Рассказы старого лешего

НА ТЕТЕРЕВИНОМ ТОКУ

Марьина пустошь — это был мой хуторок, затерянный в глуши бескрайних лесов. До ближнего села версты четыре, до ближайшего города, Троице-Сергиевой лавры, верст пятнадцать — семнадцать. Точно никто не знает, да и дорога такая, что приходится объезжать то непролазную грязь, то разрушенный мост, то разлившуюся вешнюю воду. Место глухое, но зато какая тишина, какие лесные концерты по весенним вечерам.

Выйдешь на крыльцо и слушаешь. Вот высоко на старой ели, на самой вершине, сидит певчий дрозд и громко, звучно повторяет: «Василий, Василий, чай пить, чай пить, выпью, выпью». Где-то далеко трещит козодой, дятел нашел звонкий сучок и отрывисто барабанит. Надо подождать немного, и над самым крыльцом протянет вальдшнеп.

Не торопитесь, не уходите, стойте и слушайте. Неслышным полетом пролетела сова. «Ху-ху, ху-ху…» — глухо, как в пустую бутылку, закричала она. Ей откликнулась другая… А вот забормотал косач. Где он? Рядом или далеко? Никак не поймешь. Не один косач — их уже много, и гул их бормотания наполняет весь воздух.

Над домом с резким цыканием пронеслись два вальдшнепа, гоняясь друг за другом. Совсем стемнело. Дрозд замолчал, замолчал и дятел, замолчали косачи. Только совы перекликаются да в ближайшем болотце воркуют лягушки.

Наступает ночная тишина. Пахнет сырой землей, клейкими почками. Сгущается сумрак, и кажется, кто-то тебя обнимает, темный, густой, влажный и такой родной, такой близкий.

Особенно ярко это чувствуешь, когда после долгого пребывания в городе вернешься сюда, в тишину леса, в объятия родной природы.

Будильник трещит над ухом назойливо, требовательно. Хватаю его и сую под подушку, трещит и там, настойчиво трещит. Надо вставать. Спать хочется ужасно. Натягиваю холодные, мокрые сапоги. Василий Алексеевич уже оделся, торопит меня.

Выходим на двор. Темно и холодно. Под ногами хрустят стеклянные крышечки над пустыми лужами и со звоном разлетаются ледяные иголки. За спиной у меня рюкзак с чучелами и валенками. Скорей, скорей, пока еще темно и косачи не вылетели на ток.

Бежим по лесу, натыкаясь на сучья, спотыкаясь о пеньки, о валежины. Рядом в кустах громко и красиво запела лесная завирушка. Заблеял лесной барашек — бекас.

Скорей, скорей! Бежим что есть мочи. Вот наконец и Коняйково поле. Стараемся как можно тише, как можно незаметнее пройти к своим шалашам. Крадемся осторожно. Лес стоит, не шелохнется, все птицы молчат. Вдруг громкое: «Чу-у, фы-ы». Мы замираем.

— Да это Карпушка чуфыкает, — шепчет Василий Алексеевич.

Делаем несколько шагов, и совсем рядом — фрррррр! Чуть не из-под ног взлетел тетерев. «Экая досада, спугнули токовика, теперь не скоро соберутся косачи», — грустно думаю я.

Гляжу, недалеко от моего шалаша, под елкой, новый шалаш стоит. Это, конечно, дядя Карп в нем сидит. В стороне что-то чернеет. Навожу бинокль. Да это валенок лежит. Ну и хитер дядя Карп! Это он вместо чучела валенок положил!

Поспешно забираемся в свои шалаши. Я снимаю холодные, мокрые сапоги и с удовольствием надеваю валенки. Слушаю. Все тихо. Тетерева, конечно, тут где-то, близко, но молчат и на ток еще не вылетают. Василий Алексеевич разок чуфыкнул. Еще разок. Молчат. И вдруг неожиданно, зашумев крыльями, подлетел черныш. Сделав в воздухе поворот, опустился на землю. Быстро побежал, подпрыгнул, громко чуфыкнул и, раздувшись, нагнув голову, азартно забормотал. Он то медленно поворачивается, блестя белым подхвостьем, то вдруг подпрыгнет, и громкое «Чуу-фы» хватает за сердце охотника.

Это токовик, личность неприкосновенная. Смотрю на него и не могу насмотреться. В бинокль мне ясно видна вся его фигурка, черное блестящее оперение и круто закрученные в кольца перья хвоста. Мне даже видна его выщипанная в боях бородка, его большие, надутые, алые брови. Иногда он замолкает, поднимает голову и слушает, иногда подпрыгнет, захлопает крыльями и громко чуфыкнет.

Небо над березовой рощей становится все светлее и светлее. Край небольшого облачка загорелся розовым светом, потом зарумянилось другое облачко. Теперь уже можно было разглядеть черные фигурки тетеревов. Их на поляне было не один и не два. Они кружатся, нагнув головы, и бормочут, азартно бормочут, и их песня вливается в говор весенних ручьев, в пение жаворонка, в трубные звуки летящих журавлей. Природа справляет большой праздник. Праздник победы света над тьмой. Праздник весны. Праздник жизни, праздник любви.

Перед моим шалашом опустился черныш и злобно бросился на чучело. Он ударил его лапами, повалил и стал бить ногами и клювом. Сижу гляжу и так увлекся этим зрелищем, что совсем позабыл о ружье.

На мой шалаш села курочка, нагнула головку и стала внимательно смотреть на меня. Сижу не дышу. Ни малейшего движения. Но я не удержался, моргнул, и курочка сразу поняла, что это не старый пень, а злейший враг, человек. Она, громко квохнув, взлетела. Все косачи сразу замолкли и насторожились.

Прошло две-три минуты напряженного молчания. Но жизнь не ждет, время летит, и нельзя терять ни одной минуты. Тетерева опять забормотали и закружились в любовном экстазе.

Совсем рассвело, и все стало хорошо видно. Брызнул луч солнца, и черные красавцы заблестели синим и фиолетовым отливом, заалели красными бровями. Белые подхвостья стали розовыми. Декорация изменилась. Все стало ярким, блестящим. Исчезла таинственность, исчезла лесная сказка.

Кончается праздник любви. Пустеет арена турнирных боев. Усталые рыцари удаляются до следующего утра.

От долгого сидения в одной позе затекли ноги, а пошевелиться, вытянуть ногу боюсь — зашумишь. Мне видно, как к валенку дяди Карпа подлетел тетерев и бросился на него. Выстрел. Ну вот и дядя Карп не пустой вернется. Он, конечно, сегодня же побежит со своей добычей на базар, и в его кармане зазвенят монетки.

Солнышко поднялось уже высоко. Из села Хомякова послышался колокольный звон. На току остались два-три черныша, но скоро и они улетели.

С трудом расправляю ноги и вылезаю из шалаша. До свидания, дорогие красавцы. Спасибо за чудное зрелище.