Море в ладонях

36

Орудийным залпом разнесся грохот и отозвался многократным эхом в хребтах и долинах. Невидимым лезвием Байнур вспорол над собой ледяную броню на десятки километров.

Но если бы только это!

Вслед за первым толчком земля задрожала мелко, противно. С гольцов сорвалась лавина снега и, сокрушая все на пути, устремилась в Кабанье ущелье. Белка, вылетев из дупла, метнулась к вершине мохнатого кедра и трепетно замерла там. Зычно рявкнул в берлоге матерый медведь.

В Бирюсинске и Солнечногорске, в Еловске, в Бадане, на огромной территории Подлеморья в этот ночной час зажигались в окнах огни. Второй толчок оказался сильнее первого. В помещениях заходила по полу мебель, закачались люстры и абажуры, зазвенела в буфетах посуда.

— Что за дурацкие шуточки, — проворчал спросонья Мокеев, очнулся и онемел.

Ему снилась голубая красавица «Волга». Приобрел он ее неделю назад. Собирался со дня на день отправить семье в Москву. Там по-прежнему жила жена, сын и дочь. Сын получил водительские права. Теперь, в самый разгар фруктового сезона, покатят они всей семьей на Кавказ, к Черному морю…

Мокеев гладил обтянутые гобеленом сидения, откидывал переднюю спинку, и получалось чудесное ложе для отдыха. Он прилег и закрыл глаза, предался доброму настроению, и тут затрясли его «Волгу» так, что он вскочил…

Черт побери, что такое?!

Нет, никто даже пальцем не тронул его машину, и он находился не в институтском гараже, а сидел на кровати… Дрожали стены и потолок, пол и мебель. В ванне загрохотало, сорвалась полка с пустыми стеклянными банками и бутылками…

Позабыв сунуть ноги в шлепанцы, он включил большой свет, прошел в коридор, накинул на плечи пальто, натянул на голые ноги меховые ботинки.

На лестничной площадке соседи захлопали дверями. Все заговорили о землетрясении. Мужчины негромко и озабоченно, женщины с плохо скрытой тревогой.

Дверь была тонкой, филенчатой, Мокеев прекрасно слышал каждое слово. И, видимо потому, что разделял тревогу этих людей, вдруг вспомнил чей-то совет: держаться поближе к оконным проемам. Перекрытия могут рухнуть, а стены устоят. Он предпочел бы выйти на лестничную площадку, но знал соседей не всех и то только в лица. К ним не ходил. Отвадил и от себя — за мелкое любопытство. Не тот интеллект, не та категория… Знают, конечно, его по статьям в газетах, и без того слишком много знают… Появись на площадке — завтра же высмеют…

И прежде чем там, на площадке, в разговоре людей появились оптимистические словечки и шутки, его охватил страх за другое: где эпицентр?! Что творится в Еловске?

Знаменитый до сих пор Провал, о котором ему никогда не хотелось и думать, вдруг представился во всей своей полноте. Именно на Байнуре сто лет назад за слишком короткое время двести квадратных километров суши с табунами скота и улусами ушли на дно. Эпицентр, разумеется, где-то в Тальянах, хуже того, на Байнуре. Выдержат стены главного корпуса или не выдержат?.. Из этой большой трехкомнатной квартиры можно сбежать хоть сейчас, но от Еловска не убежишь… И Мокеев закрыл глаза. На худой конец, он предпочел бы мгновенную смерть в паре с Еловском, чем ответственность за сотни и тысячи душ. Но это мгновение было недолгим. Под ногами пол уже не дрожал… А как известно, дом не море и не соломинка на воде… В нем человек быстрее обретает веру в благополучный исход.

Он подошел к телефону, когда снова донесся толчок, но на этот раз меньшей силы.

— Еловск мне, Еловск, девушка!

— Бадан занят, — ответили ему на другом конце провода.

— Чего там занят! — крикнул он в трубку, хотя и прекрасно знал, что Еловск получить можно только через Бадан, что прямой связи до сих пор со стройкой нет.

— Мне надо срочно! Понимаете, срочно!

Видимо, не ему, а подруге, но сказано было так, что услышал и он.

— Сумасшедший какой-то. Тряхнуло порядком. Вот винтики и развинтились…

Мокеев швырнул трубку на аппарат и, громко стуча, заходил по паркету. Взад и вперед, взад и вперед, пока не устал.

Ложиться в постель он больше не мог, не хотел. Несколько приостыв, подумал, что и на самом деле звонить в Еловск преждевременно. Если там что-то и произошло, то все равно Головлев не сидит в квартире. Он поставил перед собою на журнальный столик недопитую бутылку коньяку, достал серебряный стаканчик — подарок сослуживцев в день его пятидесятипятилетия — и выпил, чтобы его не знобило.

Здесь все было чужим, все. Права оказалась жена, когда не пожелала покинуть взрослых детей и Москву. Вадим закончил уже институт, зачислен в аспирантуру. Через два года Светлана окончит университет, через пять — он сам уйдет на пенсию. Здесь у него квартира для них, когда они приезжают к нему погостить, побывать в отрогах Тальян, на Байнуре. Но большей частью он приезжает к ним и гостит, когда что-нибудь нужно в Москве или Ленгипробуме. Комендант его институтского общежития, именуемого громко гостиницей, приобрел и поставил казенную мебель ему в квартиру. Сам он — прекрасную, польскую — гарнитур на три комнаты достал за две тысячи триста в Саянске и прямо, не распаковывая, переслал на имя жены. Оставаться в Сибири после ухода на пенсию он не хотел и сегодня подумал вдруг, как бы эти последние годы не доконали его.

Он выпил еще стаканчик, сменил пальто на вечерний теплый халат, поглубже уселся в кресло, укутал ноги в одеяло. Он сидел долго наедине со своими мыслями. Давно уже угомонились соседи. В доме напротив погасли огни, а он все сидел. Потом взял газету в надежде на то, что это поможет скорее уснуть. В газете печатались материалы о пленуме крайкома. На пленуме был представитель промышленного отдела ЦК — человек кряжистый, большеголовый, мужиковатый интеллигент, с огромной силой в руках, с лицом волевым. Мокеев с ним имел встречу, и встречу не из приятных. Оказалось, что человек этот по специальности химик, много работал в партийных органах на Урале, фамилия чисто русская — Пономарев. Два года назад получил звание Героя Социалистического Труда, кандидат технических наук, разговаривать с ним нелегко. Эрудит и въедлив, как серная кислота…

И вновь появилось желание сказаться больным и уехать, уехать к чертям, все бросить, забыться. Пять лет, каких-то пять лет — и тогда он на пенсии, тогда сын и дочь на твердых своих ногах. Все, что он мог, он сделал для них. И им будет грех не помнить об этом…

Он посмотрел на часы, было без четверти пять. Звонить Головлеву рано. И Головлев оказался себе на уме. Молчал, молчал — да и выдал, попал под влияние «партийной организации», а точнее под влияние Коренева. Конфликт намечался давно, обострился же после того, как Головлев и Коренев подали докладную записку на имя Ушакова. Хуже того, Ушаков пролетом из Москвы был в Дивноярске, на химкомбинате, где пока лучшие в стране комплексные очистные сооружения. Очистка промышленных стоков тоже химическая, биологическая, механическая. За два дня Ушаков обошел весь комбинат, беседовал с эксплуатационниками. Вернулся в Бирюсинск не ахти с каким настроением…

Задержанные институтом чертежи и проекты теперь срочно еловцам выданы. Но слова Ушакова о том, что надо заняться вопросом завышенной стоимости строительства на Байнуре, не остались без последствий. В институте работает партийная комиссия крайкома.

Во все времена любой институт стремится, чтобы строительство по его проектам было самым экономичным и эффективным. И Мокеев когда-то считал, что справится с этой задачей блестяще, Он категорически возражал против передачи проектирования Еловского завода Ленгипробуму.

— Не драть же смоленцам лыко на лапти у якутов! — заявил он на Комитете. — Для чего тогда нужен в Сибири наш институт?

Но только из-за одной проклятой сейсмики строительство подорожало почти на шестьдесят процентов. Где и кто виноват — теперь трудно судить… Не были учтены особенности грунта и близость подпочвенных вод. Тут еще зимние холода, необходимость иметь для людей теплушки, а для бетона надежные укрытия.

Ученые категорически опротестовали взятие гравия и песка из Байнура. Заявили: это приведет к изменениям береговой структуры и оползням… Пришлось песок и гравий возить черт знает откуда, за двести и триста километров, на платформах… И так цеплялось одно за другое.

Найти общий язык с Головлевым не удалось. Тот поехал в Москву, заявил, что запланированные суммы явно занижены проектировщиками. На первых порах Крупенин взорвался, но поздней поддержал Головлева. Очевидно, Еловск становится бельмом и в его «зрячем оке». Мокееву позвонил, накричал, потребовал объяснения, обещал всыпать, словно мальчишке.

Как ни крути, на что ни ссылайся, а сверхплановая цифра оказалась внушительной. Сейчас, когда взялся за все крайком, Крупенин не станет уже защищать его, Мокеева. Крупенину легче еще потерять трех Мокеевых, чем самому объясняться в ЦК…

А комиссия, казалось, и не мешала Мокееву, его не трогали. Но по лицам своих подчиненных Мокеев догадывался: дела слишком плохи. Главный инженер проекта осунулся, помрачнел.

Проснулся Мокеев от телефонного звонка. Он даже не понял: звонят ли в квартиру или трещит телефон. Пришел в себя и первое, что подумал: «Неужели стряслось?!» Вызывал межгород.

Похолодевшей рукой он прижал трубку к виску и с облегчением услыхал:

— Еловск заказывали — говорите!

Теперь только Мокеев понял, что уже утро, хотя за окном еще сумеречно…

— Да, да. Я слушаю вас, слушаю, — повторил Головлев.

— Леонид Павлович! — прокричал Мокеев. — Приветствую, дорогой!

— Здравствуйте. Кто это?

— Не узнал, старина? Это я — Модест Яковлевич. Как жив, здоров? Привязку подстанции получил? — наконец ухватился Мокеев за мысль, пытаясь хоть так объяснить свой ранний звонок.

— Получил. Затянули безбожно. Дал бы ты хоть разгон кому следует… Говори прямо — чего звонишь?..

Тонкие губы Мокеева болезненно искривились. Но Головлев и сам догадывался о причине звонка, считал его правильным. Не дожидаясь признания, заговорил:

— Тряхнуло прилично! Толчок баллов на шесть, на семь. В административном корпусе продольная трещина на спайке блоков. Такая же трещина на новой школе. Главный корпус завода, ТЭЦ, промбаза и все остальное — слава богу — стоят. Пока испытание выдержали… И вас тряхнуло? Так, что ли?

— Было. Тоже баллов на шесть.

— А я ночью вскочил и прямо на завод, — продолжал Головлев. — Монтажники на главном корпусе готовят тяжелое оборудование к установке. Боялся, котлы сорвутся с лесов… Крановщица одна в кабину свою никак не хотела вновь подниматься. Говорит, бросает хуже чем на самолете. Проекты очистных скоро выдашь?

Мокеев поморщился, как от нарвавшего чирия на затылке. И все же он понимал, что Головлев вправе требовать скорейшего завершения проектных работ по очистным сооружениям. Люди производственного ума привыкли мыслить техническими категориями. Когда они видят перед собой проект, то могут с ним соглашаться, не соглашаться, спорить, проверять, пересчитывать. Когда же нет у них ничего, то в своих патриотических утверждениях о высоком классе очистки они еще более голословны, чем автор незавершенного проекта.

Хуже всего, институт давно лихорадило. В первые годы существования не хватало работы. Специалисты не были загружены. Правда, стройки Сибири и Дальнего Востока могли обеспечить работой десяток таких институтов, но работой непрофильной… И Мокеев пошел на это, связал себя по рукам и ногам обязательствами и договорами. Втайне надеялся, что его институт более перспективен, чем Ленгипробум. Стоит лишь развернуться, проявить себя в деле — и Москва сразу расщедрится, требуй, что пожелаешь: штаты, квартиры, фонды.

Но Москва сочла расширение института преждевременным. Дополнительных средств на жилой фонд не выделила. И Мокеев не смог сманить нужных специалистов из других городов и научно-исследовательских учреждений. С кем только возможно, расторг договора, отказался от ряда сторонних, хотя и выгодных заказов.

Без трудовых книжек и других документов он оформил на «временную работу» главного технолога треста «Бирюсинэнергомонтаж», несколько человек из Целинстроя и Межколхозстроя… В целом сверхштатников и совместителей набралось более двадцати. И об этом узнали в крайкоме. А тут кредиторы требовали возмещения убытков, жаловались во все инстанции… Голова шла кругом…

— Приезжай, посмотри на стройку хоть глазом, — продолжал Головлев. — За одно обсудим вопрос о запасном водозаборе.

— Сегодня вряд ли смогу. Созвонимся. Ну, будь здоров!

— Бывай!..

Мокеев побрился, выпил сырое яйцо, пошел в институт. Даже сегодня не изменил он совету врача и почти час до работы бродил по набережной Бирюсы. Здесь, фактически, находился научный центр края. Отсюда открывался прекрасный вид на вторую, заречную, часть города. Бирюса в этом месте не замерзала даже при сорокаградусных морозах, и над самой водой в метровую толщину плотной пеленой плыл туман вверх по течению, в сторону ГЭС. И потому было похоже, что это не русло реки Бирюсы, а другая, какая-то сказочная река, и берега ее заполнены не водой, а вспененным молоком. Даже его — человека, влюбленного в гранит Ленинграда, — не могли не удивлять подобные «штучки» сибирской природы.

Он приходил в институт раньше многих, своих подчиненных. Он даже знал, что по этому поводу сотрудники института нередко острят в его адрес. Зато никто из его помощников и начальников отделов никогда не опаздывал на работу, но никогда и не задерживался после звонка. Исключение составляла Люба — курносая девочка, секретарь-машинистка, двадцатидвухлетняя ученица девятого класса вечерней школы. Люба очень держалась за место, и только она одна знала, как много работает Модест Яковлевич, знала, как трудно ему.

К удивлению Мокеева, в приемной был уже посетитель. Мокеев мельком взглянул в лицо паренька, которого где-то он встречал, сказал Любе: «здравствуйте» и скрылся за высокой двустворчатой дверью, обитой дерматином.

— Пока нельзя, — остановила Люба Мишу Уварова. — Модест Яковлевич просмотрит все телеграммы и срочную корреспонденцию, потом позвонит.

Она не допускала и мысли, что Мокееву вздумалось вдруг включить внутренний селектор.

— Выходит, на вашей стройке одна молодежь? — продолжала она разговор со своим собеседником.

— Почти. Подумайте, не пожалеете. Десять классов можно закончить и у нас. Еще не поздно поступить в школу профессионально-технического обучения. Станете эксплуатационником. А там в институт — на заочный… И хочется вам здесь прозябать?

Мокеев выключил селектор. «Вот еще агитатор, — подумал он. — Так придешь на работу, а вместо Любы на ее столе заявление об уходе». Он нажал на кнопку звонка. В дверях появилась Люба.

— Кто там? Пускай заходит!

— Секретарь комитета комсомола Еловского целлюлозного товарищ Уваров Михаил Григорьевич, — доложила Люба.

Чтобы не ставить начальство в неловкое положение, Люба умела, и не без чувства такта, в ходе предварительного разговора уточнить, откуда посетитель и кто он.

«Михаил Григорьевич, — про себя передразнил Мокеев, — усы еще не пробились, а он уже Михаил Григорьевич!»

— Я к вам по делу, — не получив приглашения сесть, сказал Миша.

— Садитесь, товарищ Уваров, слушаю вас.

— Дело в том, Модест Яковлевич, что комитет комсомола стройки намерен в этом месяце провести большой комсомольский актив строителей. У нас много своих недостатков, но есть вопросы, которые не решить без вас. Хорошо, если б вы согласились выступить на активе…

— Довольно странно. — Голос Мокеева прозвучал оскорбленно. — В Советском Союзе десятки организаций, с которыми связан наш институт. Сегодня я поеду в Еловск на собрание, завтра в Хабаровск, послезавтра в Петрозаводск или в Полтаву, а работать кто будет?! Нет уж, пожалуйста, увольте. У себя разберитесь сами. А нам, в крайнем случае, пришлите свои пожелания. Вот так, товарищ Уваров!

Но Миша не собирался сдаваться:

— Во-первых, мы с вами организации одного профиля и, стало быть, должны работать в творческом контакте. Во-вторых, если вы заговорили о союзных масштабах, то недостатки, присущие нашим взаимоотношениям, наверняка типичны.

«Врезав» такое, Миша нахмурился. Он сам не ожидал, что будет говорить подобными фразами. Но прежде чем ехать сюда, он поделился мыслями об активе с Кореневым, советовался о том, кого следует пригласить. И теперь, почувствовав первые затруднения, Миша готов был умереть, но решение комитета отстоять. Битым в Еловск он больше не возвратится.

— Молодой человек, я не сомневаюсь, что вы затеяли интересное и полезное дело. Однако позволю себе напомнить: институт вам не подотчетен…

— Именно полезное, Модест Яковлевич…

— Вот и проводите ваши мероприятия с огоньком. Мобилизуйте ребят и девчат на досрочное выполнение принятых обязательств.

«Ханжа», — окрестил Миша Мокеева.

— Мы уже брали не раз обязательства, а ваш Гипробум срывал нам их. Мы берем новые, устраиваем авралы, занимаемся штурмовщиной, дезориентируем, обманываем ребят. У нас есть принципиальные вопросы к вам, и мы бы хотели поставить их на активе… Мы с вами одно дело вершим — коммунизм строим! Так почему вы боитесь нас?! Может, вашему сыну или дочери придется жить в нашем городе!

Миша покраснел. Возможно, «ввернул» он лишнее. А что если у этого человека нет и не было своих детей?

Едва скрыв раздражение, Мокеев иронически уточнил:

— Михаил Григорьевич! Так, кажется? Не путаю? Не надо громких фраз. Я не девушка. И еще добавлю: всего два часа назад разговаривал с начальником вашей стройки…

— Леонид Павлович коммунист, он понимает нас, — вставил Миша.

— К вашему сведению, я тоже коммунист. Но если комсомольские организации будут не помогать нам, а поставят перед собой задачу контролировать нас, то что из этого получится?

— Мы не собираемся контролировать вас, на это есть партийные и советские органы. А мы просим выслушать, понять наши нужды и беды, рассказать, на что можем рассчитывать. Пригласим и секретаря вашей комсомольской организации. Общее дело от этого не пострадает. Скоро краевой актив комсомола. По поручению молодежи стройки, будут выступать на активе…

«Не хватало, чтоб имя мое трепали на ваших активах, — с досадой и болью подумал Мокеев. — Веселые времена. Такой дурак в крайком попрет и в ЦК напишет».

— Ну хорошо. Допустим, вы меня убедили. Только учтите, я человек занятой, сегодня я здесь, завтра в Москве, в Ленинграде… Меня могут вызвать в крайком, в горком, в исполком краевого Совета. Сам не смогу, главный инженер проекта приедет…

— И секретарь комитета комсомола! — подсказал Миша, вдохновленный тем, что если и не одержал полной победы, то предварительный бой выиграл.

— В этих делах я ему не начальство. Сами его приглашайте.

— Да нет, вы не обижайтесь. Конечно, я сам приглашу…

Миша ушел, а Мокеев, обхватив ладонями голову, с силой потер виски. «Сопляк! — озлобленно подумал он. — С истинным удовольствием дал бы ему коленом под зад. А ведь не дашь, ничего не поделаешь…»

Не успел Мокеев успокоиться, как заявился главный инженер Промстройпроекта, член комиссии по проверке работы института.

Поздоровались. Закурили.

— Приболел?

— Гриппую, — ответил Мокеев. — Ты вот что скажи, Сергей Григорьевич, разве ваш институт не привлекает никого со стороны?

— Лет пять назад привлекали. За двух таких совместителей я и шеф по выговору схватили. А у тебя набралось их двадцать один.

— Стало быть, на добрый десяток выговоров? — невесело пошутил Мокеев.

— Толку мало. Большинство работ отклонено заказчиком или признано неудачными.

— Москва тоже не сразу строилась, переделывалась и перекраивалась.

— Кстати, а тебе зачем нужно было идти в соавторы?

Больше всего Мокеев боялся именно этого. Какой-то кошмарный, воистину идиотский день. Прошло всего девять часов с того момента, как минутная стрелка указала на новые сутки, а неприятностей — за месяц не расхлебать.

— Я все-таки инженер, — обиделся Мокеев, — творческая пища моей голове тоже нужна.

— Разумеется, инженер. Но прежде всего руководитель и распорядитель кредитов.

— Так можно взять под сомнение все!

— Если задаться такою целью, то можно. Но качество, качество где? А как быть с теми, кто требует свои деньги назад?

— Ну знаешь, тут дело спорное. С заказчиком можно согласиться и не согласиться. Если даже дойдет до суда, то ничего они не докажут.

— Как знать!..

— А по-моему, этот товарищ, возглавляющий вас, слишком придирчив и скрупулезен, — заключил Мокеев.

— Председатель комиссии?

— Да, буквоед какой-то. Всю жизнь только и ревизует, учит.

— Напрасно ты так. Он не глуп, инженер, автор многих научных работ. В партийном аппарате сравнительно недавно. Ушаков пригласил.

Мокеев взглянул на часы. Было только четверть десятого.

— Все пишете и пишете, — сказал он. — Поднакрутите за неделю.

— Пока лишнего ничего не записали.

— Ну, а потом? — спросил осторожно Мокеев, хотя мог и не спрашивать, не с луны свалился.

— Соберем руководящий состав, доведем до сведения акт комиссии, ее выводы. Один экземпляр вам, второй в райком, третий в Госкомитет.

Мокеев ждал, пытливо смотрел в лицо собеседника. Наконец тот добавил:

— Это мое личное мнение, Модест Яковлевич, но, очевидно, тебе надо готовиться к разговору на бюро крайкома. О результатах нашей работы Ушаков велел ему доложить…

Вот чего больше всего боялся Мокеев.

В десять часов вошла Люба, несколько возбужденная, какая-то сияющая, без той напускной строгости, которая делала ее в глазах посетителей очень занятой, деловой. Минуту назад она говорила с «живым» писателем, и он очень любезно просил доложить начальству, что желает быть принятым.

— И зачем это я вам понадобился? — выходя навстречу, спросил Мокеев. — Прошу, прошу. Садитесь, пожалуйста!

Ершов весело рассмеялся, пробаритонил шутливо:

— Для истории, уважаемый Модест Яковлевич, для истории!