Рассказы старого лешего

ШЕДЕВР

Мы сидели за большим столом в круглой беседке и пили вечерний чай. Разговор зашел об искусстве.

Художник Дзюбаненко стал утверждать, что нельзя создать шедевра на сытый желудок и в трезвом виде и что все великие мастера чем-то опьянялись — или вином, или любовью, или музыкой — и только тогда творили.

— Не мели, Проша, — с усмешкой сказал Кока Черных, — с пьяных глаз ты такие намалюешь шедевры… И чего ты выдумал, что великие мастера творили только в нетрезвом виде? Художник никогда не может предугадать, что он сделает — шедевр или неудачный опус. Художник творит искренно, честно, правдиво, он делает то, что знает, и часто ищет новый путь выражения своих мыслей, своей мечты. А в нетрезвом виде…

В это время над столом пролетел большой жук-усач. Он летел, распустив в стороны свои надкрылья и повиснув всем телом. Получалось впечатление, что летит он стоя. Жук сделал круг над столом и опустился, вернее, кувырнулся прямо перед Верочкой. С разлета он хлопнулся на стол, перевернулся на спину и весело замахал всеми шестью ножками, потом подогнул под спину свой длинный ус и встал. Оглядевшись, он направился к середине стола, где стояли рюмки и графин с вишневой наливкой. Смело шагая по клеенке, наш герой наткнулся на лужицу вина и не раздумывая принялся за нее. Не отрываясь пил, пил, пил… пока не выпил всю лужицу. Мы с интересом смотрели на него. Ну и гусь! Всю лужицу выпил! Но ведь это вино, а не вода… интересно, как вино действует на насекомых?.. Жук стоял покачиваясь. Потом он сделал несколько шагов, споткнулся и клюнул носом. Вдруг неожиданно, подняв надкрылья, выпустил и расправил одно крыло и повалился на спину. Подняться со спины он уже не был в силах и долго лежал, чуть шевеля ножками.

— Прокопий Васильевич, помните, как после встречи Нового года вы лежали у нас в гостиной под елкой, вот совсем так, как этот жучок, и так же слабо шевелили ручками? Помните? Вам постелили там на ковре, и вы проспали до обеда.

— Вера Павловна, пощадите! Мне тошно вспомнить этот Новый год. Там я потерял вашу дружбу… и теперь вы презираете меня, и вы правы.

— Я не презираю вас, Прокопий Васильевич, мне было жалко вас и немного забавно. Вы под елкой воображали себя в лесу и заплетающимся языком бормотали: «Ничего, ничего… я не заблужусь. Я этот лес знаю. Ты что там прыгаешь?..» Вы кому-то грозили пальцем и оборвали все пряники и орехи, которые могли достать рукой.

— Вам смешно, Вера Павловна, а у меня кошки скребут печенку, и вот теперь все смотрят на эту пьяную скотину и смеются, а мне не смешно, да, не смешно… ведь я тогда, под Новый год, был так похож на этого подлеца. Учуял запах вина, бросил все свои жучиные дела — и вот, пожалуйста, нализался! И какой пример молодежи! Вот-вот, смотрите, совсем юная бабочка сидит на рюмке и пьет (вот что значит дурной пример). Это не доведет до добра. Склюет ее, в пьяном виде, первый встречный воробей.

— Да, много пьяниц гибнет, — сказал Кока Черный, — и замерзают, и тонут, и под машины попадают, и под елками (ты, Проша, меня извини) ночуют, и пряники воруют. Черт с ними, с пьяницами!.. Туда им и дорога, а вот трагедия, когда человек талантливый, скромный, непьющий, под влиянием друзей, под влиянием минуты выпивший неожиданно для самого себя, в винном тумане сам себя ограбил, сам себя лишил славы. Вот это ужасно! Мой друг Федя… Вы все помните, что он застрелился. И все думают, что это из-за той трагедии с картиной. Нет, это не так. Это была случайность. Да, правда, последние дни он ходил как в тумане — картина заслоняла перед ним действительность. Возможно, что этот туман и повлек к роковой случайности.

Мы все, его друзья, старались его развлечь и придумывали кто что мог. Вася Чашков повез его на охоту. Была весна, самая пора охоты с подсадной. Поехали по озеру на лодке. В знакомом месте пристали. Вася пошел развести костер, оставив друга заняться подсадной уткой, и вот тут-то и произошла эта роковая случайность. Федор вышел на берег. Ружье осталось в лодке, и Федор потянул его к себе за стволы. Ружье было курковое. Курок зацепился за борт — и… весь заряд в грудь. Ну и настрадался Вася! Началось следствие. Их было только двое в лесу, и один из них убит. Тяжелая история, и Вася с трудом из нее выпутался.

Но я не рассказал вам, как Федор сам затоптал свою славу. Вот ты, Проша, уверяешь, что все великие художники творили свои шедевры в пьяном виде, а вот я расскажу, как Федор погубил свой шедевр, погубил безвозвратно — тоже в пьяном виде.

Это было под Новый год. Мы собрались у него. Человек шесть. Все мы любили Федора и соскучились по нему. Он последние два месяца не выходил из мастерской и никого не пускал туда. Мы знали, что он пишет большую картину, но никто из нас не видел ее… Под Новый год мы собрались и, признаться, изрядно выпили. Федор, почти никогда не пьющий, тоже выпил и опьянел гораздо больше нас. Он повеселел, разошелся и разоткровенничался.

— Знаете ли вы, где я работал целыми днями? Не знаете? Вот то-то! Вам в голову не придет. Я целыми днями стоял перед клетками львов. Что, удивились? Да, стоял и рисовал. Сотни рисунков… Пока не изучил льва. Я даже во сне видел львов. Я весь пропах едким запахом львятника, но теперь знаю зверя и уверенно рисовал свою картину.

Мы были очень удивлены.

— Ты что же, стал анималистом?

Он загадочно посмотрел на нас.

— Пойдемте со мной.

Федор повел нас в мастерскую, включил дневной свет. Перед нами стояло большое полотно, завешенное холстом. Федор нетвердой походкой подошел к нему и сдернул холст. Картина открылась перед нами.

Первое, что поразило нас, — были глаза. Глаза пророка. Глаза, пронизывающие насквозь. Не знаю, каким чудом, каким фокусом удалось художнику зажечь в них огонь. Но они горели, горели грозным огнем, они приказывали, и нельзя было противиться их воле.

Пророк Даниил был только что спущен на толстой веревке в львиный ров. Голодные львы бросились к нему и остановились… Горящий взор остановил их. С грозным рыком они отвернулись, не вынося взгляда.

Мы тоже остановились перед картиной и замерли. Эти глаза и лицо, лицо пророка, покоряли какими-то колдовскими чарами.

Голый, в одной набедренной повязке, с телом, изнуренным и закаленным, до черноты прожженным солнцем, пророк был грозен и могуч духом. На первом плане львы. Они отвертываются от взгляда пророка. Они теснятся, отступая. Их серо-желтые и черно-бурые гривы закрывают ноги пророка. Зверей много. Они и тут, спереди за рамой, и вдали, в глубине рва.

Мы стояли пораженные и молчали. Такого лица, таких глаз я не видел ни на одной картине. Гимн силе духа. Это был в полном смысле шедевр!

Но наше молчание Федор понял как нежелание высказать свое мнение. Ему показалось, что картина нам не понравилась. Он поднял холст и стал закрывать картину. Это ему не удавалось.

— Идите в столовую, там еще есть вино… Я приду…

Мы вышли, а Федор остался. Вина мы больше не пили, сидели, курили, молчали, иногда кто-нибудь что-нибудь скажет.

— Здорово… Этот пророк мне будет сниться… И написано широко.

И опять молчание.

— Да… молодец Федор! Но что он там делает?

Я тихо подошел к двери мастерской и заглянул в неплотно закрытую дверь.

Федор, покачиваясь, стоял перед картиной и писал. Писал лицо пророка. У меня подкосились ноги, и я ухватился за дверь. Опомнившись, бросился к нему.

— Федя, что ты делаешь? Ты с ума сошел! Ты замазал его глаза! Ты погубил картину! Положи кисти… Ты пьян…

Федор отошел и лег на диван. Картина была погублена. Таких глаз, такого лица ему не удастся написать.

И действительно, ему не удалось. Как он ни бился вернуть эти глаза, это лицо, ничего не выходило. Картина пропала. И Федор загрустил. Стал мрачен, никуда не выходил. Он переписывал картину, счищал мастехином и снова писал. Он попробовал одеть своего пророка в хитон и опять счистил. Картина была окончательно испорчена. Живопись стала сухой, краски померкли. Пропал и прежний смысл картины — торжество воли человека над силой. Осталась библейская тема, и только.

Да, вот что может сделать пьяный человек.

Вера Павловна, посадите жука в вытрезвитель и внушите ему ну хотя бы то, что лежать под новогодней елкой и обрывать пряники… Впрочем, вы лучше меня знаете, что сказать.