Море в ладонях

30

— Твоя шансонетка велела ей позвонить! — заявила Тамара Степановна мужу, как только вошел он в гостиную.

Виталий Сергеевич не успел сообразить, к чему этот сарказм, а в груди уже что-то оборвалось и ударило в ноги холодным ознобом. На протянутом клочке бумаги он увидел фамилию Ксении Петровны. Лицо его предательски запылало. Он по-глупому уставился на записку, словно мальчишка, захлопал глазами.

Какие-то доли секунды Тамара Степановна еще сомневалась в справедливости полученной анонимки, но чем дальше ее супруг не мог совладать с собой и чем больше она убеждалась в том, что он выдал себя с головой, тем желчней и злей становилось ее лицо.

— Какая гадость! — сказала она, вложив предельное отвращение в эти слова.

Ему нужно было выиграть секунды, чтоб взять себя в руки и догадаться, откуда и что ей известно. И он твердо, почти с нажимом, спросил:

— В чем дело? Что за истерика?

— И он еще смеет меня допрашивать! Подумать только! — ей не хватало воздуха.

— Я не знаю этой женщины! — произнес с такой твердостью Ушаков, что не выдай себя минуту назад, Тамара Степановна поверила бы ему.

Но первый и трудный шаг к выяснению отношений был сделан. Теперь Тамара Степановна желала знать все или ничего. Она поняла: муж ведет себя хамски, и это ей позволяло вести себя точно так. Пока он окончательно не встал в позу оскорбленного и обиженного, она нанесла запрещенный удар:

— Я говорила с этой мерзавкой!.. — И тут, как это только пришло ей в голову, с уничтожающим презрением, добавила: — Она беременна от тебя!

Он ладонью смахнул со лба пот и, облегченно опустившись в кресло, рассмеялся смехом сатира:

— Сочиняй, сочиняй…

Она поняла, что в своих обвинениях зашла дальше, чем следовало, и оттого их объяснение утратило остроту. Минуту назад ее муж был жалок, напуган до смерти, теперь бесстыдно смеялся в глаза. Ее начинало знобить:

— Ну и что же, — сказала она уже тихо и оскорбленно, — я поеду в Солнечногорск, привезу ее сюда и устрою вам очную ставку. Посмотрим, что будешь тогда говорить! Ничтожество!

Зная характер жены, он понимал: она способна не на такое.

— Тамара! — он хотел ей сказать: давай во всем разберемся, не горячись…

— Виталий Сергеевич! Виталий Сергеевич! — покачав головой, она вздохнула. — До чего вы дошли… — голос ее звучал убийственно.

И прежде чем он успел ее остановить, Тамара Степановна удалилась в спальню. В двери щелкнул замок, чего никогда не бывало.

Тамара Степановна не плакала, нет, но мучительно, до боли в висках терзалась случившимся. Ее личная жизнь казалась ей образцом. Она считала, что всегда жила для других и тем самым изо дня в день приближалась к идеалу человека и гражданина. С утра до поздней ночи горела на комсомольской, потом на партийной работе. Правда, к ней это пришло после смерти первого мужа, погибшего на Хасане. Любовь к тому человеку была девичьей, обуявшей словно дурман… И не так то просто ей удалось забыться, найти в себе мужество думать о людях, не о себе.

А годы шли. Горюй, не горюй, но первую любовь не вернешь.

И вот поворот. Встретился ей Виталий — ответственный и порядочный человек. Под давлением его она внушила себе, что вдвоем будет лучше…

Как же теперь понимать, казалось бы, самого близ кого, нужного человека?!

Боль и раздумья терзали. Боль за утраченные иллюзии, раздумья над жизнью.

Так уж случилось, что от первого брака осталась одна без ребенка. С Ушаковым детей у них не было и не могло быть. Вначале это ее угнетало, как всякую женщину. Но она оказалась верной замужеству, смогла подавить в себе материнство ради верности человеку, с которым связала судьбу. Когда он однажды ей намекнул, что пора бы стать матерью, она, не желая его унизить, всю вину взяла на себя, сказала:

— Не сердись, дорогой, такая уж я неспособная…

Странно, но это даже не взволновало его, не покоробило, не обозлило. Возможно, все оттого, что те годы были тяжелыми. Люди гибли на фронте сотнями, тысячами. Но сотни и тысячи народились в годы войны. Она организовала шефство над детским домом, эвакуированным из Смоленщины. Могла бы взять в нем ребенка. Но уделить все внимание одному считала верхом несправедливости, понимала свой долг в заботах о многих…

Она лежала и думала, мучительно думала. У нее было полное право считать себя непогрешимой по отношению к мужу. Хуже всего, теперь стала жертвой этого человека. В каждой семье бывают раздоры и мелкие ссоры Но это все там, где пьют, где над сознанием властвуют низменные чувства, где у людей не хватает ума и культуры… А Ушаков? Чего ему не хватало? Он должен, обязан быть образцом супружества и семейной жизни. Слава богу, и она не глупа, в глазах общества и у нее есть заслуги. Как же он мог, человек, облеченный высоким доверием, требовать от других то, на что не способен сам. Искать причину разлада в себе — такое не укладывалось в уме Тамары Степановны.

Ей снова сделалось горько за все, горько до слез. Но она взяла себя в руки. Слабых сама не любила, не желала быть слабой и жалкой. Она сорвет маску ханжи с человека, которому верила двадцать пять лет. Все наболевшее выскажет там, где поставят его на место. Он собирался взлететь еще выше. Хватит! Пусть попробует удержаться в прежнем кресле…

И все же она решила, что доказательств, какие есть, недостаточно. Сделать очную ставку?.. Об этом сказала в порыве ярости. Но взглянуть на любовницу мужа, захватить ту врасплох, убедиться, что преступная связь между певичкой и мужем действительно существует, просто необходимо. Она появится внезапно, разоблачит обоих…

Были минуты, когда Тамара Степановна колебалась в своем намерении. Но чем больше думала о случившемся, тем сильней воспалялась желанием отомстить. Жены, как правило, узнают последние об измене мужей. А она не хотела быть жалким посмешищем. Лучше сама с оскорбленным достоинством обнажит Ушакова, чем будут ее жалеть, намекать, хихикать ей вслед.

Она вызвала машину и велела ехать в Солнечногорск. Что ее гнало туда, старалась не думать.

Только переступив порог комнаты театрального общежития, Тамара Степановна вспомнила, что вошла без стука. На нее изумленно смотрела полураздетая красивая молодая женщина. Тамаре Степановне и в голову не пришло, что актриса готовила свой туалет к спектаклю и потому в предвечерний час сидела в халате перед трюмо, укладывала прическу, словно недавно выбралась из постели.

В первые секунды на лице Ксении Петровны был написан даже испуг. Объяснить это проще простого: ее застали неприбранной, неодетой. В таком виде она избегала встречаться даже с подругами. Ксения Петровна заколола последнюю шпильку в прическу и все еще не решалась предложить вошедшей стула, попыталась припомнить, где видела эту немолодую, чем-то взволнованную особу.

Тамара Степановна все поняла по-своему:

— Вы, конечно, меня узнали? — сказала она.

— Простите, напротив. Никак не вспомню, где мы встречались. — Она мучительно напрягала память.

— Я законная жена Виталия Сергеевича!

Ксения Петровна опустила глаза, коснулась пальцами пылающего лица, перевела дыхание:

— Садитесь, пожалуйста…

Но Тамара Степановна с прокурорским упрямством предпочитала стоять. Теперь ей все было понятно. Перед ней краснела распутная красивая девка и только. Собственно все, что необходимо, — выяснено. Связь мужа с певичкою — несомненна. Но если уж мстить за свое поруганное имя, за честь, то мстить сполна. Она должна знать, давно ли муж изменял, какими путями шел к этому. Теперь ей нужны только факты, и она их добудет здесь.

— Я пришла с вами поговорить, как женщина с женщиной. — Тамара Степановна считала, что именно такое начало является ключом к любому, даже самому заскорузлому сердцу. — Скажите, милая глупая девочка, ну что вы нашли в человеке, который на четверть века старше? Мы же годимся в родители вам.

Теперь уже Ксения Петровна рассматривала ее с любопытством. Перед ней была крупная крашеная блондинка. Лицо правильное, аккуратный, чуть вздернутый нос, большие открытые серые глаза и в то же время упрямая складка у рта, над верхней губой, как у тюленя, седые ворсинки, над переносьем тяжелые брови.

Тамара Степановна думала, что женщина перед нею расплачется, начнет утверждать, что ее соблазнили, станет просить прощения, в оправдание обратит весь гнев на Ушакова, выдаст его с головой… А та спокойно и даже враждебно сказала:

— Представьте себе, ничего не искала.

— Ничего! — Тамара Степановна тяжело опустилась на стул. — Но вы же… Вы были с ним в связи…

Она говорила еще что-то, а Ксения Петровна только теперь вспомнила, что давно питала неприязнь к этой женщине. Она наблюдала за ней раза три или четыре и все на премьерах. Эти и подобные важные дамы всегда сидели в первом ряду. От них веяло чем-то казенным, холодным, и приходили они не ради искусства, а ради того, что в театре премьера и им рассылали билеты на просмотр. Они считали себя культурными и понимающими театр. Но никогда их лица не трогала откровенная радость за постановку, за успех того или иного актера, они боялись лишний раз ударить ладонь о ладонь, а там, где было уже невозможно не аплодировать, последними начинали, кончали первыми… снисходительно…

Так вот кто был перед ней!

Если минуту назад Ксения Петровна и считала себя в какой-то степени виноватой перед этой женщиной, то теперь, не понимая почему, сочла себя отомщенной… А собственно, в чем виновата она? В том, что сама обманулась?! Правильно! Ей опротивела та закулисная жизнь, которую создают не столь актеры, сколько поклонники от Игоря Петровского — любителя балеринок, до «ценителей искусства», любящих дичь покрупней… Она, действительно, увлеклась импозантностью Ушакова, он ей показался человеком не от мира сего. Человеком, которому достаточно сказать одно слово, чтоб сделать другого счастливым или несчастным. А он такой, как и все, обыкновенный: с двумя руками, двумя ногами, с двумя «ухами»… И во лбу-то не семь пядей. Теперь даже смешно. Нет, не самое страшное то, что перед нею его жена, страшно в своих же глазах утратить достоинство, разочароваться…

— О какой вы говорите связи? — спросила Ксения Петровна, не совсем понимая свою необычную гостью.

— Вам лучше знать, — ответила с желчью Тамара Степановна. — Он признался во всем.

— Тогда зачем вы здесь?

— Я хочу подтверждения его слов.

— Каких?

— Что вы были его содержанкой.

— И это он вам сказал?

— Иначе зачем он вам нужен?

— Ну это уж слишком!

Ксения Петровна хотела выставить за дверь свою гостью. Но та не просто пришла выяснить отношения, та жалила больно и беспощадно, бездумно и грубо. От таких приходится защищаться их же оружием:

— Значит, его признания вам мало?! Я могу подтвердить: он действительно изменял вам… Он даже квартиру помог мне заполучить. Не знаю, как поступила бы я на его месте, будь у меня такая жена…

— Достаточно! Вам это дорого будет стоить!

— Совершенно верно. Идите к директору или администратору, пожалуйтесь на меня, скажите, что я обольстила вашего малого…

— И вы еще издеваетесь?

— А лучше всего к профоргу. Это классический способ удержать неверного супруга около себя.

Тамара Степановна побагровела, почти выкрикнула:

— Он не муж мне больше!

— И зря…

Ксения Петровна вздохнула, а Тамара Степановна поняла, что разговор их принял не то направление, что всем своим поведением и этой поездкой, и этим свиданием она не столько унизила женщину, сидевшую перед ней, сколько себя. И все же она утешилась тем, что узнала правду. Правду унизительную и жестокую. Лучше разом перерубить этот узел и поставить все точки над и, чем мучиться и страдать. «Имея дело с грязью, нельзя не замарать и рук!» — решила она и встала. Она посмотрела на Ксению Петровну, желая найти в ней нечто вульгарное, хищное, и не нашла. Где-то в фильме, кажется в итальянском, Тамара Степановна видела нечто подобное. Там неделю грешат, а получив отпущение, едва успев покинуть храм, идут на главный бульвар. И это никого не волнует, никого не возмущает. Ужасно…

— Благодарю за откровенность!

Тамара Степановна сделала шаг к двери и снова остановилась:

— Скажите, по-честному, а муж мой вам нравился как мужчина?

Ксения Петровна не торопилась с ответом, сперва неподдельно поморщилась, с горькой усмешкой о чем-то подумала, и только потом сказала:

— Успокойтесь. Не нравился. Другой по душе!

В первое мгновение эти слова резанули даже по самолюбию Тамару Степановну, но тут же она с облегчением подумала: «И правильно!» Она отчасти угадывала в разочарованной женщине свое теперешнее отношение к Ушакову. Ей даже подумалось, что было б неплохо обернуть Ксению Петровну против их общего недруга. Но этот ход унизил бы прежде всего ее, Тамару Степановну.

— Прощайте, — сочла возможным добавить она и вышла.

Казалось, Тамара Степановна дремала на заднем сидении, когда машина мчалась из Солнечногорска в Бирюсинск. Но в мыслях ее возник вдруг Воронин — предшественник Ершова. Знала она Воронина много лет. Он часто бывал у них в институте, читал отрывки из повестей и рассказы, выступал на литературных диспутах и даже, по просьбе ее, Тамары Степановны, негласно шефствовал над школой, где по окончании института она почти год работала пионервожатой.

Потом ее забрали в райком, вскоре выдвинули в горком… Им уже приходилось сталкиваться по ряду служебных вопросов. Она уважала этого человека за простоту и острый ум, доверяла как старшему товарищу, охотно советовалась.

И вот он однажды сказал:

— А знаете, мой милый друг, не испортит ли вас карьера, не засушит?

Она удивилась. Он пояснил:

— Я знал одну даму из так называемых руководящих. На первых порах она была милой, внимательной, деловой. Прошло года три, и ее обуяло собственное величие. Ей стало казаться, что каждое слово ее — это закон, директива. Даже, звоня на квартиру подруге, она начинала с фразы: кто говорит?! Очевидно, и дома вела себя, как в кабинете, — распоряжалась, командовала, давала указания. Все это убило женщину в женщине, сделало ее сухарем, чиновником. Зато, вкусив сладость власти, боясь возвратиться к своей прежней работе на производстве, она лезла из кожи, чтоб доказать начальству свою нужность, незаменимость. В конце концов ее не избрали в Советы. Да и семья, по-моему, у нее распалась…

Тамара Степановна испугалась:

— Неужели и я на нее похожа?

— Да нет, просто к слову пришлось, — успокоил он. — Хотя вижу, вам тоже нравится командовать.

Она покраснела, как первоклашка перед строгим учителем. Минуту назад сама в трубку кричала: директора мне! А директор театра имеет имя и отчество.

— Больше такого не будет! — заявила тогда Воронину. Сама же подумала: не вернуться ли в школу? И учитель не последнее лицо в государстве!

Сидя в машине, вспомнила о Воронине не случайно. Добрая память о том человеке жила до сих пор. В своем доме Тамара Степановна никогда не стремилась к командным постам, не собиралась свивать из мужа веревки… И к людям относилась всегда с должным вниманием, уважением, не ущемляла достоинства их. Правда, не все одинаковы. Один поймет с полуслова, второму нужно внушить… К счастью, она, как правило, не ошибалась в людях. В посторонних не ошибалась, а вот в человеке, с которым прожила столько лет, ошиблась.

По линии Общества советских женщин она собиралась днями лететь в Москву. Дел будет по горло, командировка непродолжительная. Но путь в ЦК для нее не закрыт…

Она возвратилась домой разбитая и усталая. Новая анонимка, отпечатанная на машинке, ожидала ее.

«Что ему надо еще! — возмутилась Тамара Степановна. — Должно быть, этот подлец просто так не оставит меня в покое!»

У нее сильно заныл больной зуб. Это первый и, дай бог, последний, пораженный дуплом. Она лечила его, поставила пломбу. Но залатанное целым не бывает, а вырвать зуб оказалось не так-то просто. Видимо, рвут их в отчаянии, когда в том один выход. Зуб можно пломбировать, а сердце нет. Оно самое ранимое, самое чувствительное…

Как ни пыталась себя успокоить, забыться, а все же пошла к Варваре Семеновне. Не пойти, словно не вырвать больной зуб. Лучше разом, в один день, и отмучиться…

Варвара Семеновна была искренне рада неожиданной гостье. Они знали друг друга более десятка лет. Собственно, кто же посещал старую стенографистку? К ней приходили писатели и ученые, журналисты и аспиранты, студенты-дипломники. Казалось, куда бы больше! Но приходили не для того, чтоб навестить, как добрую знакомую, скоротать с нею время, выпить чашечку кофе. Все просто знали, что лучше, быстрее никто не печатает. Другие брали по двадцать копеек с печатной страницы, а она говорила: сколько заплатите, столько и хватит.

Такие, как Коваль, Платонов, Ершов, платили по двадцать. А какой-нибудь аспирант или Игорь Петровский, что с них возьмешь? Чаще печатали в долг. Расплачивались по гривеннику. Десять страничек весною — пучок редиски, осенью — целых три… Но в деньгах ли дело?! Слова благодарности, сознание того, что ты еще нужен — дороже червонца. А разве плохо быть первым читателем дипломной работы, рассказа, романа? Ей доверяли и это.

От чашки чая с клубничным вареньем Тамара Степановна не отказалась. Пироги с капустой она не ела, не любила и «хворост» — во рту вроде много, а проглотить нечего…

— Варвара Семеновна, дорогая, не тем оказался Виталий Сергеевич, каким я себе представляла его, — сказала Тамара Степановна, отодвинув недопитый чай.

Машинистка тоже отставила чай, удивленно смотрела на гостью.

— Я получила две анонимки. Терпеть не могу анонимок. Но в них сущая правда. До вас ведь в этой квартире жила Помяловская?

Никто этого не скрывал, да и скрыть невозможно. Старая машинистка была сбита с толку. И тут же она поняла, чем вызван визит Ушаковой. Нет, она не желала, чтоб имя ее упоминалось в какой бы там ни было скандальной истории. Ушакова она не боялась и, честно сказать, не любила. И все же не ее это дело — сводить, разводить людей, которые всегда и во всем стояли над ней. Плохим ни разу не вспомнила и бывшую хозяйку этой квартиры. Та не просто уехала в Солнечногорск: добилась, переоформила ордер.

— Да, до меня здесь жила Ксения Петровна.

— И вы не знали, с чьей помощью она получила эту квартиру? — Вопрос был задан, как на суде — прямо, настойчиво.

— Возможно, и муж ваш помог, — согласилась Варвара Семеновна. Лицо ее сразу стало усталым. Худенькие, обтянутые желтой кожей руки легли на стол и медленно отодвинули от себя тоже недопитый чай.

Тамара Степановна поспешила заверить и успокоить:

— Да вы не бойтесь, не бойтесь. Мне и самой все известно. Я честная женщина, и меня возмутило такое поведение мужа. Я никогда не верила анонимкам и вот, выясняется… С каждым днем клубок все больше разматывается…

Губы Варвары Семеновны побелели настолько, что гостья не могла не заметить этого. Минуту назад Ушакова надеялась, что возмущенная и когда-то обиженная машинистка воспользуется возможностью излить свою душу и выскажет все, что знала об Ушакове.

И Варвара Семеновна, действительно, заговорила:

— Стены были и будут всегда молчаливы. Строить догадки, делать выводы на своем отношении к вашему мужу я не могу…

— Ну что вы, Варвара Семеновна, что вы! Я зашла попроведать вас, как женщина с женщиной поделиться…

— Поделиться? — чуть слышно повторила Варвара Семеновна.

Увидев впервые столь высокую гостью в своей квартире, она искренне обрадовалась, а теперь окончательно расстроилась. Не было и не будет ничего общего у них. И за кого ее принимают?

Чай остыл. Тамара Степановна пододвинула снова прибор и вялым движением ложечки стала гонять плоды клубники по дну стакана. Милицейский свисток за окном напомнил, что не в положенном месте перешел кто-то улицу. Казалось, мысли хозяйки загадочным образом передались и Тамаре Степановне. И тут вновь хватил больной зуб. Тамара Степановна побледнела, прижала ладонью щеку. Варвара Семеновна обеспокоенно встала:

— Я дам аспирин?

— Нет, нет! Спасибо. Я пойду…

На лестнице встретился Игорь Петровский. Шагал через ступень. В руках нес папку — видимо, рукопись. Наверняка спешил к Варваре Семеновне. На мгновение Игорь оторопел, отступил в угол площадки. Пропуская Тамару Степановну, раскланялся. Он, бесспорно, успел заметить, откуда вышла она, и ей стало от этого неприятно, хотя раньше всегда относилась благосклонно к этому вежливому молодому человеку.

На улице Тамара Степановна не свернула в сторону дома, а направилась в спецполиклинику.

Зуб она вырвала, спала спокойно. Утром, перебирая в памяти вчерашнее, спросила, что ей нужно от Помяловской и от Варвары Семеновны. Собственный вывод вначале встревожил, но тут же она оправдала себя: в Москве на беседе могли спросить, где доказательства вины ее мужа. Все поведение — вот доказательство. Она и без посторонней помощи докажет это.

С утренней почтой пришло письмо из редакции. Ее просили выступить на страницах воскресной газеты со статьей о моральном облике молодого человека и о девичьей чести. Но не это взволновало ее — статью она сделает. Буква «Р» западала в тексте и пропечатывалась так же бледно, как в анонимках. Значит, ее «доброжелатель» сидит в редакции! Только этого не хватало. Теперь разнесется звон на весь город.