Рассказы старого лешего

ДЕТСТВО

Когда я оглядываюсь назад, на свое далекое детство, я, как в тумане, вижу маленький флигелек, крытый соломой, две комнатки и в них мою дорогую тетю Катю и маленького мальчика. Этот мальчик — я. Я сижу на полу и устраиваю лес. Для этого я втыкаю в щели пола прутики, сажаю на них сделанных мною из хлеба птичек, а лес населяю маленькими фарфоровыми зверюшками. Дремучий лес.

Я тихий, мечтательный мальчик и часами могу заниматься своими игрушками. Иногда я пытаюсь что-то рисовать. В окно я вижу «большой дом», тоже крытый соломой. В этом доме живет мой отец, дядя Виктор и две тетки: Маргарита и Дарья Феликсовны.

Иногда из «большого дома» к нам во флигелек приходят гости, и мы все вместе пьем чай.

Помню такой случай: засиделась тетя Маргарита у нас во флигельке до темной ночи. Со страхом пошла она в «большой дом». Нависли тучи, накрапывает дождь. Темно, как под одеялом. Отошла несколько шагов, навстречу ей какая-то темная фигура. Это, конечно, сторож Василий. Обрадовалась тетя Маргарита:

— Василий, голубчик, проводи меня!

«Ммуу!» — загудел в ответ грозный голос быка.

В ужасе влетела тетя Маргарита в наш флигелек.

Иногда приезжает сосед-помещик Яблочкин. Яблочкин приезжает верхом, и я помню то блаженство и страх, когда он посадил меня к себе на седло и я проехал верхом на настоящей, живой лошади! Подумать только — на живой лошади. И долго потом, сидя на своей деревянной лошадке, я воображал эту поездку.

Деревянная лошадка была моим лучшим другом. Обтянутая пестрой телячьей шкурой с волосяной гривой и хвостом, моя пегашка увозила меня в далекие сказочные страны.

Еще у меня был любимый слон. Слон был сшит тетками из моей курточки. Не думаю, что он был очень красив, но он был горячо любим мною. А это главное! И вот представьте мое горе, когда этот слоник утонул. Я сам был виною этого несчастья. Я сам уронил его в пруд, когда проходил с тетей Катей по плотине. И он утонул. Не сразу. Он еще плавал, когда я в отчаянии хотел палкой достать его. Он намок и утонул. Тетя Катя долго старалась подцепить его со дна, но все было напрасно. Бедный слоник…

Из рассказов теток я помню только кое-что. К сожалению, я мало уделял внимания и интереса рассказам теток и помню только отрывки их воспоминаний.

По их словам, мой дедушка Розетти пришел в Москву с войсками Наполеона. Мальчишка-барабанщик, по национальности итальянец, какими-то судьбами остался в Москве. Женился на полунемке-полурусской и стал учителем музыки. Моя прабабка, мать этой полунемки, была начальницей Воспитательного дома и при занятии Москвы французами ухитрилась сохранить детей и персонал Воспитательного дома, за что была награждена Наполеоном орденом Почетного легиона (у меня сохранилось фото этой прабабки с орденом на груди).

У моего деда было восемь человек детей, и он на свои ничтожные средства сумел вырастить их и дать образование. Все в семье умели рисовать, а мой отец учился где-то живописи и хотел стать художником. В моей комнате висели две картины моего отца. Одна изображала русский пейзаж: в гору поднимается воз с сеном. Солнечный день. На горе деревья. В небе облака. Другая была не окончена. Полдень. Под большим раскидистым дубом в тени стоят две лошади. Когда теперь вспоминаю эти картины, они мне кажутся сделанными неплохо и приятными по тону.

Дядя Виктор был инженером и директором первого газового завода в Москве. Тетки давали уроки французского языка и музыки.

Моя тетя Катя, надо думать, была очень храбрая девица. Она одна, будучи очень молоденькой, пустилась в далекий и опасный путь из Москвы на Урал в Оренбург. Тогда, на лошадях, это было трудное путешествие. В степях, говорила она, в тарантас запрягали полудиких, необъезженных лошадей, и они мчались бешеным карьером до следующей станции. Ехала тетя в Оренбург к своему дяде, учить его детей. Одна из моих теток — Мария — вышла замуж и уехала с мужем в Астрахань, а три другие сестры так и остались девицами и поселились в имении. До переезда в имение (в тридцатые — сороковые годы прошлого столетия) мой отец, дядя и тетки жили в Москве.

Однажды они переехали на новую квартиру в маленький одноэтажный домик, окруженный пустырем. Он был где-то около Мясницких ворот. Домик этот пользовался дурной славой, жить в нем никто не хотел, и потому он отдавался за очень дешевую плату. Семье Розетти очень понравился уютный, на большом дворе, домик, и они смеялись над суеверными страхами, которыми он был окружен. И все же им пришлось скоро искать другую квартиру. По ночам раздавались какие-то странные звуки, голоса, кто-то стучал в стены, кто-то бегал по чердаку. А однажды большая черная собака вбежала в комнаты. Ее стали гнать, она выбежала в сени и по лестнице забралась на чердак. За ней побежали, но на чердаке ее не оказалось — она пропала. А раз большой булыжник влетел в комнату, пробив окно. Все эти истории да еще страшные рассказы про домик заставили моих родных покинуть этот уютный и дешевый приют.

В Москве в те времена были такие зачумленные дома. Такой дурной славой пользовался и дом на Мясницкой улице рядом с церковью Параскевы Пятницы. Дом стоял пустой. В нем ходили привидения, мелькали какие-то огни. Прохожие по ночам со страхом проходили мимо. Общество поощрения художеств отхлопотало этот дом для устройства Школы живописи. Средств у общества было мало. Дом стоял наполовину необитаемый, с разбитыми стеклами, нетопленный. В классах был холод. Ученики сидели, закутавшись в одеяла, и озябшими руками все же прилежно рисовали. В актовом зале стекла были выбиты, и там ютилось много голубей. Эти голуби привлекали голодных учеников, и они по вечерам ловили их и жарили на вертеле над костром из плиток паркета. В восторге ребята танцевали вокруг костра, пели и горланили. С улицы прохожие видели какие-то мелькающие тени, какой-то свет, крики, пение. Дурная слава еще более укреплялась.

Это мне рассказывал старичок Бродский. Он был в числе первых учеников школы. После же работал как скульптор-прикладник на фабрике серебряных изделий Фаберже.

Бродский много говорил мне про первые годы Школы живописи, ваяния и зодчества, про учеников, работавших усердно, несмотря на крайнюю бедность, на полуголодное существование.

Много талантливых, крупных художников дали первые выпуски школы.

Во времена моего детства мало было детских книг, мало картинок со зверями и птицами, даже в городе, а в деревне была дичь непроходимая. Жуткая дичь.

Я слышал рассказы теток о селе Скородном, в котором я родился. В нем в те времена еще кое у кого из крестьян в зимние вечера горела лучина, грамотных было наперечет, лечили болезни знахари и старухи знахарки, лечили заговором, нашептыванием, спрыскивали с уголька, а когда в селе появлялась какая-нибудь эпидемия — корь, оспа, горячка, — то ночью запрягались в соху голые девки и опахивали с причитаниями село, и горе тому человеку, который попался бы им по дороге. Мол, этот человек и есть та самая хворь, что косит людей, и его надо убить.

Представьте себе эту картину — ведь так было при Гостомысле, при Рюрике, в самые дикие времена и сохранилось почти до наших дней. Да и теперь еще верят в дурной глаз, в присуху, в напускание болезни. Верят в гадание, в приметы, в дурные дни, в домовых и чертей.

Не знаю — помню я или это мне рассказывали тетки о нашем выезде из имения.

Мой отец женился. Тетки не смогли ужиться с женой брата и решили разделиться и уехать в Тулу. И вот началось великое переселение.

На подводах повезли мебель, ящики с посудой, сундуки, рояль. На двух тройках поехали тетки и я с ними.

Вот перед нами река Красивая Мечь. Тарантасы осторожно спускаются к переправе. Тетки волнуются.

— Степан! Степан! Осторожнее, голубчик! Придержи-ка лошадок, мы вылезем.

— Не пужайтесь. Сидите. Кони надежные, — говорит невозмутимый Степан.

Спустились с горы. Захрустел под колесами галечник. Тарантасы въезжают в реку. Лошади пьют. Я с любопытством смотрю на реку, и мне слепит глаза отраженное в ней солнце. Лошади напились. Кучера с гиканием погнали их в брод. Вода выше колес. Тетушки поднимают ноги. Девочка Дуняша, которая тоже едет с нами, визжит. Но я по лицу ее вижу, что ей не так страшно, как весело.

На лошадях ехали до Ефремова. Там тетки сдали багаж, купили билеты до Тулы, и мы сели в вагон. Мы с Дуней прилипли к окошку и не отрываясь глядели на мелькающие мимо деревушки, помещичьи усадьбы, небольшие лесочки и поля, поля. Бескрайние просторы полей.

Вот и Тула. Двухэтажный каменный дом на Павлинской улице. На втором этаже живем мы. Под нами портной-еврей с женой и сынишкой моего возраста, мальчишка целые дни поет песенки, и мои тетки удивляются его голосу и слуху. У еврейки есть корова, и мы берем у нее молоко. Каждое утро и вечер мимо нашего дома проходит стадо, и я смотрю, как еврейка встречает свою корову и заботливо поит и кормит ее.

В этом доме я заболел, как думали, ветряной оспой. Все лицо и руки были покрыты сыпью. Тетя Катя, боясь, что это настоящая оспа, целые ночи просиживала около меня и не давала мне во сне чесать лицо. Она боялась, что я стану рябым. Добрая, кроткая тетя Катя была моей любящей матерью, всегда ласковая, всегда заботливая, она сделала мое детство и юность счастливыми и радостными.

Мне семь лет, и меня повели в домашнюю школку, где учились пять или шесть детишек. Учили нас две старые девы. Девы были очень чувствительны, и когда мы плохо учились или шалили, они плакали, а за ними плакали и все мы, детишки.

В школке этой учился мальчик, с которым я подружился и которому завидовал. Это был смуглый крепыш, веселый и большой шалун. Он рассказывал, что у него есть своя лошадка и седло и он ездит на ней по полям. Однажды он принес показывать нам новенькую уздечку, подаренную ему на Рождество. Не каждому случается иметь свою лошадь, и мы смотрели на него, как на сказочного героя.

Не знаю почему, но тетки решили переехать на другую квартиру. Пришли к нам в комнаты арестанты в серых халатах и в круглых бескозырках, обутые в какие-то опорки, и с ними солдат с ружьем. Арестанты подхватили мебель, трое подняли рояль. Тетки, Дуня, кухарка Феня и я взяли лампы, горшки с цветами и всем караваном двинулись на Рубцовскую улицу в дом архитектора Гурьева. До новой квартиры было недалеко. Повторив маршрут три или четыре раза, переезд завершили. Тетки накормили арестантов, дали им на табак, расплатились с солдатами и стали устраиваться на новом месте. Такой способ переноски вещей был в обычаях того времени.

Мы заняли деревянный особнячок в пять комнат. У архитектора Гурьева была большая семья. Старшая девочка моего возраста и четыре мальчика. Они жили в соседнем доме, и я, конечно, дружил с ними.

Тула в те далекие дни мало отличалась от деревни. Многие улицы были не мощены, фонари горели только на главных улицах, и даже по этим улицам утром и вечером прогоняли стадо. В базарные дни город наполнялся неистовым визгом поросят, которых за заднюю ножку несли с базара. Мне было их очень жаль, и я возмущался бессердечием людей, так обращавшихся с бедными поросятами. Кричали гуси, утки. Скрипели телеги. Возле кремлевской стены раскидывался базар. Ряды телег с яблоками, с капустой, с огурцами. Ряды торговцев гусями, курами и певчими птицами. Шум, крик, поросячий визг, запах яблок и дегтя, яркое солнце и пестрые наряды баб.

Я хожу по базару с тетей Катей и с восторгом смотрю на петухов, гусей, уток, а главное, на щеглов и чижей, которых знаю по рисункам в книгах.

Эти чижи и щеглы притягивают меня как магнит, и я пристаю к тетке, чтобы она купила мне чижика.

И вот клетка с чижом в моих руках. Моему блаженству нет границ. Всю дорогу я неотрывно смотрю на маленькую зеленую птичку, на моего первого ненаглядного чижика. Сердце пухнет от любви к нему, и так хочется взять его в руки и целовать в черную шапочку, но тетка говорит, что брать в руки вредно для птички, и я не беру его, а только часами любуюсь им.

Проходят дни, чижик уже не бьется, а, попискивая, прыгает с жердочки на жердочку и шелушит конопляные зернышки. Потом этот чижик стал уже совсем ручным и свободно летал по комнатам, оставляя на мебели визитные карточки.

В один незабываемый день я с тетей Катей шел мимо городских рядов. У темных входов в лавки сидели купцы и играли в шашки, другие пили чай из громадных медных чайников, а над дверями лавок висели клетки с жаворонками, перепелами, соловьями, черными дроздами, канарейками. Туляки в те далекие времена были заядлыми охотниками до всякой любительской птицы. Я, конечно, глядел на клетки, слушал пение и спотыкался о неровные камни мостовой, и тут со мной произошло событие, на всю жизнь оставившее глубокий след.

Неожиданно я увидел на площади длинное холщовое сооружение с пестрыми флагами и ярко намалеванными зверями и птицами. Оттуда доносились крики птиц и рев зверей. Я вцепился в руку моей добрейшей тети с горячей мольбой: «Туда, скорей туда!» И вот передо мной невиданные звери, живые, чудные, те самые, что глядели со страниц Брема. Те, да не те. У этих все время меняются позы, они рычат глухо, как далекий гром. Шкура на них переливается, как бархат, движения их плавны и эластичны. Я не могу оторвать от них глаз.

Меня часто спрашивают теперь: «Когда вы стали анималистом?» А я думаю, когда я им не был? Еще там, в маленьком флигельке, в тишине глухой деревни я с интересом смотрел на проходивших мимо коров, лошадей, овец.

И вот теперь эти звери. Звери бродячего зверинца окончательно полонили, околдовали меня. Я переходил от клетки к клетке и не мог оторваться от грозных хищников, маленьких изящных антилоп, обезьян и цветных орущих попугаев. Как ни упрашивала меня тетя Катя, как ни возмущался мой пустой желудок, я не мог уйти из балагана и просил, умолял побыть еще, еще немножко. Кончилось тем, что мои штанишки оказались мокры. Я просился в балаган и на другой, и на третий день и готов был жить там постоянно. Хорошо, что бродячий зверинец снялся и уехал куда-то из Тулы.

Любят туляки птицу. В редком доме нет голубей, породистых кур, канареек. В летний солнечный день все небо усеяно голубиными стаями. Повернется стая, блеснет серебром и утонет в голубом небе. Высоко кружат хорошие летуны. А на крышах небольших домиков свистят, машут шестами с навязанной тряпкой и то с гордостью, то с тревогой следят ярые голубятники за своими стаями. Но голуби меня не прельщали, да и держать их мне было негде. Я любил мелких певчих и всяких диких птиц.

Каждое воскресенье рано утром в пять-шесть часов я мчался на Птичий рынок. Там мальчишки продавали наловленных пичужек. Иногда попадались особенно редкие птички: то иволга, то кукушка, то какой-нибудь мелкий хищничек — дербник, пустельга, кобчик. Я, конечно, покупаю их за несколько копеек и бегу показать своему другу Мише Ульянинскому. Он живет тут рядом, в старинном каменном доме. Его отец — директор Крестьянского банка. У Миши меня обступает вся семья с швейцаром Афиногеном и с понтером Рябчиком. Семья большая — шесть человек. Лида сует свой пальчик, хочет погладить по головке кобчика и отскакивает, взвизгнув, а пальчик завязывают тряпочкой.

Идем с Мишей на двор к его знаменитым курам. Он выпускает из курятника своих итальянских куропатчатых.

Красавец петух с золотой гривой и черной грудью гордо выступает, щеголяя громадным зубчатым гребнем. Куры коричневатые, рябенькие. Любуемся курами, устраиваем в курятнике гнезда. Таких прекрасных итальянских кур мне после никогда не приходилось видеть, таких нарядных, смирных, в таком блестящем оперении.

Потом со своей покупкой я мчусь домой, устраиваю кобчика в самодельной клетке, кормлю его и стараюсь как можно точнее зарисовать.

У меня в комнате маленький зверинец: под столом в большом ящике шуршат соломой и повизгивают морские свинки, в клетке на сундуке гоняются друг за другом две норки, рядом хомяк целыми днями вылизывает и расчесывает свою шкурку, по полу бегает скворец и буйно купается в тазу, а на окне висят клетки с чижами, зябликами, снегирями. Вся эта компания поет, пищит и шумит не переставая, и день и ночь.

Мне и моей бедной тете Кате приходится спать в этом зверинце, и она по своей великой кротости терпит все это и даже, частенько, чистит и кормит всю мою мелюзгу.

Я зарисовываю зверюшек и птичек, читаю Брема и сверяю рисунки Шпехта, Кунерта, Мютцеля с натурой и мечтаю когда-нибудь нарисовать и лучше и полнее всех птиц и зверей мира. Я тогда не мог представить себе, как много на земле видов птиц и зверей и сколько еще видов не открыто.

Я мечтал о книге, в которой были бы изображены все звери, все птицы, все животные, каких знает человек.

Я восхищался рисунками Шпехта и Кунерта и смелыми, твердыми рисунками Каразина и старался подражать им. Я делал иллюстрации к повестям Майн Рида, Жуля Верна, Купера. Жаль, что у меня не было человека, который мог бы мне указать ошибки, направить меня на верный путь в искусстве, познакомить с техникой, с приемами, с понятиями о красоте штриха, о пятне и равновесии в расположении фигур.

Приходилось доходить до всего этого самому, учиться у природы, у натуры. Со скрипом, медленно подвигалось мое умение, мое мастерство. Да и рисовал-то я не слишком много, и не было у меня ни хороших карандашей, ни хороших красок и бумаги. И сам я не знал, и мои тетки тоже не знали, что нужно для начинающего художника.

Лошади с самого раннего детства были моей мечтой, моей горячей любовью. У архитектора Гурьева было две лошади. Старый, толстый Варвар и недавно купленный молоденький рысачок Перквилло. Ими управлял любимый всеми ребятами кучер Федор. Федор был добродушный мужик, всегда с нами шутивший и позволявший нам торчать в конюшне, кормить лошадей сахаром и кое в чем помогать ему.

Как-то он разрешил мне вести в поводу Варвара, а сам вел Перквилло. Мы отправились по улицам Тулы в ограду церкви Ильи Пророка. Мы шли посередине улицы, впереди Федор с веселым, все время подплясывающим жеребчиком, а за ними я с моим смиренным, добродушным конем. Как я был горд! Как мне хотелось, чтобы весь мир глядел на меня!

Но улицы были пусты, и только один мальчишка гонял обруч, не обращая на меня внимания.

Я во всем подражал Федору: так же сплевывал в сторону, так же говорил басом: «Балуй», хотя моему коню и в голову не приходило «баловать».

В ограде Федор привязал лошадей на длинные веревки, молодой жеребчик сначала немного порезвился, сделал круг, раза два кинул задом, потом успокоился, и они оба стали щипать траву. Мы легли в тени колокольни. Над нами с визгом носились стрижи, мелькали ласточки, а в проемах колокольни ворковали голуби. Федор свернул «козью ножку», лег на спину и, покуривая, блаженно глядел в безоблачное утреннее небо.

Лошади покойно щипали траву, изредка пофыркивая, а я неотрывно любовался ими.

Много портретов лошадей написал я за свою долгую жизнь — и охотничьих, и рысистых, и чистокровных, и беспородных, а эти две лошадки запомнились мне навсегда, врезались в память в те безмятежные часы, когда я лежал в тени колокольни и любовался ими.