежился Склизкий. Дрожал он не только от холода, но и от холодящего чувства, подступившего к горлу.

— Ну ту, что сегодня так мило нас агитировала.

— Нет! — закричал Склизкий. — Нет!

Червонный острием финки достал себе кусок докторской колбасы и отправил в рот.

— А ты отыграйся…

Склизкий допил остатки водки из горлышка.

Отыграться ему не удалось, но одежду ему вернули. Теперь по воровскому закону, если он не «пырнет» Таню ножом, «пырнут» его.

— Когда? — спросил Склизкий, подавленно, глухо.

— Не торопись… Скажем…

А Таня оставалась Таней… Она и впрямь поставила вопрос на комитете комсомола о немедленной отправке партии «работяг» со стройки.

— Давайте посоветуемся с парткомом, — предложил ребятам Миша.

Просить помощи у отца, ставить его в затруднительное положение, Таня категорически против. Она не сказала об этом ребятам и упорно стояла на своем. Уже то, что многие стали интересоваться ее отцом, их отношениями, омрачило приезд отца, да и жили они еще порознь. Отец занимал отдельную комнату в мужском общежитии. Таня по-прежнему со Светланой, в девичьем…

Не упоминая имени Тани, не сказав ни слова о том, как Миша с девчатами ходил агитировать «работяг», Юрка все же заявил Дмитрию Александровичу:

— А что, товарищ парторг, на молодежь надежду совсем потеряли? Зачем эту шваль на стройку приняли?

— Это не шваль, Юра, это люди!

— Знаем мы их. Одно не пойму — зачем имя наше позорить? Тогда и на арке надо написать: не молодежная стройка, а исправительная трудовая колония.

— Ты думаешь, о чем говоришь?

— Не один так думаю. Мало людей — почему молодежь не призвать? Нужно — в палатках перезимуют, землю ломами будут долбить, сваи ставить, бетон месить… Не побоятся.

Ответить Юрке, действительно, было трудно, и Юрка не первый обратился с таким вопросом. Парни и девушки с разных концов страны без вызова едут в Еловск. Для них это дело кровное, нужное. Как и что получилось, надо выяснить у Головлева.

Головлев ничего не скрывал, рассказал, как было.

Ну что ж, он, Коренев, уезжает на семинар в Бирюсинск, подготовил докладную записку руководства стройки и парткома в крайком, с Ушаковым в любом случае должен встретиться, там и поговорит обо всем.

Ушаков был мрачен, расстроен недавней историей с Ксенией Петровной. По возвращении из командировки он позвонил ей раз, позвонил два — никто не ответил. Варваре Семеновне телефон был не нужен, и его отключили. Увидев в окнах знакомой квартиры свет, выбрав удобный момент, он быстро поднялся на нужный этаж и подал два длинных, один короткий звонок. Ему открыли, и он так растерялся, что чуть не выдал себя с головой. Своей бывшем стенографистке он вынужден был солгать, что ищет Виктора Николаевича — своего давнего друга и, очевидно, ошибся квартирой. Шагая мрачно домой, он не сразу вспомнил, кто такой Виктор Николаевич, а когда вспомнил, то обругал себя трижды тяжелым словом.

Только дома Виталий Сергеевич несколько успокоился. Что же произошло во время его отсутствия? Где Ксения Петровна и почему в ее квартире человек, который должен переехать туда не раньше чем летом? Было мгновение, когда он подумал, что и его роль обнажилась во всем этом деле… Но он не привык чувствовать себя виноватым среди людей его окружающих, не привык утруждать себя подобными мыслями. Мало ли что сумасбродной певичке придет в голову. Все эти творческие звезды способны на любые чудачества. Предложили место в каком-нибудь шумном театре поближе к Москве, и махнула туда без оглядки. Квартиру ее передали тому, кому ранее обещали. Во всяком случае, вся эта история его не касается. В свое время к нему обратились, и он подсказал тому же Замялову, что надо помочь. А если дурак переусердствовал — вина дурака. Не станет и Помяловская афишировать свои связи с ним, гордость ей не позволит…

— Садись, — сказал Ушаков Кореневу, — садись. Снова приехал просить что-нибудь?

— А разве уже просил? — опускаясь в кресло, уточнил Коренев.

— Не просил, так будешь, — уверенно заявил Виталий Сергеевич.

— Я привез докладную на ваше имя. Нам, действительно, нужна помощь крайкома.

— Покажи, покажи, — Ушаков взвесил пачку страниц. — Да тут целый том.

— Я не тороплю, Виталий Сергеевич. Дело наше в пять минут не решить.

— На бюро хочешь поставить?

— Лучше бы на бюро.

— И все?

— Не все. Хотел поговорить о бывших заключенных.

— Ну, ну, — насупился Ушаков.

— Гложет меня сомнение. Не зря ли их нам дали?

Ушаков вздохнул, как человек, уставший от непродуманных поступков окружающих его людей. Он выпрямился, положил руки на стол, стиснул пальцы в замок.

— В свое время я объяснял Головлеву, что к чему. Он не делился с тобой? Или мне говорит одно, а тебе другое? Вот уж не думал, что подошлет тебя, а ты клюнешь на эту удочку.

— У меня с Головлевым хорошие деловые отношения. И пришел я в крайком, чтобы говорить честно и откровенно о том, что сам думаю. Речь идет не столько о сотне людей, присланных к нам, сколько о тысячах тех, кто закладывал стройку. Которых мы в какой-то мере обкрадываем.

Ушаков смотрел широко открытыми глазами со смешанным удивлением и возмущением.

— Как обкрадываем, кого?

— Комсомольцы приехали строить свое детище, и они вправе требовать от нас полного доверия. Они хотят, чтобы все было сделано их руками.

— Так, — сказал Ушаков, — так. — Он постучал пальцами по столу. — Читал оперативную сводку происшествий. Тебя, оказывается, вместе с машиной чуть не спихнули в Байнур? Этого испугался?! Или боишься с людьми работать?

— Пуганый я, — ответил зло Коренев.

— Нет, ты боишься!

Надо бы встать и уйти. Но Коренев не имел на то права. Он должен решить не личный вопрос.

— Виталий Сергеевич, поймите меня правильно. Сейчас на стройке не та обстановка, когда можно Еловск насыщать тунеядцами, проходимцами, аферистами. У нас масса трудностей без того. Каждый день хорошие парни к нам приезжают и уезжают от нас. Мы убиваем в них светлое чувство. На одних патриотических лозунгах далеко не уйти. Вы можете ставить вопрос обо мне, о моей близорукости. Но не о себе я думаю. Нужно — пошлите в колонию, куда угодно. А ребят-комсомольцев — должны понять.

Ушаков резко встал, прошелся по кабинету, не доходя до Коренева, остановился.

— Эх, Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович! Мы же старые коммунисты. Не то ты предлагаешь. Хочешь отгородить людей от большой жизни? И тебя совесть не будет мучить за тех, кого снова толкнешь в тайгу — на Соловки?

— Будет! — согласился Коренев.

— Сам себе противоречишь?

— Да!

— В нашем крае десять молодежных строек — и если везде скажут так, как говоришь ты?

— Но у нас в десять раз больше немолодежных.

Ушаков вновь пересек кабинет и остановился в дальнем углу:

— Согласен! Я допустил ошибку в одном, но ты допускаешь в другом. Где, как не на молодежной стройке воспитывать нового человека? И что представляет из себя группа в сто человек, если у тебя тысячи честных и чистых людей?..

Ушаков не приказывал, он советовался и был обеспокоен. Это делало Коренева покладистей, заставляло снова все взвесить, продумать. По-своему, Ушаков тоже был прав. К тому же сам Коренев еще на пути в Бирюсинск думал, что зря Головлев выделил в особую группу вновь прибывших, разместил в заброшенном на отшибе бараке, создал им «малину». Надо было сразу же разбросать всех по участкам стройки, отобрать специалистов, обеспечить работой по душе. Пусть окунутся в массу, и масса их перетрет, приучит к себе, заставит уважать существующие порядки…

Спустя час, отсюда же, из крайкома, Коренев позвонил Головлеву. И через день «работяг» распределили по строительным бригадам. Послали куда одного, куда двух, куда трех. Разместили и по общежитиям. Так перестала существовать «малина».

Червонному, Зубу и Склизкому повезло. Им удалось попасть в столярную мастерскую — подальше от «пыльной работы».

Увидев, что бригадир отлучился, Зуб схватил Склизкого за новенький комбинезон, крикнул Червонному:

— Жора! Я капюшон нашел!

— Неси сюда, пропьем! — ответил Червонный словами давно забытого воровского анекдота.

— А в нем человек.

— Так ты его вытряхни!..

Воровать что-либо из мастерской Червонный категорически запретил:

— Где едят — там не гадят, — сказал он, заметив однажды, как Склизкий понес банку политуры за кучу стружек. — Поставь на место.

Любимым занятием Жоры в свободное время стало править на оселке финку, которой он мог побриться…