Море в ладонях

41

— И последний вопрос, — сказал Ершов Кореневу, — это уже не относится к делу. Вы с Ушаковым, кажется, однокашники?

Они сидели в парткоме. С четвертого этажа хорошо были видны корпуса завода, огромная территория очистных сооружений, ТЭЦ, промбаза…

— Вместе учились в старших классах, вместе окончили вуз, на первых порах и в школе работали вместе…

Вот собственно все, что мог он сказать. Мог бы добавить, что не всегда между ними ладилось, клеилось. Были дни, когда жизнь ломала обоих, но, главное, не согнула, не отмела. Он, Коренев, никогда не считал себя непогрешимым, не считает и Ушакова. Но, если честно сказать, то таким, каким стал Ушаков, он больше Кореневу симпатичен. Нашел Ушаков в себе силы, чтобы отмежеваться от слабых сторон, подчинить себя главной цели.

— Спасибо, Дмитрий Александрович! Жду в гости.

Дома Ершова поджидала Ирина. Пролетом на Дальний Восток она сделала остановку в Бирюсинске, чтоб повидать его и дочь. Она спешила на съемки нового фильма в уссурийской тайге. Любимец публики, а точнее ребят, цирковой тигр Эму уже поджидал ее в Хабаровске.

— Не удивляйся, — сказала Ирина, поднимаясь навстречу.

На ней в талию черное платье со стоячим воротничком и большим золотым пауком на груди. На ногах капрон черного цвета, и лакированные, на высоком каблуке, туфли. Лицо загорело… Но это не был загар от щедрого южного солнца и ветра, а чуть глянцевитый, какой придают коже лучи кварца и крем.

— Вот заехала поглядеть на вас, — сказала она, с пытливой улыбкой всматриваясь в его лицо, очевидно, припоминая, каким оно было когда-то.

— Ну что ж, и на этом спасибо, — сказал он настолько спокойно, насколько мог.

До сих пор Катюша смиренно сидела напротив матери, а тут оживилась и, объявив, что пошла ставить чай, исчезла на кухне. Слышно было, как она наливала там воду, как чиркала долго спичками у газовой плиты и, совсем непонятно к чему, гремела чистыми тарелками.

На круглом столе лежали подарки: большая немецкая кукла с голубыми глазами и пышной прической, точь-в-точь какую купил Катюше отец лет пять назад. Дочь, собственно, в куклы не играла. Здесь же лежал веселый голубенький сарафанчик, из которого Катюша, наверняка давно выросла, лежала и толстая книжка, прочитанная Катюшей еще в прошлом году.

Уловив на подарках беглый взгляд Ершова, Ирина с чувством вины и досады, горестно покачав головой, сказала:

— А время течет. И ты, и Катюша совсем не те. Только, кажется, я осталась для вас по-прежнему блудной матерью и скверной женой. Вам меня трудно понять, и в своих убеждениях вы правы. Мне порой еще думается, что как человек искусства ты все же когда-нибудь меня поймешь… — И голос ее и жесты были печальны и сдержанны. Если она играла, то удивительно смело, небесталанно. — Своего я достигла. Мои портреты на крупных афишах не только в нашей стране… И фильмы идут с успехом… Да, идут!.. А вот… — И она так вздохнула, что он услышал в ее груди шум. — В общем, ребята, хотите или не хотите, но гостиницу я не заказывала. Надеюсь, что до утра у вас место найдется, а утром я улечу.

У этой женщины была здесь дочь. Сказать: уходи — Ершов не мог, не считал себя вправе. Жаль только, вечер пропал, можно бы поработать, сходить с Катюшею в парк. Пойти втроем — ни за что.

— Папа! Чай или кофе будем пить? — спросила Катюша, не переступая порог гостиной.

— Подожди, мой хороший, я только переоденусь, и мы вместе займемся ужином, — поспешила Ирина.

Она тут же переоделась в домашний халат, привезенный с собою, и, забрав из прихожей большую белую сумку, пошла на кухню.

Ершов взял газету и попытался углубиться в чтение, но ничего из прочитанного не понял. Мысли его смешались. Голос Ирины казался больше чем громким, доносился отчетливо, ясно:

— В этих баночках икра. Ты ведь любишь икру? Да! Одну раскроем, одну оставим вам с папой. Крабы раскроем, компот…

— Хлеб я сама нарежу, — сказала Катюша. — А вам дать консервный нож? Папа, ты не брал нож консервный?

— Он на окне! — ответил Ершов, понимая, что и Катюше не по себе в эти минуты. Когда-то он опасался, что Катюша потянется к матери, если мать позовет. Теперь понимал: такое уже не случится.

— Вот возьмите, — донеслось в подтверждение его мыслей.

Сели ужинать, и Ирина достала большую бутылку в причудливой упаковке.

— Кубинский коньяк! — сказала она. — Хотела привезти тебе ром ямайский, да поздно спохватилась, распродали. А вообще в Москве с продуктами хорошо. Неплохо и с тряпками. Достать можно все. И легче всего, знаешь, где?

— Где? — спросил вынужденно Ершов.

— В комиссионке. Не думай, не старое, в фабричной упаковке. Пять, десять рублей переплатил — и прекрасный импортный плащ. Чешские, польские, югославские и даже английские модные туфли…

Ни в кухне, ни за столом Ершов так и не услышал, чтобы Катюша назвала Ирину матерью. Что он мог подумать по этому поводу? Да ничего! Пришла к Катюше подруга, и они долго шептались в прихожей.

— Папа, нам надо с Машей стенгазету доделать.

— Бога ради! Мешать не будем.

— Да нет, ты не понял. Мы к Маше пойдем.

Вчера заголовок писали в Катюшиной комнате, сегодня им надо уйти. Ершов взглянул на Ирину. Очевидно, и та поняла, что дочери трудно определить свое отношение к приезду затерянной матери. Ирина легким кивком подтвердила, что возражать Катюше не стоит.

— Иди, — сказал Ершов.

Гостья наполнила рюмки и закурила:

— Почему бы не перебраться тебе в Москву?

— Зачем?

— Москва есть Москва. Столица! Там больше издательств, журналов, в конце концов больше культуры. У тебя теперь положение, имя! И я привыкла к Москве…

Пола ее халата сползла и оголила округлость ноги чуть выше колена. Возможно, Ирина и не заметила этого. Держалась так, как много лет назад, когда ему все было дорого в ней. Она пытливо сощурилась. Как ни странно, но лицо ее от коньяка стало свежее, моложе. Оно сохранило и прежнюю женственность. Вновь появилось в этом лице такое, что невольно заставило вспомнить не худшее — лучшее.

— Ты что, не в ладах со своим покровителем? — спросил Ершов.

— Именно покровителем! — улыбнулась она скептически. — Правда, Сергей Семенович сделал для меня очень много, но он никогда не сможет заменить тебя и дочь.

— Жаль.

— Не смейся. Я искренне.

— Поздно об этом, Ирина.

Она смерила его оценивающим взглядом:

— А почему? — засмеялась невесело, деланно. — Нам еще жить да жить! Может, теперь только и начинается жизнь. — И вдруг посмотрела в упор, с вызовом, как когда-то, если хотела его привлечь, притянуть. Даже дыхание ее стало слегка учащенным.

Ершов вовсе не собирался ее упрекать, но сделать ей больно неодолимо хотелось.

— Сергею Семеновичу сколько лет?

— А!.. — махнула рукой. — Давно папашей зову… Папаша, неси халат… Папаша, где мои шлепанцы?.. На улице ветер. Не заблудись. Держись за забор, папаша!.. Шестьдесят семь скоро будет…

— Как принято говорить, — самый зрелый творческий возраст, — заключил не без иронии Ершов. — Расцвет!

— Ой, оставь, — скривилась Ирина. — Ты вправе считать, что я скверная женщина. Можешь! Но без тебя и Катюши я такой и останусь. Не думай, я не прошу снисхождения. Я только хотела сказать, что человеческое во мне теплится, а неугасшему огню не хватает лишь чуточку кислорода. Пусть я наказана всеми. Но самым большим для меня наказанием было собственное сознание того, что я потеряла больше, чем нашла. Вот где моя трагедия.

Он молчал, а она, закурив, снова заговорила:

— Я хочу быть с тобой предельно честной и говорю то, что думаю. Ни в ком, никогда не любила мужчину так. Поздно об этом, но это искренне. Ты победил, ты можешь меня презирать. Но если когда-нибудь тебе будет плохо, помни — есть человек, который после долгих скитаний вновь пришел к выводу, что лучше тебя нет для него… Только не думай, нет! — испугалась она. — Не думай, что хмель во мне говорит. Чужая я вам: и тебе, и Катюше…

— Не знаю, как ей…

— Зато я знаю! — перебила Ирина тоном повышенным, но безвольным.

Он сидел и смотрел на нее. Смотрел, как на человека знакомого и в то же время чужого. Что, где, когда надорвало ее, не так уж и важно. Странно, но ее переживания его мало трогали. Наблюдай он со стороны подобную историю, она бы его взволновала, заставила думать, переживать за людей, а, может, и пожелать им снова сойтись…

Ирина с горечью рассмеялась:

— А я ведь помню тебя всего, понимаешь, всего! Мне иногда, дуре, снилось, что мы снова вместе. Ты был у меня первым. Огромное счастье не растворится, не расплескается. Каким бывает оно, увидеть можно только на расстоянии… Летела и знала, что здесь не нужна, а все-таки приземлилась. На что-то надеялась, хотя и боялась признаться в этом даже себе. Минуту назад готова была спросить: ну, а ты-то, ты вспоминал обо мне, как я, мучительно, по ночам? Хотел меня видеть любящей, преданной, прежней, желать? Эгоистка и только! Смеешься? Правильно делаешь! Ну хватит нюнить, Ирина!

Он не знал, о чем с ней еще говорить, и она все сказала. Сидели молча, курили.

— Тебе нравится новая роль? — спросил Ершов, желая хоть этим скоротать время до прихода Катюши.

— Не очень, — призналась она. — Самая заурядная, из разряда комедийных. Терпеть не могу заурядного… Я по своей натуре холерик. Поднялся занавес, и нет ничего от Ирины. Сыграю «Бесприданницу» и два, три дня чувствую себя прескверно. Даже физически недомогаю.

— Может, это не так уж и плохо?

— Да! Для театра, для зрителя.

— Что ты хочешь сказать?

— Не знаю, как объяснить. Играю влюбленную, чистую героиню. И я влюблена, умна, хороша. Я действительно влюблена, но в кого?! Как ни крути — в партнера по сцене. А в жизни, может, терпеть его не могу. Два, три часа полного напряжения нервов, перевоплощения на грани самообмана, состояние психически больного, когда действительно веришь, что ты Офелия, Лариса, Анна…

— И в Сергея Семеновича была влюблена, — подсказал Ершов.

— Да, если хочешь! — ответила она зло. — Только роль эта сыграна. Можешь верить, можешь не верить — дело твое… Кстати, один молодой периферийный драматург дал театру новую пьесу. Сделана здорово. Но я боюсь играть роль героини. Там мать оставляет дочь, уезжает… А у меня сердце начинает пошаливать, нервишки сдают…

Вошла Катюша и так неожиданно, что Ирина побледнела.

— А я у Маши пила чай с тортом. Спокойной ночи. — И Катюша ушла в свою комнату.

— Вот так, — сказала Ирина, — давай со стола убирать. А в общем дай мне заняться самой этим делом. Хочется, понимаешь?! Есть вещи, которые вдруг обретают значимость.

— Не возражаю, — ответил Ершов и пошел к себе в комнату. Теперь он думал об Ирине, о жизни ее, о том, чем для нее все кончится. И вспоминалась ему картина Лактионова «На отдыхе». Несколько престарелых актеров в пансионате… И стол со скатертью, и цветы, и картины, и мягкие кресла… И красок художник не пожалел, а грустно смотреть на все это. Какой-то тяжестью наполняет. Лица актеров и гордые и жалкие. Трудно понять, что привело их в этот пансионат, почему у них старость иная, совсем не такая, какой ей положено быть… Даже суриковский Меншиков в ссылке, в кругу своих дочерей, более привлекателен, сильный и мужественный.

И Ершову стало жаль Ирину. А впрочем с чего это он безрадостно смотрит на ее будущее? Может, в жизни Ирины тысячу раз еще все переменится?

Он стоял спиной к двери, у книжного шкафа, когда неслышно вошла Ирина и повернула его за плечи к себе. Не решаясь взглянуть в глаза, склонила голову ему на грудь. Стала прежней, доступной, покорной. Но он не обнял, не оттолкнул. Ни того, ни другого не стоило делать. Понимали без слов: прошлое не вернешь, не стоит его ворошить, а любая связь между ними заставит себя потерять в глазах другого окончательно.

— Я постелю тебе на диване в зале, — сказал он ей, — или можешь остаться здесь, постелю себе там…

Утром попили чай и вызвали такси. От проводов в аэропорт Ирина сама отказалась, пожала Ершову руку, притянула к себе Катюшу, расцеловала в щеки и в лоб, быстро села в машину, оттуда взмахнула платком и только за поворотом приложила платок к глазам.

Ершов уселся работать, но вскоре вошла Катюша и положила на стол открытку:

— Вчера вечером принесли, — сказала она, — забыла тебе отдать.

Он пробежал глазами по крупно писанным строчкам.

— Что будем делать? — спросил Ершов.

Вот уж беда с этим отцом. Не понять, когда спрашивает серьезно, когда шутит.

— Поедем, — сказала Катюша.