Рассказы старого лешего

В ГОСТЯХ

Пригласил меня погостить мой новый приятель Александр Иванович Макаров. Как-то неожиданно он явился в мою мастерскую на Арбате, отрекомендовался, купил у меня картину «Травля волка», и с тех пор мы стали друзьями.

Он высокого роста, с открытым русским лицом. Усы с подусниками и все ухватки бывшего кавалериста. Только шпор не хватает.

Теперь мне надо ехать к нему в Курскую губернию. Вот я и стал собираться. Купил у разносчика беленькую деревянную шкатулочку, купил несколько листочков латуни, морилку и спиртового лака. Выдавил из латуни борзых собак, обил этой латунью шкатулочку, заморил ее, налачил и понес в магазин Эйнем.

Подхожу к продавщице в кружевной наколке, хорошенькой и бойкой. Вежливо кланяюсь.

— Бон жур, мадемуазель! Простите, что я вас побеспокою, но у меня очень важный момент в жизни. Я еду в гости к прелестной даме и очень прошу вас набрать в эту шкатулочку самых лучших шоколадных конфет.

Продавщица улыбается и быстро, ловко укладывает мою шкатулочку кружевными бумажками, ловко щипчиками кладет конфеты, украшает ломтиками ананаса и бутылочками с ромом, а сверху закрывает кружевной салфеточкой. Потом заворачивает в бумагу и перевязывает шелковой ленточкой с великолепным бантом. «Пожалуйте, мосье».

Эту коробочку я поднесу жене Александра Ивановича — Софье Петровне. Я с ней не знаком и не могу представить себе ее внешность.

Сборы кончены. В чемодан уложено кое-что из костюма, краски, карандаши, альбом и шкатулочка с великолепным бантом.

Еду на Курский вокзал, сажусь в вагон. Застучали колеса. Поскакал Конек-Горбунок. Вот и маленькая станция, на которой мне надо выходить. На платформе меня встречает бородатый кучер в красной шелковой рубахе, в черной плисовой безрукавке. На голове круглая шапочка с павлиньими перьями.

— Вы не к господину ли Макарову изволите ехать?

— К нему, — отвечаю.

Кучер хватает мой чемодан, портфель и ведет меня к коляске, запряженной тройкой рыжих красавцев. Тройку держит конюх. Кучер садится на козлы, я в коляску, а мой чемоданчик кладут на тележку для багажа.

Кони мчатся по ровной дороге, черной, упругой, как резина. Вслед за коляской мчится мой чемоданчик на тележке. Закружились поля, необозримые распаханные поля. Над полями стаями низко летают черные блестящие грачи. Вот он, чернозем-то! Вот она, житница земли Русской. Глазом не охватишь, конем не обскачешь!

Мчится тройка. Трах, трах, трах — отбивают такт пристяжные, сверкают подковы, в такт пляшет шлейка на потном крупе. Плавно покачивается коляска на мягких рессорах. Промелькнет деревушка — кирпичные домики, соломенные крыши.

Вот и усадьба. Подкатываем к дому. На крыльце уже стоит Александр Иванович. Обнимаемся, целуемся. Меня проводят в большую комнату со старинной мебелью красного дерева, с портретами предков на стенах. Садись и пиши интерьер в стиле Жуковского. В комнату вошла борзая собака. И собака, и мебель, и трюмо в стиле ампир — все было так красиво, так шло одно к другому, что я залюбовался и уже хотел наскоро зарисовать, да вспомнил, что я еще не представился хозяйке дома и не поднес ей свою шкатулочку.

Наскоро переодевшись, вхожу в гостиную. Там меня берет под руку Александр Иванович и подводит к двум дамам, сидящим у лампы с каким-то вязанием. Одна дама пожилая, полная, с багровым румянцем, едва помещается в кресле. Другая — стройная, молодая.

— Вот, Софи, позволь представить тебе моего друга, художника Алексея Никаноровича. Прошу любить и жаловать.

Толстуха слегка привстает, подает мне полную руку и просит садиться. Другую даму Александр Иванович называет сестренкой.

— Это моя сестренка Варенька — Варвара Ивановна Верейкина.

Целую дамам ручки и подношу толстухе свой подарок.

Дамы развертывают бумагу и восхищаются моими собачками. Искоса поглядываю на Вареньку. Дамочка — ой-ой-ой! С огоньком! Ее нельзя назвать красавицей, но мимо не пройдешь. Лицо бледное, нервное. Ноздри трепещут, как у горячей лошади, рот большой, выразительный. Глаза серые, глубокие, с темными ресницами. На высокой шейке гордо сидит небольшая головка. К ней так идет и темно-красное платье, и черная кружевная накидка, и красные, как кровь, рубины в ушах. Она изредка испытующе взглядывает на меня, как бы желая понять, стоит ли обращать внимание на этого московского гостя. Вот в какой черноземной глуши водятся такие удивительные жар-птички. Об такую и обжечься не грех!

Кое-как завязывается разговор.

— Я вам сейчас покажу свою работу. Хотите?

Варенька приносит фарфоровые чашки и тарелки, на которых она рисует цветы. Рисует плоховато, но смело и ярко.

Я хвалю, кое-что поправляю, кое-что дополняю. Мы близко сидим друг к другу. От нее пахнет дорогими духами, но только чуть-чуть, в меру. Разговариваем о том о сем. О Москве, о художниках, о театрах. Нашлись общие знакомые.

С Александром Ивановичем разговоры на собачьи темы: о волках, о зайцах. Он эту осень просидел дома с больной ногой. В июле его понесли лошади, он вылетел из экипажа и повредил ногу. Ежедневный массаж, какие-то втирания, и вот теперь он почти здоров, но верхом ездить еще опасается. А хочется, очень!

— Левка! — кричит он в дверь прихожей. — Левка!

Появляется румяный парень, круглолицый, в сером охотничьем чекмене.

— Приведи Зазнобку и Вихря!

Парень исчезает.

— Вот, батенька, поглядите на моих на злодеев. Не собаки, а птицы. И злобны — ужас… Их у меня князь Голицын выпрашивает… да нет, врешь, их я ни за какие тысячи не отдам. Вот сейчас Левка приведет. Сами увидите.

Появляется Левка со сворой борзых. Кобель могучий, щипец с горбинкой, весь в завитках, и сука ладная. Немножко мелковата, но широкая и вся как стальная пружинка. Обе собаки муруго-пегие. Александр Иванович, видя, что собаки мне понравились, весь просиял.

— А! Что, хороши собачки-то? А как ловят! У нас, батенька, русаки не московские. Наш русак и резов, и умен. Он уши не развесит. Вот-вот сейчас его собака захватит, а он, как мячик, вверх подскочил. Собака под ним и пронеслась… Туда-сюда — нет русака, а он уж во все ноги в кусты мчится. Да, батенька, вот какие русаки бывают! Профессора! Неподалеку тут имение барона Корф. Так этот барон, батенька, от одного такого русака навзрыд плакал. Двух самых резвых собак у него этот русак погубил. Тут, батенька, волком взвоешь. Резвый был русак и великого ума заяц. У него такой фортель был. Скачет за ним резвая собака, и он прямехонько на дерево или там на столб какой мчится. Собака в азарте только его и видит, а он, мерзавец, перед самым деревом в сторону и вильнет. Собака со всего маху об дерево. Двух собак таким манером загубил. А то вот был на моей земле заяц, так он от собак прямо в стадо катил. Промчится под коровами, а за ним собаки. Коровы замычат, на собак станут бросаться… того гляди, собак запорят, а его и след простыл. А вот еще… — Александр Иванович вошел во вкус, и теперь охотничьих рассказов на весь вечер хватит.

Погода стоит довольно теплая, хотя уже ноябрь. Я работаю усердно — рисую и собак, и лошадей, и пейзажи. Сделал портрет Александра Ивановича на лошади, несколько набросков с Левки и хотел уже попытаться нарисовать Вареньку, но не решился — очень уж трудное лицо у Вареньки. Надо бы в Москву ехать, да Александр Иванович не пускает.

— Погодите, — говорит, — скоро пороша будет. Успеете в Москву.

Не только Александр Иванович, что-то еще держит меня тут, какой-то магнит…

Надо работать, работать и работать. И я иду на скотный двор. Рисую громадного быка Мишку с кольцом в носу и цепью на рогах, рисую коров, блестящих черно-пегих красавиц.

В конюшне у меня приятель-козел. Я его угостил корочкой хлеба с солью, и он проникся ко мне нежностью. Стоит мне прийти в конюшню и сесть на свой стульчик, как он уж тут. Вид у него мистический: больше всего он похож на черта, как его изображают живописцы. Морда черная, с большой бородой и с рогами, закрученными в стороны, как у винторога. Сам он темно-серый, с черной гривой на спине, глаза светло-желтые, сатанинские. Подойдет ко мне и смотрит, как я рисую, а сам наровит листок из альбома вырвать и слопать. Конюхи потешаются, кормят его окурками с огнем, он и привык и к табаку, и к бумаге. В конюшне чувствует себя хозяином, бродит под животами у лошадей, и лошади его знают. И дворовой, по поверью, козла уважает и коням гривы не путает.

За ночь выпал снег. Все стало бело. Мелкий снежок летит и сейчас. Ко мне входит Александр Иванович в халате. Лицо веселое.

— Вот, батенька, и снежок, пороша. Можно и потравить на саночках! Верхом-то я еще опасаюсь, а на саночках можно. Ну как, поедем?

— Едем, Александр Иванович, едем!

— Левка! — кричит на весь дом Александр Иванович. — Скажи Степану, чтобы Сокола и Царька в охотничьи сани заложил. Стой, куда бежишь! Зазнобку и Вихря возьми на свору… Да погоди ты бежать-то. За кучера ты поедешь. Понял?

Наскоро пьем по чашке кофе — и скорее одеваться.

— Вот, батенька, наденьте этот полушубочек, а вот вам и валеночки. Они вам впору будут.

У крыльца уже стоит парочка, запряженная в широкие розвальни, обитые лубком. С двух сторон на грядках прилажены скамеечки. Садимся. В середину сажаем собак. Они в восторге облизали нам лица, повизгивают от азарта и все стараются стать на дыбки, чтобы видеть подальше, пошире.

Лошади бегут ровной рысцой, без дороги, прямо по пашням. Кое-где полозья стучат по глыбам. Александр Иванович ругается:

— Вот, черти, как заборонили! Левка, держи вон к тому овражку, там прошлой осенью…

Неожиданно перед нами из бурьяна выскочил заяц и покатил к овражку.

— Ату! — неистово завопил Александр Иванович.

Лошади подхватили. Собаки, как птицы, метнулись из саней. Огляделись секунду и, приметив русака, понеслись по белой скатерти поля.

Увидя собак, русак заложил уши и наддал.

— Ату его! — вопит, захлебываясь, Александр Иванович. Он, кажется, готов был сам скакать за русаками. — Левка, гони, гони, болван, гони!

Лошади скачут во весь мах. Комья снега бьют нам в лица. Мы ничего не замечаем, мы видим только собак и зайца. Вот Зазнобка стала спеть к русаку. Ближе, ближе… Угонка!! Взметнулось облачко снега. Кубарем покатилась Зазнобка. Ах, промахнулась! Заяц вильнул в сторону. Вихрь наддал. Бросок! И с русаком в зубах на боку проехал по снегу.

Левка, на ходу выпрыгнув из саней, уже держит русака за задние ноги и, улыбаясь, кричит:

— С полем вас, Александр Иванович!

Собаки жадно хватают снег. С высунутых языков капает пена. Александр Иванович трясущимися руками отрезает у зайца переднюю лапку и дает собакам по косточке.

На лицах такая радость, что можно подумать — не заяц, а сама фортуна с рогом изобилия попалась в зубы Вихря.

Отбегаю в сторону и издали смотрю на эту картину.

Снег, солнце, возбужденные люди, лошади, собаки. Все так красиво, все просится на картину. И я кричу:

— Браво, Александр Иванович, с полем вас!

Прошло два или три дня. Снегу еще подвалило, и установился настоящий зимний путь.

— Покатаю-ка я вас на тройке, — говорит Александр Иванович, сидя в кресле у меня, — довольно вам все рисовать да рисовать, и отдохнуть надо. Варенька, хочешь покататься на тройке? Вот Я хочу художника покатать на своих зверях! — кричит он в дверь соседней комнаты. — Хочешь?

— Хочу.

— Левка, — гремит он, — скажи, чтобы мою тройку подали и ковровые сани и чтобы Федор ехал. Понял? Живо!

А ведь прекрасная идея — покататься на тройке, и с Варенькой.

Спешно одеваемся, торопимся. И вдруг у Александра Ивановича заныла нога. Он сморщил лицо от боли и стал растирать ногу.

— Вот какая неприятность, экая оказия. Это, верно, к перемене погоды, тепло будет, — бормочет Александр Иванович и конфузливо смотрит на нас. Мы, то есть Варенька и я, стоим одетые и смотрим в окно — когда подадут тройку.

— Голубчики мои, а ведь я не поеду с вами — нога что-то того… Поезжайте без меня.

Вот это удача! Это значит, что с Варенькой поеду один я. Это значит, что я буду сидеть с ней рядом, совсем близко, что я возьму ее руку и буду целовать, целовать, а может, и не только руку… Я взглянул на Вареньку. Она стояла рядом и смотрела в окно. В собольей шубке и шапочке, стройная, тоненькая фигурка. Вот он, этот магнит, что держит меня здесь, вот они, эти чары, что заколдовали меня, что манят меня и днем и ночью. Вот сейчас, через пять — десять минут я буду держать ее руку и буду тихо говорить ей…

К крыльцу подкатила тройка. Она сделала по широкому двору два круга, и только тогда удалось остановить горячих коней. Выходим с Варенькой на крыльцо, я беру ее под руку и помогаю сесть в сани. В груди у меня сердце прыгает от предчувствия того блаженства, которое ожидает меня на этих санях. Весь мир у меня начинает светлеть и перекрашиваться в ярко-розовый цвет. Какой прекрасный мир! Какие в нем все добрые, милые, красивые! Неправду говорят, что кучер Федор пьяница и в пьяном виде озорник. Смотрите, какое у него доброе, кроткое лицо! Садись, пиши с него Николая Угодника… А эти милые конюхи…

— Варюша, ты тепло ли одета? Я тебе плед принесла. Я, Варюша, хочу с вами покататься. Сани широкие, мы уместимся.

На крыльце стоит одетая в теплую шубу Софья Петровна. Горничная девушка Ульяша со строгим лицом помогает Софье Петровне сойти с лестницы и подсаживает ее в сани.

Трах! С треском лопнули все мои мечты, завяли и поникли надежды. Куда делся розовый цвет? Весь мир потускнел, посерел, покрылся паутиной. Выступили наружу все его дефекты, все язвы, уродства, обманы. Кучер Федор уж не кажется Николаем Угодником — просто грубая тупая морда. А Варенька исчезла, испарилась.

В середину сиденья села Софья Петровна. Варенька села с ее правой стороны, а мне… мне пришлось сесть с левой, и Варенька была от меня далеко — за горами, за морями, за дремучими лесами… «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», вот тебе поцелуи Варенькиной ручки! Крах, полный крах! Гибель надежды!

Меня уже не радуют ни лихие кони, ни малиновый звон колокольчиков, ни мелькающие мимо снежные поля, освещенные последними лучами солнца.

Колокольчик заливается, гремят и жужжат бубенцы. Комья снега летят над нашими головами, лепят нам в лицо, в грудь. Варенька закрывается муфтой, смеется и лукаво из-под собольей шапочки поглядывает на меня из-за грузной фигуры Софьи Петровны.

Тройка мчится, мелькают мимо крестьянские домики, корявые придорожные ивы, верстовые столбы. С лаем бросаются на нас деревенские шавки и, побрехав немного, скоро отстают от бешено мчащейся тройки. Федор стоя правит. «Эх, соколики!» Коренник, орловский рысак, идет полным ходом, швыряя снег в передок саней. Пристяжки, изогнувшись кольцом, мчатся карьером.

Сижу по левую руку Софьи Петровны и грустно думаю: «Вот будь тут со мной рядом Варенька, я бы говорил ей тихо, в самое розовое ушко, ощущая на губах прикосновение ее кудрей: вы прекрасная царевна, нет, вы Жар-птица, птица счастья, и я должен поймать вас и посадить в золотую клетку. Вы будете моя, моя! Я люблю вас…»

Сани нырнули в ухаб, накренились на левый бок, и Софья Петровна всем своим полновесным корпусом навалилась на меня. Со зла я подставил ей острый локоть.

Но вот я поймал ласковый взгляд Вареньки. Он долетел до меня из-за гор, морей и лесов, и я повеселел и покорился своей горькой участи. Ведь это никогда больше не повторится, никогда больше я не буду в зимний вечер мчаться на тройке в неведомую даль, никогда не будет сидеть со мной в санях такая милая, такая желанная… Смотри, смотри, и запомни, и радуйся тому, что ты молод, что можешь любить, увлекаться, что твои кудри еще не покрыл иней старости, твое сердце еще не заковал мороз.

Тройка остановилась у крыльца. От потных, разгоряченных коней валит пар.

— Ты, Федор, хорошенько выводи лошадей. Пусть Петр с ними походит.

— Нешто мы не знаем, Софья Петровна. Не извольте беспокоиться, все в полном порядке будет.

Мы входим в сени, осыпанные снегом, пропахнувшие морозным воздухом, полные впечатлений этой дивной поездки.

В столовой уже накрыт стол. Варенька, разрумяненная морозным ветром, садится против меня и старается не смотреть в мою сторону. Александр Иванович, очень довольный и своей тройкой, и тем, что доставил нам большое удовольствие, с аппетитом ест холодную индейку и какой-то необыкновенный соус в замазанном тестом горшочке.

После ужина все собрались в гостиной. Александр Иванович, как всегда, раскладывает гранд-пасьянс, дамы что-то вяжут. Я сижу в уголке и рисую старинную фарфоровую лампу на столике с вычурными ножками.

Варенька быстро встала и из своей комнаты принесла инкрустированную шкатулочку.

— Хотите посмотреть камушки? Это все мне муж надарил, чтобы я его хоть чуточку любила. Ха-ха-ха! Правда, за это можно полюбить?

И она стала вынимать из ларчика жемчужные ожерелья, кулоны, браслеты, кольца.

— А вы знаете, что эти камушки имеют колдовские свойства? Мне бабушка говорила: «Никогда, Барба, не носи изумруда — это страшные камни: они приносят беду». Я ей не поверила и носила кулон с громадным изумрудом. Я тогда была совсем юной, и я любила, страстно любила, и что же, я потеряла, все потеряла… Вот камушек простой, дешевый, а самый счастливый. — И Варенька вынула кругленький камушек бирюзы. — У меня есть горничная Феня, я считаю ее самой счастливой девушкой на свете. Она всегда веселая, всегда смеется. Даже завидно! У нее на пальце колечко с бирюзой, и она уверена, что оно приносит счастье.

Правда, красивые камушки? Но больше всего я люблю эту жемчужину, мне ее подарила мама. Смотрите, она живая, она как будто дышит. Видите, у нее сбоку дымное облачко, а с другой стороны она как будто освещена зарей. Я ее иногда купаю в теплой воде, говорят, что это ей нужно.

Я беру в руки кулон с лунным камнем, молочно-голубоватый, с виду холодный, ледяной, а внутри огонек горит. Дивный камень!

— Смотрите, Варвара Ивановна, этот камушек так похож на вас!

— Да? — И смотрит серьезно, пытливо. — А вы боитесь огня?

— Нет, огонь согревает. Без огня — лед, смерть! Я люблю огонь, люблю солнце, свет, жизнь. Я художник — я люблю жизнь!

У Вареньки чуть заметная улыбка. А глаза большие, строгие. Неожиданно Варенька встает.

— С огнем не надо шутить! Огня надо бояться! — тихо говорит она и уходит.

На другой день приехал муж Вареньки, а я уехал в Москву.