О чём молчат рубины

Глава 13. Спасён?!

Каждый человек должен сам спасать своё тело и душу.

Те, кто надеется, что их спасут другие, будут разочарованы.

Парацельс.

Земли, принадлежащие Тевтонскому ордену, замок Мариенбург, 30.07–31.07.1410 года.

— Ну вот и пришло время пустить в ход последнюю уловку, — мрачно подумал фон Плауэн, поднялся со своего места, хмурым взглядом обвёл зал и тяжко уронил, — Суд постановляет!

И услышал звенящую тишину вокруг. Казалось, даже воздух загустел и перестал дуть из окошек.

— Суд не убедили ответы свидетелей! — угрюмо сказал он, — Суд не убедили чересчур слащавые речи адвоката! И я бы с чистой совестью приговорил еретика к смерти…если бы не вердикт присяжных. Но суд не удовлетворён и вердиктом!

Генрих фон Плауэн бросил мимолётный взгляд на скамью, где сидели присяжные. Все двенадцать сидели напряжённые, сжав кулаки, а брат Ричард покраснел и пучил глаза.

— Но суд не может не учитывать этого вердикта, — поспешно добавил фон Плауэн, — А это значит… это значит… это значит, что суд постановляет! Ордалия!

И всё вокруг разом зашумело. Яростно зашептались присяжные, растерянные зрители вертелись на местах и недоумённо переговаривались друг с другом, радостно потирал ладошки обвинитель, капеллан, отец Мартин — подожди, мерзавец, после суда мы ещё с тобой поговорим наедине! — зачем-то полез в свои бумаги на столе растерянный адвокат, и только обвиняемый продолжал сидеть спокойно и уверенно, только в глазах у него плескались тревога и непонимание. Ну, ничего! Скоро ты всё поймёшь! Скоро ты будешь ждать избавления от этой жизни, как манны небесной!

— Я готов заменить обвиняемого на поле боя! — гордо поднялся со своего места брат Гюнтер, — Пеший или конный. Любым оружием. Все знают, что у меня нет правой руки. Так пусть более зримым станет результат ордалии, суда Божьего!

— Всем известна ваша доблесть, брат Гюнтер, — вкрадчиво заметил фон Плауэн, — Но в данном случае она может спать спокойным сном. Суд выбирает ордалию огнём! Я уже отдал соответствующие распоряжения. Кузнец готовит материал. Объявляю, что заседание суда переносится на площадку перед кузницей! Все желающие могут присутствовать и лично удостовериться, что суд относится к подозреваемому непредвзято. На всё воля Божия! А дело суда — правильно понять эту волю Божию!..

— Да смилостивится Христос над вами! — потрясённо прошептал адвокат, — Но, видит Бог, я сделал всё возможное!

— А что случилось? — позволил я себе задать вопрос, — Почему все так возбудились? Куда потянулись люди из зала? Я не понимаю, что решил судья.

— Судья назначил испытание, — сурово ответил мой защитник, — Окончательное. И да будет над тобой благословение Господне!

А позади меня, словно сами собой, выросли два крепких рыцаря, опоясанных мечами, в белых плащах с крестами и с самыми суровыми лицами. И предложили мне пройти к новому месту заседания суда. Впрочем, обращались достаточно вежливо. Предварительно убедившись, что я никуда бежать не собираюсь. Даже не препятствовали, когда по пути ко мне пристроилась Катерина и, подлаживаясь под мой мужской шаг, быстро затараторила:

— Главное, не бойся! Верь в промысел Божий и не бойся! Были христианские мученики, которых тоже подвергали испытанию огнём, и не устрашились они! Вот, хоть пресвитер Пармений, которому безбожный Декий урезал язык, но милостью Божией Пармений и без языка говорил внятно. Тогда взъярённый Декий приказал терзать Пармения и других узников: жечь огнём, прикладывать раскалённое железо к бокам, и рвать тело железными крючьями. Но и тогда не сломилась их стойкость! Умерли, но не отреклись от Христа! А пресвитер Пармений стал святым! Или Поликарп, епископ Смирнский. На восемьдесят шестом году жизни был заживо сожжён. Несмотря на такой преклонный возраст, несмотря на страшные мучения, не отрёкся он от Христа, и тоже стал святым! Разве может быть что-то более чистым, возвышенным и одухотворённым, чем мученическая смерть за Христа?! Не бойся и верь!

— Эй, подожди! — меня, признаться, сильно смутили её слова о мучениках и их страшных мучениях, — А разве они уже не были христианами-католиками? А я ещё даже не оглашён!

— Ну… — Катерина слегка растерялась, хотя тут же приободрилась, — Ничего страшного! Были святые, которые не успели креститься, но потерпели за веру Христову и мученически скончались. Например, святой Уар. Из знатной семьи, любимец императора Диоклетиана. Но услышал христианское учение и уверовал. Не успел креститься, но настолько уверовал в жизнь вечную, что смело вышел на муки, вместо одного из христиан, который умер в тюрьме. Заменил его собой. Сперва его просто били, но Уар только улыбался в лицо мучителям и ободрял остальных. Тогда его связали и разорвали ему утробу, так, что внутренности выпали на землю. А Уар ещё пять часов мучился, но не раскаялся в своём выборе. Оттого и стал святым, и на могиле его происходят чудеса исцеления. Про таких говорят: «кровью крестился».

— Я уж лучше водой… аки Христос! — возразил я, и тут у меня сверкнула идея, — И вообще, вон адвокат к чему вёл? Неспроста меня с того света на этот вернули! У меня есть миссия! А ты хочешь, чтобы я опять умер? Не выполнив предназначения?!

— Это я не подумала… — покаянно призналась Катерина, — А какая у тебя миссия?

И я увидел, как насторожились уши у окружающих. А я вдруг вспомнил, что у меня на пальце непростой перстень. Далеко не простой.

— Не знаю, — туманно ответил я вслух, — Но вполне могут быть и чудеса Господни, явленные им через меня… Если будет на то Его воля, конечно!

— Пришли, — буркнул один из стражей, и слегка подтолкнул меня в спину, — Выйди на середину, обвиняемый!

Понятно, на какую «середину». Все зрители собрались толпой, образовав в самом центре пустое пространство в виде круга. Вот на середину этого круга меня и вытолкнули.

А ещё в этом кругу стоял Генрих фон Плауэн, только не в центре, а чуть сбоку. Отдельно и от меня и от толпы. И он явно был доволен.

— Всем объявляется решение суда по ордалии, — улыбаясь уголком рта, возвестил он, — Сейчас кузнец нагреет стальной брусок до белизны. Мы подождём, пока цвет не перейдёт в красноту. И обвиняемый должен будет взять раскалённый брусок голой рукой. И крепко зажать в кулаке. В этом положении кулак будет завязан в специальный маленький мешочек, как раз под размер мужского кулака. И опечатан моей личной печатью. Через указанный срок печать будет проверена и мешочек снимут. И мы увидим воочию результат Божьего суда. Обвиняемому приготовиться! Кузнец уже приступил к делу.

— Мой совет, — как рядом со мной оказался адвокат, ума не приложу. И говорил он очень серьёзным тоном, — Мой совет: ничему не верь! Можно дерево покрасить и оно будет выглядеть, как металл. Можно металл покрасить, и брусок будет выглядеть раскалённым. Не бойся! Смело хватай рукой указанный тебе кусок металла и сразу же, не рассуждая, крепко зажми его в кулаке! И уповай на милость Божию!

Ах, вот оно что! Здесь проверка на смелость! Мол, дерзнёт ли обвиняемый сцапать кусок металла, который выглядит раскалённым? Если душа черна, то забоится. И ещё по пути Катерина всякими жуткими историями стращала. Спасибо адвокату, предупредил. Теперь-то я не испугаюсь. Хе!

— Обвиняемый! Покажи руки! — приказал фон Плауэн.

Я послушно протянул обе руки ладонями вперёд.

— У тебя на правой руке перстень. Что это за перстень? Что означает?

— Ничего не означает, — сказал я настолько невинным голосом, что и сам себе поверил, — Обычный перстень для украшения…

— Покажи!

Под взглядом сотен глаз я медленно снял перстень с пальца и протянул его судье. Фон Плауэн оглядел перстень необычайно внимательно, чуть не понюхал. И несколько раз перекрестил. Перстень вёл себя, как перстень. Не тебе с ним управляться! Тут надо особое умение! С явной неохотой фон Плауэн вернул перстень мне:

— Можешь надеть… только на левую руку! На правой не должно быть никаких предметов, а особенно талисманов. И вообще, может ты желаешь отказаться от испытания?

И голос его стал необычайно ласковым.

— Нет! — бодро ответил я, — Я готов к испытанию!

— Ну-ну… — недобро покосился на меня судья.

— Готово! — раздался басистый рык и из-за спин людей выступил здоровенный детина в кожаном фартуке, в кожаных рукавицах, с длинными щипцами в руках. В щипцах был зажат продолговатый кусок металла малинового цвета. Честное слово, не знай я, что это его так покрасили, я был бы уверен, что брусок раскалён! Настолько всё было реалистично. Даже казалось, что брусок слегка потрескивает, остывая.

— Возьми брусок и зажми в кулаке правой руки! — вскричал фон Плауэн, — Живее!

Я отважно протянул руку и крепко зажал брусок в кулаке.

— Ы-ы-ы-ы!!!!

Меня перекосило и скрючило! У меня перехватило дыхание!

— Ы-ы-ы-ы!!!

— Ты богохульствуешь? — наклонился ко мне фон Плауэн.

— Ы-ы-ы-ы!!!

Я с радостью послал бы всех богов вместе взятых и каждого по отдельности! Но я физически этого не мог! Я не мог вдохнуть и не мог выдохнуть! Оставалось только отчаянно мычать.

— Ы-ы-ы-ы!!!

Противно пахло горелым мясом. И я понимал, что это моё мясо! Что запах от моей обгорелой, почерневшей ладони! Но я не мог отшвырнуть этот железный брусок! Во-первых, потому, что рука перестала слушаться и ладонь никак не разжималась, подлая, а во-вторых, этот трижды проклятый брусок прилип к ладони, прикипел к ней. Знаете, если пожалеть масла, при обжарке мяса на медной сковороде, то это мясо прикипает к сковороде так, что приходится отдирать, куски, а они разрываются не желая расставаться со сковородой. Вот и у меня так же! Я чувствовал, что выдрать из ладони тысячу раз проклятую железяку можно только с мясом ладони. А у меня останутся только обгорелые кости.

— Ы-ы-ы-ы!!!

— Что же ты медлишь? — укоризненно покосился на кузнеца-палача мой адвокат, — Судья ясно сказал: «Когда подозреваемый зажмёт руку в кулак, ему будет надет на руку особый мешочек…». Так что же ты медлишь? А вас, господа, прошу свидетельствовать: обвиняемый не отказался от испытания огнём, не бросил раскалённый брусок наземь и не хулил имя Божье во время испытания! Это факт, господа! Вы видели это собственными глазами!

Я взглянул на адвоката. Тот бросил на меня сочувственный взгляд и отвёл глаза в сторону. Он знал! Он знал, гад, что брусок будет раскалён по-настоящему! Он это сделал, чтобы я и в самом деле сжёг свою руку! Зачем он это сделал? Зачем это ему?!

— Ы-ы-ы-ы…

Я наконец-то сумел сделать судорожный вдох. И тут пришло понимание. Если бы я с проклятиями отбросил от себя раскалённую железяку, мне пришлось бы гораздо хуже, чем обожжённая рука. Как там Катерина рассказывала? Раскалённые железные полосы к бокам прикладывали? А может, и чего похуже. Значит, адвокат опять меня спасал. Выбрал наименьшее зло из возможных. Вот только спасибо я ему сказать не могу. У меня язык во рту не ворочается.

— Ы-ы-ы-ы…

Тем временем, кузнец вопросительно взглянул на судью и, получив от него молчаливый кивок, сноровисто натянул на мой сжатый кулак небольшой матерчатый мешочек. Теперь, даже если я сумею заставить мышцы руки повиноваться мне, пальцы всё равно не смогут разжаться. Они плотно упакованы в этот мешочек, вроде как в плотную рукавицу. Им некуда деваться, только оставаться в сжатом виде.

— Ы-ы-ы-ы…

Фон Плауэн убедился, что мешочек сидит на кулаке плотно, лично связал особые завязочки, в районе запястья, и лично опечатал их, накапав на них заранее подготовленным сургучом. То, что расплавленный сургуч попадал не только на завязочки, но и на мою руку, его нисколько не взволновало. Меня, признаться, тоже, поскольку я ничего не почувствовал. Кажется, вся рука потеряла чувствительность.

— Суд объявляет, — фон Плауэн опять ухмыльнулся уголком рта, — Что осмотр руки подозреваемого на предмет свершения суда Божьего состоится по прошествии двух дней!

— Как?! — буквально ахнула окружающая толпа.

— Невозможно! — подал голос фон Штюке, — Как врач заявляю, это невозможно! Вы наверное хотели сказать «через две недели»? Да и то… хм…

— Я сказал то, что и хотел сказать! — холодно отчеканил фон Плауэн, — Два дня! Один из них — сегодняшний! День, слава Богу, ещё не кончился! Второй — завтрашний. Итак, завтра, в это же время, то есть, почти на закате солнца, суд осмотрит руку обвиняемого! И пусть трепещут враги Господа нашего, если мы не увидим исцеления!

Дабы обвиняемый не мог воспользоваться чернокнижным волхвованием, дабы никто не попытался оказать обвиняемому врачебной помощи… — фон Плауэн бросил быстрый взгляд на доктора фон Штюке, нервно покусывающего нижнюю губу, — Дабы обвиняемый не предпринял попытки сбежать… на всё время до проверки, обвиняемый помещается в темницу, под надёжную стражу! Стража не будет спать ни ночью ни днём… да и обвиняемому не позволит!

Секретарь! Занести всё сказанное в протокол! Стража! Увести обвиняемого!

И я, сопровождаемый всё той же парой охранников, с трудом заковылял прочь, бережно поддерживая одной рукой непослушную другую руку…

Знаете, когда я ухватил бесчувственную правую руку левой рукой, с перстнем на пальце, я неожиданно почувствовал некоторое облегчение! Нет, не то, чтобы — раз! — и ничего не болит, но я смог даже слегка распрямиться. И в глазах потихоньку таял багрово-красный туман. И дыхание стало ровнее, не такими судорожными рывками. Значит… значит, перстень работает! И теперь надо только придумать повод, чтобы мне постоянно одной рукой держать другую руку, и чтобы это охранникам не казалось подозрительным. Чтоб, когда завтра подозрительный фон Плауэн спросит моих охранников, не пользовался ли я своим подозрительным перстнем, то бравые охранники, с чистой совестью и не моргнув глазом ответили бы: «Нет!». И чтобы подозрительный фон Плауэн им поверил… О! Так есть же решение! Есть!

Темница, в которую меня привели, размещалась ниже уровня земли. Это я понял потому, что единственное, крохотное, зарешечённое окошко виднелось высоко над уровнем пола. Даже если будут два заключённых и один встанет на плечи другому, то и тогда до окошка не дотянуться. Разве что, если заключённых будет трое… да и то вряд ли. А ведь я видел такие окошки! Только я видел их снаружи, и видел на уровне земли. Ещё удивлялся, зачем такие низенькие окошки? Вот зачем, оказывается…

В общем, в темнице было темно. Как и положено в темнице. Что мне только на руку. А ещё в темнице было мрачно, холодно и сыро. В углу валялась охапка полуистлевшей соломы, но как я понял, не для меня. Фон Плауэн запретил страже разрешать мне сон, не так ли? Да мне и самому было не до сна. Поэтому я попросту бухнулся на колени, попытался молитвенно сложить руки у груди, ожидаемо, у меня ничего не получилось, тогда я левой рукой с перстнем, мотивированно ухватил свою правую руку, прижал к груди, и принялся громко молиться: «Pater noster, qui es in coelis, sanctificetur nomen tuum…»[1]. Благо, за несколько дней, проведённых в обществе Катерины, успел выучить.

Кстати! Когда она первый раз привела меня в церковь, я ужасно удивился. Служба шла на незнакомом языке, не на том, на котором разговаривала девушка! Пришлось незаметно, склоняясь вроде бы в поклоне, коснуться перстнем ушей и губ. Перстень не подвёл. И я сразу выучил латынь! Что несказанно помогло впоследствии. Ибо и весь суд шёл исключительно на латыни. И запоминать текст так проще, чем зазубривать незнакомые, иностранные слова. В общем, теперь-то я уверенно повторял: «Pater noster, qui es in coelis…». Одновременно, с радостью чувствуя, как в правой руке появляются признаки жизни. Хотя и весьма болезненные поначалу.

Охранники из камеры не вышли. Они молча смотрели оловянными глазами на коленопреклонённого меня и ничего в их глазах нельзя было прочесть. Не меньше получаса прошло, пока они не поверили в мои искренние чувства. И всё это время я беспрестанно повторял одно и то же: «Pater noster, qui es in coelis…». Что поделать, других молитв я не знаю. По крайней мере, пока.

— Восток вон там, — буркнул наконец один из них, ткнув пальцем.

— Что? — не понял я.

— Ты молишься в сторону окна, — пояснил второй, — Но окно смотрит не строго на восток. Восток чуть в стороне, вон там!

— Спасибо! — с чувством поблагодарил я, — Да вознаградит тебя Господь за доброту твою!

Повернулся чуть в сторону, туда, куда мне ткнули пальцем, и продолжил читать молитву, прижимая к груди обе руки. Цепко ухватив левой правую.

Если честно, я вообще не знал, что молиться надо лицом на восток! У нас ведь как? Подходишь к реке — и молишься божеству реки, чтобы тебя волной не унесло. Подходишь к лесным зарослям — и молишься лесному богу, чтобы тебя зверь лесной не задрал. И не обращаешь внимания, с какой стороны ты подошёл к реке или лесу. С какой подошёл, с такой и молишься. А тут оно, выходит, вон как! Это ещё выходит, повезло, что окошко почти на восток выходит. А если бы на запад? Ещё чего доброго, вместо добра, беду бы на себя накликал! Надо будет у Катерины уточнить поделикатнее, в чём тут дело. А стражники пусть думают, что я чуточку ошибся с направлением по недоразумению. И исправился.

Вообще говоря, нелёгкое это дело, возносить одну и ту же молитву, всю ночь стоя на коленях, на жёстком каменном полу. Но я не позволил себе ни малейшей поблажки. Ни распрямиться с кряхтением, потирая затёкшую поясницу, ни начать невнятный бубнёж, вместо раздельных, чётких слов. Стоял на коленях и молился. Внятно, с душой, со слезой в голосе. Чтобы даже стражники прониклись. Почему-то я чувствовал, что так надо.

С правой рукой тоже не всё было хорошо. Да, я отчётливо чувствовал, как она восстанавливается, как нарастает мясо и возвращается подвижность суставам. Вот только тот железный брусок никуда не делся. А весил он, если навскидку, чуть больше полукилограмма. Казалось бы, пустяк, ерунда, чепуха и мелочь. Да! Первый час. А потом этот вес начинает ощущаться и с каждой минутой всё отчётливее. Часа через четыре мне казалось, что у меня в руке зажат огромный булыжник. И я вынужден держать его у груди. Не верите? Возьмите в руки самую лёгкую, детскую гантельку. И подержите у груди и час и два и три… И вы меня поймёте! Эх, если бы можно было опустить руку и слегка помахать ею, расслабив мышцы. Увы, нельзя. Что это за молитва, когда рукой у пола размахивают? Нельзя! Нужно терпеть!

С трудом я дотерпел, пока краем глаза не увидел, как начинает светлеть такое далёкое и высокое окошко, предвещая близкий рассвет. И словно прибавилось сил! Я с удвоенным рвением принялся за изрядно надоевшую молитву.

Когда рассвет уже вовсю вызолотил решётку на окошке, моей бдительной страже пришла смена. Стражники негромко и — увы! — неразборчиво бормотали за моей спиной, очевидно, делясь впечатлениями и повторяя инструкции, а я в несчётный раз повторял молитву.

— Вот! — шагнул ко мне один из «новых» охранников, протягивая ломоть хлеба и кружку, в которой плескалась вода, — Пей и ешь. И знай: это еда на целый день.

Я невозмутимо дочитал молитву до конца и только потом поднял глаза на стражника:

— Есть ли у тебя фляга?..

— Есть, — несколько ошарашенно признался тот, — Но какое тебе дело…

— Будь добр, перелей эту воду в свою флягу, — не стал дослушивать я.

— Как бы я это сделал?! Моя фляга полна!

— Тогда налей в неё воду, когда фляга опустеет, — невозмутимо сказал я, и опять, словно потеряв к нему интерес, принялся повторять молитву.

Стражник несколько секунд постоял в раздумье, а потом поставил кружку на землю, а поверх кружки положил ломоть хлеба. И шагнул в сторону, всем своим видом показывая: твоя еда, что хочешь с ней делай, а меня не впутывай! Ничего, я терпеливый. Я дождусь, когда его фляга опустеет и напомню свою просьбу.

Сперва я хотел глотнуть немного воды. В горле пересохло. Я же всю ночь не умолкал. Но тут мне на ум пришло одно рассуждение, которое вынудило меня отказаться даже от простого глотка воды. Нет, я не думал, что меня отравят. Удавить проще. Это было другое рассуждение. А хлеб без воды мне бы в горло не полез. Поэтому я снова и снова повторял «отче наш», тупо глядя перед собой. Как теперь уже знал, в сторону востока.

Вытерпеть день оказалось ещё труднее, чем ночь! Силы уходили, как вода в песках пустыни! Вода! Нельзя про неё думать! Иначе не выдержу и сделаю глоток. Забыть о воде! Думать только о будущей победе! Я должен победить этого фон Плауэна! И я должен победить его на глазах всех окружающих. И чтобы мои стражники могли под присягой на Библии поклясться, что ничего, кроме молитв, от меня не слышали, и никаких действий, кроме поклонов, я не совершал.

И я сумел себя заставить забыть о воде! Только каждый раз, когда стражник прикладывался к своей фляге, я невольно вспоминал о заветной кружке, стоящей недалеко от меня. И приходилось напрягать все силы, чтобы снова забыть о том, что вожделённая влага находится от меня всего на расстоянии протянутой руки.

Мгновения тянулись, как капельки мёда из пчелиных сот, складываясь в минуты, минуты казались бесконечными, но всё же постепенно слагались в часы, а часы казались вообще неподвижными, словно само Время застыло в своём беге.

Отчаянно ныло правое плечо, лоб покрылся холодным пóтом, я перестал чувствовать ноги, я задыхался в душном подземелье, в какой-то момент я прислушался к собственному голосу и ужаснулся: я не читаю молитву, я её хриплю! А впрочем… пусть! Пусть стражники слышат, что я молюсь из последних сил!

А я действительно напрягал последние силы. И казалось, что уже вот-вот они иссякнут полностью и я упаду бездыханным. И даже вздрогнул, когда почувствовал руку на своём плече:

— Пора! Время предстать перед судом!

С трудом ворочая затёкшей шеей, я поднял голову. Стражник. Тот самый.

— Если у тебя освободилось место во фляге, налей туда воды из кружки… — я хотел произнести это елейным голосом, но получилось, что отчаянно прохрипел. Ну, как получилось. Хорошо ещё, что вообще разборчиво вышло.

— Вот ещё! Там, поди-ка вся вода в хлебных крошках! Потом ещё флягу мыть…

— Умоляю! Ради Христа, ради ран Его…

Стражник замялся. Отказать в пустяке, когда тебя христовым именем просят…

— Ради святого Георгия Победоносца! — вспомнил я, — Покровителя всего рыцарства!

Переполняет чан с водой не десять вёдер, а последняя капля. Стражник смутился. Ещё бы! Ему ещё не раз на бой выходить, как же он воевать будет, без покровительства святого Георгия?! С недовольным сопением он наклонился.

— Хлеб весь размяк… — досадливо буркнул он, — Хлеб-то есть будешь?

— Брось его птицам! — бесхитростно ответил я.

Нет, честно! Тогда я ещё не знал, что здесь принято говорить «птицы небесные», и верить, что сам Господь посылает им пищу. И кто этих пташек небесных покормит, тот вроде и сам к святым делам приобщается. Как просто-то! Покрошил хлебушек птичкам — и ты почти святой! Повторюсь, я тогда этого не знал. Но получилось здóрово!

Стражник покосился на меня совсем другим взглядом. Сильно размахнулся и выбросил хлеб за высокое окошко. А потом молча перелил мою воду в свою флягу.

— Пошли!

Я попробовал подняться и понял, что и пошевелиться не могу. Всё тело затекло.

— Э-э-э…

Не знаю, понял ли меня стражник или ему просто надоело ждать. Но он мощно ухватил меня за шиворот и рывком приподнял над полом.

— Пошли!

И я заковылял по лестнице, перекошенный, с трудом передвигая ноги. Прямо, копия меня же, но сутки назад! Правда, причины другие, но внешне очень похоже. А что? Это даже к лучшему! Разительней будет эффект, который я намереваюсь произвести!

Вот так мы и пришли к тому же месту, что и вчера. И толпа стояла такая же, если не больше. И опять меня втолкнули в самый центр. Ну что ж… Представление начинается!

Фон Плауэн павлином расхаживал среди собравшихся. Не знаю, говорил ли он что-нибудь собравшимся, до моего появления, но думаю, что загадочно молчал. Если я правильно понял его натуру.

Невдалеке стояли и встревоженный адвокат, и хмурый доктор фон Штюке, и великан Гюнтер, и сестра Катерина — куда же без неё? — и все смотрели на меня печальными глазами. Похоже, это единственные люди, которым на меня не наплевать. Которые за меня искренне переживают. Не будем же их расстраивать!

— Суд приступает к своим обязанностям! — гордо сказал фон Плауэн, — А именно, к осмотру результатов ордалии, то есть, к осмотру правой руки обвиняемого! Обвиняемый! Протяни мне правую руку!

Я не смог. Честно, я не смог! Мне уже казалось, что в правой руке зажат не булыжник, а громадный валун! Так, что даже плечо распухло и отказывалось повиноваться. Фон Плауэна это не смутило. Он цепко ухватил мою руку и тщательно обследовал собственную печать.

— Печать цела! — объявил он громогласно, — Что означает… сейчас мы все увидим, что это означает!

Явно красуясь, он принародно сломал печать и развязал завязки мешочка. Стянул мешочек с руки. Наконец-то! Наконец-то я смог разжать пальцы и выронить тысячу раз проклятую железяку! Она с гулким стуком ударилась об землю и покатилась, вся чёрная, горелая, с прикипевшими лохмотьями кожи и мяса… между прочим, моих кожи и мяса! Но все глядели не на железяку. Все взгляды устремились на мою ладонь. Чёрную, закопчённую ладонь, с неподвижными пальцами.

— Вот! — торжествующе возвестил фон Плауэн — Мы все видим…

— Добрый человек! — повернулся я к своему стражнику, — полей мне на руки святой водой из своей фляги!

Про «святую воду», признаться, мне только что на ум пришло. До этого я собирался просто попросить его полить из фляги на руки.

— А?! — растерялся стражник, — Какой ещё «святой водой»?!

— Из твоей фляги! — с нажимом ответил я, — Что стоишь?! Полей мне на руки водой из фляги! В конце концов, там налита МОЯ вода!

— А… — дошло до стражника, — Ну пожалуйста…

И под взглядом сотен глаз я вымыл руки под струёй воды. Смыв с правой руки копоть. Теперь там красовалась совершенно новенькая, розовая кожа.

— А?! — уставился на мою ладонь фон Плауэн.

— Это же… чудо! — проникновенно произнёс доктор фон Штюке.

— Чудо… Чудо! Чудо!!! — пронеслось над толпой.

— Это в самом деле ангел! — воскликнул кто-то.

— А помните, он предрекал, что мы увидим чудо?! — вопросил другой голос.

— Эй, брат Максимилиан! У тебя осталась во фляге святая вода? Дай немного, а то старая рана ноет… О-о-о! Как сразу полегчало!

— Брат Максимилиан! И мне дай!

— И мне!

Стражник сначала растерянно поливал водой куда просили, но потом вдруг отдёрнул флягу:

— Хватит! Я тоже рыцарь! Мне тоже, может, святая вода понадобится!

— Брат Максимилиан! Уж не жадность ли это? Великий грех…

— Не жадность! Бережливость! Там на самом донышке осталось!

— Брат Максимилиан!..

— Нет!

Генрих фон Плауэн никогда не стал бы тем, кем стал, если бы не умел использовать текущий момент в свою пользу. Сперва он оторопел. Как же так? Он сделал всё, чтобы обличить еретика и подвести его под приговор о сожжении. И что же?! Еретик прошёл суд Божий! Без вреда для себя! Пока остальные кричали: «Чудо! Чудо!», фон Плауэн успел допросить стражу. И убедился, что еретик не волхвовал, не изрыгал проклятия и хулу на Святое писание, и вообще не уличён ни в чём предосудительном. Только возносил молитвы! Первый стражник насчитал пятьсот двадцать молитв и сбился, другой стражник, из второй смены, насчитал пятьсот сорок. И тоже сбился. Это что же? Неужто в самом деле чудо?!

— Нет, — решил фон Плауэн, — это не чудо! Это не может быть чудом! Это наваждение бесовское! Но… почему бы не использовать это в свою пользу?.. Если признать этого язычника и в самом деле ангелом… Это как же боевой дух вырастет?! «С нами ангел Божий, так кто же против нас?!». А, кстати! Отличная идея! А что, если не признавать его ни ангелом ни демоном? Отдать проблему на решение папы римского. Пусть он голову ломает, она у него большая! А мы можем признать его ангелом… условно! А что? И боевой дух поднимется и ответственности никакой! Если папа не утвердит решения — и что? Не утвердил и не надо. Не очень-то и хотелось. Всё равно к папе на рассмотрение дело попадёт только после того, как решится проблема с Мариенбургом. Когда «ангел» сыграет свою роль. А если папа утвердит решение суда — тоже неплохо! Мол, мы так и знали!

— Братья! — проникновенно сказал он, — Братья во Христе! Услышал Господь молитвы наши! Дал нам зримое подтверждение благости Своей! Все мы стали свидетелями благости и милости Его, явленной, между прочим, в цитадели Ордена нашего!

И лишь одно меня тревожит и смущает: не полномочен я признать человека сего ангелом Божьим! Это в компетенции только одного человека на всей необъятной земле! Наместника Бога, папы римского. Лично я готов признать… точнее, суд признаёт, что обвиняемый оправдан… условно! Пока условно, братья, пока! До заключения, которое вынесет папа римский! А потом мы все с радостью и умилением будем праздновать решение папы! Какое бы решение тот не вынес…

Итак, последнее слово суда: обвиняемый условно оправдан!

— Правосудие свершилось! — с горящими глазами воскликнул адвокат, — Правосудие есть на этой грешной земле!

— И сразу Андреас объявляет об оглашении! — кошкой подскочила ко мне сестра Катерина, — Он давно хотел, да ждал, когда суд его оправдает! Сама слышала!

— А если он оправдан, так значит, я могу взять его в оруженосцы! — пророкотал Гюнтер, — Объявляю его своим оруженосцем! И пусть все знают, что за обиду оруженосцу добрый рыцарь обязан поквитаться лично! И если что, то я поквитаюсь! Всем ясно?!

— И всё-таки это чудо… — потрясённо шептал фон Штюке, — Чтобы такое могло без чуда обойтись? Не может такое дело без чуда обойтись! Чудо! Чудо!!!

— Уже не как судья, но как избранный ваш командир, приказываю выкатить из подвалов четыре бочки вина! — фон Плауэн окатил меня таким «добрым» взглядом, что у меня все волосы на спине дыбом встали, — Как известно, нельзя пить вина во время боя, а мы ведём бой… но сегодня можно! Сегодня Господь не взыщет!

— Ур-р-ра! — грянуло хором, — Да славится имя Господне! Ур-р-ра!!!

Под это раскатистое «ура» я еле сумел улизнуть из толпы.

[1] Начало молитвы «Отче наш» на латыни.