Море в ладонях

21

Все, что просил Платонов, Дробов ему подготовил. Здесь, собственно, были «выжимки» из диссертации: цифры, сравнительные таблицы, диаграммы, краткие пояснения, выводы.

Добыча омуля за последние полтора десятка лет снизилась в четыре раза. До двадцати пяти, двадцати семи тысяч голов уменьшилось стадо байнурского тюленя. Угрожающе мало стало осетра, тайменя, ленка. В заливах, на отмелях расплодилась сорная рыба, такая, как щука, сорога и окунь. Показательно то, что вдвое возрос сплав леса по нерестилищам «красной рыбы».

— Да, батенька мой, чувствую, поработали! — говорил удовлетворенно Платонов, листая рукопись.

Дробов сидел в кабинете ученого и с завистью рассматривал высокие стеллажи, забитые книгами. Платонов встал, заходил по мягкому ковру:

— Мы обязаны доказать, что строить завод на Байнуре — это безумие. К Ушакову больше я не ходок. Ради своего благополучия он позволит загубить не только Байнур. Жаль, батенька мой, жаль, покинул нас рано Бессонов. Это был человек! Прежде чем поднять урожай до пятнадцати, восемнадцати центнеров с гектара, он побывал в каждом районе края и изучил его. Он обратил сельхозинститут не только к выпуску высококвалифицированных кадров, но и к большой научно-исследовательской работе…

Платонов подошел к рабочему столу, из стопки писем взял нужное:

— Вот, Андрей Андреевич, послушайте, что пишет мой старый приятель с берегов Волги:

Платонов посмотрел на Дробова:

— Теперь вы представляете себе, что творится на Каспии?

Дробов не знал, что и ответить.

— И далее он пишет, насколько загажена река Кура, которая питает водой целые города и поселки. Он считает, что экспорт икры и красной рыбы дал бы бо́льший экономический эффект, чем добыча нефти в Каспии! Вот оно как, батенька мой!

Платонов вложил письмо в конверт и бросил его на стол.

— Вчера у меня был Коваль и тоже принес прекрасный материал, — продолжал ученый. — Данные управления лесного хозяйства будут вечером. Вы знаете о том, что территория слабозакрепленных песков вокруг Байнура уже перевалила за семьсот тысяч гектаров?! Нет! А вот вам еще: подсчитано, что ущерб, приносимый народному хозяйству от загрязнения естественных водных ресурсов при сбросе только одного кубометра, сточных вод, составляет тринадцать и шесть десятых копейки. Значит: если мы окончательно загрязним Байнур, а потом начнем его очищать, то ежесуточно это будет стоить около двух миллионов рублей. Расчеты, показывают, что потери от отравления воды лишь в Южном Байнуре составят около девятисот миллиардов рублей! В субботу лечу в Москву, а в понедельник надеюсь быть в Академии наук. Мы еще поборемся. Постараюсь встретиться и с Крупениным, выложить факты…

Дробов думал: «Сказать, не сказать?» Сердце сдает у Платонова. Но не сказать не мог:

— Кузьма Петрович, а ведь в Бухте Южная, в Сосновых Родниках, у Тюленьего мыса работают вновь изыскательские партии Гипробума.

— Что?! Как вы сказали? — остановился Платонов напротив Дробова. — Да вы понимаете, что это значит!

Андрей понимал. Бухта Южная — это та самая точка Байнура, где среднегодовая температура равна среднегодовой Киевщины, где ботаники, мечтают вырастить фруктовые плантации. Феноменальное место от Урала до Уссурийского края. Здесь до конца не изучен микроклимат, его особенности, намечается ряд исключительно интересных работ. Сосновые Родники удивительны своими горячими целебными источниками. Тюлений мыс — основное пастбище неизвестно как попавшего сюда морского млекопитающего.

— Откуда вы это узнали? — спросил Платонов.

— Своими глазами видел. Разговаривал. На производство кордной целлюлозы пойдут высокие сорта древесины. Это сорок, пятьдесят процентов с лесовырубки. Поэтому остальное планируется использовать для производства картона, газетной и оберточной бумаги, скипидара, дрожжей, прессованной плитки, фанеры… Нужны новые заводы. Здесь рядом, под боком…

Платонов тяжело опустился в кресло, ладонью правой руки схватился за грудь. Задрожал от волнения:

— Этого я больше всего и боялся. Крупенину только бы зацепиться. Сперва целлюлозный построить. Выждать, когда страсти утихнут. А там вновь начать штурм Байнура. Он готов обнести озеро заводами, комбинатами, как частоколом. За два, три десятилетия возьмет от Байнура, от прибрежной тайги все, что может. Сегодня в чьих-то глазах наживает капитал государственного деятели. А там хоть всемирный потоп… Это нам с вами и мертвым было бы стыдно…

Платонов снял телефонную трубку. Пальцы его плохо слушались. Никак не могли попасть в нужные гнезда наборного диска.

— Алло! Алло! Это Мокеев? Низкий поклон вам, любезный… Платонов говорит… Товарищ Мокеев, можете вы объяснить, что за работы ведут представители вашего Комитета вокруг Байнура?

Ученый держал трубку несколько от себя. В наушнике потрескивало, но голос Мокеева слышался даже Андрею:

— Работают по заданию свыше.

— Но вы-то знаете цель?

— Конечной цели не знаю. Проверяют, возможно, прежние данные нашего института. Контролируют.

— А мне известно, что занимаются изысканием новых строительных площадок.

— Тогда зачем вы звоните?

— Зачем? Хотел от вас непосредственно знать всю правду. Вы представляете здесь интересы и научную мысль своего Комитета. — Последнее было сказано едко и желчно.

— Те люди мне не подотчетны, и я ничего не знаю. Простите, у меня совещание…

Платонов зло опустил трубку на аппарат, повернулся к Андрею.

— Теперь и мне все понятно. Прут комлем вперед. И это в наше-то время! Подумайте только, какие авантюристы! Ехать! Немедленно ехать в Москву. Бить тревогу в колокола!

Ему запрещали летать самолетом, но он полетел. Прежде всего в Москве рассчитывал найти бывшего своего оппонента, ныне известного академика. Но с первых шагов Платонова ждало разочарование. Академик с группой ученых уехал в Англию на симпозиум. Больше того, уехал с теми, на кого хотел опереться Платонов, в чьих умах намеревался найти поддержку. Единственно, что удалось в тот день, без проволочки, через издательство, с которым он делал новую книгу, устроиться в «Украине». Близко от центра, удобно во всех отношениях.

Воскресенье наполовину прошло в работе над корректурой, наполовину-в прогулке по городу. Стоило выйти на улицу, как сразу попадал в шумный людской поток. Словно на гонках, дико неслись машины по Кутузовскому проспекту. В сравнении с Бирюсой, втиснутая в гранит Москва-река показалась мрачной, не очень опрятной особой. Людно было возле Большого театра и МХАТа, у ГУМа, как у подножия растревоженного муравейника. Не пройдешь и по площади к Мавзолею… Он дал порядочный круг, обошел, где положено пешеходам, встал в длинную очередь. Час простоял и попал в Мавзолей.

С этого мгновения и пока медленно проходил вокруг стеклянного саркофага, позабыл обо всем, кроме того, что находится рядом с непостижимо рано ушедшим от нас Ильичем.

В жизни не раз себе говорил Платонов: «Ленина не хватает… Ой как он нужен!» «А Ленин?! Как сделал бы Ленин?!» — спрашивал он себя.

И вот он видит Ленина. Ленин спокойный и строгий. В темном скромном костюме… Только закрыл глаза, словно думает. Думает обо всех и обо всем… Имя великого человека стало программой жизни для поколений. Оно будет жить в веках! И в то же время Платонову стало страшно: находятся еще отдельные люди, вроде Крупенина, которые без зазрения совести себя называют ленинцами, утверждают, что жили, живут по-ленински…

Нет, не согласен Платонов! Такое высокое звание может присвоить только народ, которому принадлежит Ленин.

В понедельник он все еще думал, идти ли ему в Комитет и в Госплан. Решил, что с Крупениным лучше бы встретиться. Сначала уточнить окончательные позиции этого высокого должностного лица, курирующего огромную отрасль промышленности. И только затем идти с жалобой группы сибирских ученых в ЦК.

В приемной Крупенина он обратился к красивой, немолодой уже даме, окруженной массой телефонов. С видом психиатра-консультанта она спросила:

— Скажите, кто вы, откуда?

Он ответил.

Пометив что-то себе в блокноте, дама воскликнула:

— Я мечтала давно побывать на Байнуре! Не раз слыхала о знаменитых Тальянах. Сколько песен поется о вашем священном море!

— Милости просим, — сказал Платонов. — Хорошим друзьям мы рады всегда.

Женщина мило заулыбалась:

— Мне говорили, что лучше всего к вам ехать в начале осени… Так по какому вопросу вы к Прокопию Лукичу?

Он был уверен: ему повезло. Не пройдет и двух минут, окажется в кабинете Крупенина.

— Собственно, я по вопросу строительства Еловского целлюлозного. От группы ученых.

Женщина скисла:

— Короче, вы представляете… — она не могла подобрать нужного слова.

— Да, я противник строительства на Байнуре.

Она отложила блокнот:

— Прокопий Лукич до вечера будет в Совмине на совещании. Я записала вас на прием. Лучше всего позвоните…

Назавтра Платонов собрался идти в ЦК, чтобы вручить свою жалобу. Но секретарь позвонила сама, сказала: Прокопий Лукич примет его после обеда.

Как только Платонов вошел в кабинет, в него стрельнул взгляд Крупенина. Крупенин был в светлом, кофейного цвета костюме, белой сорочке, при галстуке. Запонки и зажим, без сомнения, тонкой работы ювелира. Он не быстро вышел из-за стола, не то чтоб приветливо, но и не холодно пожал Платонову руку. Внешне все делалось уважительно к посетителю. Но Платонов был убежден, что войди за ним следом сто человек и Крупенин в деталях все повторит сначала. Будет тот же стреляющий взгляд, чуть сдержанная, давно отработанная улыбка, неторопливый выход навстречу, не очень крепкое, но достаточно ощутимое рукопожатие.

— Прошу вас, Кузьма Петрович. Давненько не виделись. Что привело?

— Лгать не хочу. Вряд ли встреча со мной вам доставит приятные минуты. Привез жалобу ученых на действия Комитета, который зависим во многом от вас.

— Ну что вы, Кузьма Петрович, вы просто преувеличиваете мои возможности. Государственный комитет — это целый научно-технический центр. А я, как вы знаете, я даже не целлюлозник…

И вот снова встретились два человека, по своим убеждениям два противоположных полюса. Если бы каждый мог не просто видеть перед собой другого, а смог бы проникнуть в тот самый сложный человеческий аппарат-мозг — они бы сразу поняли, что им никогда не найти общую точку зрения на предмет разногласий. И потому они медленно, но неотвратимо вступали в борьбу мнений, все же надеясь понять друг друга.

Платонов начал с того, что Байнур дает человеку и силы и жизнь, избавляет его от недугов, поит и кормит, что человеку небезразлично, что станет с Байнуром завтра.

Крупенин пытливо слушал. Он понимал: не найдет Платонов поддержки здесь — пойдет дальше. Не лишне знать, насколько крупны его козыри. Он тут же вспомнил, что позабыл сообщить в управление кадров, куда поедет осенью отдыхать. В Баден-Бадене, в Венгрии, в Польше был. Жена не против Болгарии….

И тут осенило Крупенина новое — от обратного. Ему доложили, что завтра в десять утра коллегия Комитета. Приглашали, если не будет он занят. Вопрос на коллегии важный: о перспективе развития лесохимической промышленности Сибири и Дальнего Востока. Почему бы Платонову не послушать, какой грандиозный размах примет вскоре эта важная отрасль народного хозяйства, какое внимание ей уделяется. Пусть ученый вглядится в события жизни, осмыслит их шире и глубже. Не твердолобый же он наконец…

На вопрос об изыскательских работах в районах бухта Южная, Сосновые Родники, Тюлений мыс Крупенин просто ответил:

— Они никому не вредят. Результаты могут быть использованы в различных целях. А почему бы, Кузьма Петрович, нам не построить в Сосновых Родниках курорт для работников лесной промышленности? Я бы сам с удовольствием отдохнул на Байнуре.

Против этого никто не мог возразить. А Крупенин снова заговорил о предстоящей коллегии. Он был уверен, что если даже Платонов попытается «выкинуть номер», то будет бит не им лично, а представительством Комитета и главков. Платонов же расценил все по-своему. Он сможет лучше понять далеко идущие планы того же Крупенина, с которым решил потягаться в своих убеждениях, принципах.

Они условились перенести окончательный разговор о претензии ученых еще на день.

Ровно в десять собрались все члены коллегии, ждали только Крупенина. Разместились за длинным столом: в торце председательствующий, рядом — почетное место Прокопию Лукичу, далее заместители, начальники отделов Комитета, члены коллегии, представители министерств и ведомств, у которых есть с Комитетом взаимные интересы.

Платонов, Мокеев и Головлев, руководители ведомственных проектных институтов сидели на стульях вдоль стен. Огромные окна были слегка приоткрыты. Но на улице так же жарко и душно, как в помещении.

Крупенин вошел. Сдержанный всем поклон. Пожал председательствующему руку, опустился в кресло. Он взглянул на повестку дня, на мгновение плотно сжал губы, что-то с укором шепнул председательствующему. Но тот уже представил слово Головлеву.

Головлев ничего нового для Платонова не сказал. Он объяснил причину задержки строительства, попросил у представителя своего министерства, присутствующего на коллегии Комитета, дополнительную технику, заверил, что будет форсировать строительство главного корпуса, сослался на большое количество бросовой проектной документации.

— Что вы на это скажете? — спросил Мокеева председательствующий. Увидев, как тот достает из портфеля папку с какими-то документами, предупредил: — Только по существу, пожалуйста.

Мокеев все же пытался «копнуть поглубже». Сослался на трудности производственного порядка и загруженность штата, пошел с битого козыря: заговорил о той обстановке, которая создалась в свое время вокруг строительства целлюлозного на Байнуре.

Крупенин первым не выдержал:

— Но за собой-то вы чувствуете хоть долю вины?

— Так точно, Прокопий Лукич.

И сразу посыпались вопросы со всех сторон.

Ответы были похожи один на другой: «совершенно справедливо», «точно так», «я искренне огорчен», «будет сделано», «слушаюсь».

— Садитесь, Модест Яковлевич, — сказал председательствующий. — Вы готовили этот вопрос, Василий Аполлинарьевич? Прошу вас!

Василий Аполлинарьевич встал, кашлянул, расправил покатые плечи, и его узкое, слегка рябоватое лицо стало сразу необыкновенно серьезным, торжественным:

— Товарищи! В том, что произошло между Еловским строительством и Бирюсинским гипробумом, во многом повинен я. Как руководитель отдела госкомитета и коммунист я должен признать…

И тут началось:

— …Я заверяю коллегию, ее руководство и вас, Прокопий Лукич, что с этого дня и момента лично возьму под свое наблюдение работу Бирюсинского проектного института. Я поражен, с каким спокойствием, пренебрегая самокритикой, товарищ Мокеев тут доложил о тех недостатках, с которыми невозможно мириться!

Платонов слушал и удивлялся. Такого самобичевания за всю жизнь, пожалуй, не наблюдал. А Василий Аполлинарьевич всем своим ораторским талантом вновь обрушился на Мокеева. Говорил, не спуская глаз с председательствующего и Крупенина. Платонов даже поморщился, хотя никаких симпатий никогда не питал к Мокееву.

В жизни часто смешное уживается с трагическим. И вот в приоткрытую раму влетел огромный лохматый шмель. Он по-хозяйски пересек кабинет, закружил над столом, где заседала большая часть присутствующих. Шмель чем-то напоминал предвоенного «ишачка», тихоходного, но верткого ястребка, который в любую минуту мог басовито спикировать на облюбованную цель.

Платонов прекрасно видел членов коллегии. Эти люди не были лишены чувства юмора. Иногда на их лица набегала настороженная улыбка, иногда откровенная. Ведь шмель мог выкинуть все, что ему заблагорассудится. И поэтому каждый старался просто не привлекать внимания, не возвышаться над рядом сидящим. В невыгодном положении оставался Василий Аполлинарьевич. Поэтому говорить он сразу начал значительно тише, жесты его стали предельно скромны. Он понимал: его выступление глупо скомкано. Его слушают и не слушают. И когда шмель начал кружиться только над ним, грозя вонзить свое страшное жало в открытую шею, в лицо и бог знает куда, Василий Аполлинарьевич сел, сказал огорченно:

— Я кончил.

— Сделаем перерыв, товарищи! — объявил председательствующий. Он взял Крупенина под руку, увел в соседний кабинет.

Василий Аполлинарьевич задержался, чтоб раскрыть шире окна. Больше ничем он не мог досадить проклятому шмелю. В коридоре к Платонову подошел Головлев:

— И вы готовите ваши штыки? — спросил он без энтузиазма. — Кого собираетесь бить? Меня?

— При чем тут вы? — ответил без злобы Платонов. — Исполнитель и только! А сей уважаемый Комитет бить, что ящерицу ловить. Не с хвоста, за голову надо хватать…

Там у себя в Бирюсинске уже одна фамилия Мокеева или того же Головлева вызывала негодование у Платонова. Здесь он ощутил остро, что люди эти только исполнители воли своих высоких наставников. Мокеев, бесспорно, немало натворил по собственной инициативе. И все же не будь покровительства свыше — Мокеев ничто. Как никогда, видел теперь Платонов первую скрипку в Крупенине и не жалел, что пришел на коллегию.

Доклад по второму вопросу вызвал в Платонове сложные чувства. Построить в Сибири тридцать заводов-гигантов за пятнадцать лет — дело нелегкое. Потребуются огромные капиталовложения. Крупнейший в мире лесопромышленный комплекс будет стоить шестьдесят тонн золотом. А в тысяча девятьсот восьмидесятом году лесохимия потребует сто восемьдесят миллионов кубов древесины на годовую продукцию.

Разместить и освоить такое хозяйство необычайно трудно. Если Байнурский целлюлозный будет потреблять около двух миллионов кубов древесины, и уже это грозит уничтожением прибрежных лесов Байнура, то что можно сказать о тех лесопромышленных комплексах, которые намечается создать в необжитых районах вечной мерзлоты и на крупных сибирских реках? Эти гиганты будут перерабатывать в год по восемь и десять миллионов кубов древесины каждый. Какие потребуются массивы тайги, сети шоссейных, железных дорог, сколько транспорта?! Нужно построить целые города и поселки, вокзалы и порты, создать флот, разработать и изготовить технику.

Платонова, действительно, ошарашили цифры. Но он увидел за ними не столько подъем народного хозяйства, сколько небывалое наступление на зеленый океан, вколачивание в это дело астрономических сумм. Такое, как показалось ему, могло привести к диспропорции в целом хозяйстве страны.

«А развитие химии? — думал он. — Разве химия не идет вперед гигантскими шагами? Разве продукцию из дерева не вытесняет уже теперь продукция из легких металлов и пластиков, нефтепродуктов, каменных углей, солей?! Не к веку ли изысканной деревянной ложки и куклы-матрешки ведет стремление лесопромышленников завладеть всем?»

Платонов совсем не считал себя специалистом в том, о чем здесь говорилось. Но за его спиной было шестьдесят прожитых лет, пытливый неослабевающий ум ученого, привыкшего мыслить в интересах Родины. Он понимал, что в огромном социалистическом хозяйстве нельзя терпеть прожектерства и все должно быть соразмерение сто раз обсчитано и проверено. В таком деле гигантомания весьма опасна. И с этой минуты Платонов не сомневался, что именно гигантоманией и страдают многие из тех, кого он слушал сейчас, и в первую голову сам Крупенин.

И тут ему вспомнилось совсем другое — поездка в ГДР. Это было в послевоенные годы. Он побывал в Тюрингии и Саксонии. Проехал много километров на автомобиле вдоль речки Цшопау. Горная, немноговодная речка сперва показалась непримечательной. Таких речушек в России тысячи. Не увидел в Германии он и сибирских лесов. Леса там те самые, давно осмеянные: подстриженные, расчищенные, прозрачные. Но как используется каждый гектар лесных угодий! Лес вырубают небольшими делянами и тут же высевают семена или закладывают саженцы. Из года в год идет прореживание посадки. Пока вырастет лес до строевого, с гектара угодий собираются сотни кубов промышленного сырья.

А Цшопау! Эта речушка! Через два, три, пять километров перегорожена плотиной. Здесь небольшая электростанция, фанерная или мебельная фабрика, лесопилка… И рыбы в реке достаточно: крупной и мелкой. Проехав десяток километров по лесу, трудно не встретить козу или оленя, зайца или кабана. Умеют же люди хозяйствовать! Почему не учиться у них хорошему?

Огромные комбинаты и комплексы, бесспорно, нужны. Но прежде чем их плодить, надо подумать, насколько все это выгодно и как скоро окупится. А главное, помнить о воспроизводстве. Если к семидесятому году население земного шара возрастет почти вдвое, значит, и в социалистическом государстве оно увеличится на десятки миллионов. Сибирь — потенциальный плацдарм дальнейшего развития Родины. Не время ли думать об этом заранее, по-хозяйски, разумно.

Нет, не вдохновило Платонова большое собрание своими запросами и проектами. Не лучше ли за эти деньги повернуть часть северных рек на плодородный юг? Там будет хлеб и хлопок, можно вырастить не только лиственные и хвойные леса, но и разбить фруктовые плантации, засадить пустыни цитрусовыми, чайным деревом, виноградниками, возделать рисовые поля… Идея спорная, но не одной лесохимией сыт человек…

Вот об этом и шел разговор с Крупениным, когда снова, как было условлено, встретился с ним Платонов. Вместо потенциального сторонника Прокопий Лукич приобрел еще большего противника своих идей и планов.

— Ну что же, Кузьма Петрович, — сказал Крупенин, — я сделал все, чтобы вас убедить. Оставьте жалобу. Ознакомимся и изучим. Найдем в ней полезное — примем.

— А я ведь пришел не милостыню просить…

— Требовать! — подсказал удивленно Крупенин.

Платонов не обратил внимания на реплику:

— Вы построили в дельте могучей русской реки заводы по производству бумаги из камыша. Косою камыш не накосишь. Пустили технику. И техника смешала с грязью всю корневую систему растений… И что теперь? А ведь ученые вас предупреждали. Куда трудно добраться и на оленях, вы там собираетесь воздвигнуть в сказочно быстрые сроки целые лесопромышленные комплексы. А как свяжете их с жизненно важными артериями страны? Сколько стоит километр железной, шоссейной дорог? Не оторвано ли это в целом от индустриализации великого государства? В Сибири построен масложиркомбинат по переработке сои. А где она? В северные районы Бирюсннского края каждый год мы везем сотнями тонн семена кукурузы, а в наших краях она не всегда может дать початки даже молочно-восковой спелости. Сколько ушло лучших плодородных земель на дно искусственных морей? Перенесены города и села. А выгодно ли это?

Крупенин побагровел:

— Когда вы говорите обо мне и пытаетесь очернить мою деятельность, я еще могу стерпеть. Но сейчас я вижу в вас критикана, не больше. Кто позволил вам клеветать… — Он не договорил, сорвался. — С меня достаточно! Идите куда хотите! Идите!

Платонов напряг все нервы, чтобы сдержаться. Он медленно встал, забрал портфель и, памятуя, что первым приветствует умный, сказал:

— До свидания, Прокопий Лукич. Надеюсь, мы встретимся.

Крупенин ему не ответил. С него было достаточно.

В ЦК Платонова направили в промышленный отдел. Там жалобу приняли и сказали, что результат сообщат.

Но оставались считанные дни пребывания Платонова в Москве, и он настойчиво каждое утро звонил по указанному телефону.

А по жалобе уже вызывали и говорили, запрашивали, уточняли, требовали объяснений, сопоставляли мнение сторон. Она шла по инстанции до тех пор, пока не сделали вывод, что нужна авторитетная комиссия.

Уже в Бирюсинске Платонов получил конверт с долгожданным обратным адресом. Сердце его так стучало, что, прежде чем вскрыть письмо, он налил стакан минеральной воды и отпил глоток.

— По вашей жалобе, — читал вслух он, — создана авторитетная комиссия во главе с товарищем Крупениным Прокопием Лукичом, членом…

Платонов схватился рукою за грудь. Глаза застлала ему мутная пелена. Вторая рука протянулась к стакану, но не смогла его удержать, опрокинула. Ручейки воды потекли со стола на ковер. Но Платонов уже ничего не видел, не слышал…