Рассказы старого лешего

АЛТАЙ. 1934 ГОД

В один прекрасный летний день (это было в 1934 году) я зашел к своим друзьям-профессорам в зоомузей.

В знакомой комнате было что-то невообразимое: на полу стояли деревянные сундуки, картонные большие коробки, палатки, постельные принадлежности. На столах ружья, патроны, походные чайники, сушеные овощи, пакеты с провизией, дневники. Директор музея Сергей Сергеевич Туров и Владимир Георгиевич Гептнер с озабоченными, но радостными лицами что-то укладывают, что-то записывают, советуются, что еще надо купить, что оставить, что взять.

Оказывается, они едут в экспедицию на Алтай. А почему бы и мне не поехать с ними? Робко высказываю свое желание, которое с каждой секундой разгорается во мне все сильнее и сильнее. А вдруг не возьмут? Начальник экспедиции профессор Туров грозно и испытующе смотрит на меня, молчит. Душа уходит в пятки. Не возьмут, конечно, не возьмут. И вдруг милостиво:

— Ну что ж, присоединяйтесь, места хватит.

Спешно собираю художественные принадлежности, перекидные сумы, спальные вещи, табак и трубку. Я готов.

На вокзале нас провожают жены, машут платочками, и вот наконец мы едем!

Началась волшебная сказка. Добрый джинн, стуча колесами, пыхтя и фыркая дымом, помчал нас в неведомые страны. Вот мы и в Бийске. От Бийска до Улалы (Горно-Алтайска) добрались на трехтонке. Здесь нас должны были встретить подводы из заповедника. Подвод не оказалось. Пришлось их ждать и сидеть в Улале. Но вот и подводы. Две длинные можары в одну лошадку и два алтайца. Грузим свои ящики для коллекций, пищевые запасы, палатки, ружья — и в путь. Нас, москвичей, четыре человека: Сергей Сергеевич Туров, Владимир Георгиевич Гептнер, препаратор Федулов и я. Идем пешком рядом с лошадьми. Наконец добираемся до заповедника. Из заповедника на лодке едем к устью реки Кыги, где будем ожидать лошадей и проводников.

И вот караван полностью собран. У нас тринадцать лошадей, два проводника и гербаризатор. Лошадки небольшие, но крепкие. Один проводник русский, другой ойрот Кибезеков. Кибезеков, старик лет шестидесяти, ведет нас уверенно по тем местам, по которым он ходил с отцом еще мальчишкой. Длинной цепочкой растянулся наш караван, пробираясь то альпийскими лугами, то по глухой тайге, то спускаясь в ущелья или поднимаясь на вершины гор. Целый день идет караван, целый день я сижу в седле и любуюсь дивными пейзажами. Вот суровое ущелье, старые замшелые кедры по склонам, по дну мчится бурный поток, через него перекинулись громадные стволы. За сердце хватает эта дикая красота. Вот бы сесть тут и написать, но караван идет, идет, и нельзя отстать от него. С грустью смотрю на эти дивные красоты и стараюсь запомнить их. А эти красоты сменяют друг друга и кажутся одна лучше другой. Но караван идет все вперед и вперед, и дивные картины остаются позади, а остановимся, как всегда, в самом неинтересном месте, там, где удобно разбить палатку, где можно пустить на траву лошадей, где бежит горный ручеек. Вот громадный старый кедр. Передние лошади остановились, остановился весь караван. Проводники снимают с лошадей вьюки, расседлывают. Разводят костер, ставят палатку. С удовольствием спрыгнув с лошади, делаю разминку и скорей-скорей хватаю альбом или этюдник. Пока сварят суп и вскипит чайник, я кое-что успею зарисовать.

Профессора ставят ловушки на мелких зверьков, Федулов садится препарировать убитых по дороге птичек. Горит костер. Фыркают пасущиеся лошади, набегают вечерние тени… Над костром порхают летучие мыши, иногда, привлеченная огнем, перелетит полянку летяга.

Поели, напились чая и, отдыхая, сидим вокруг костра. Сидим и смотрим на огонь. Смотрим, как пляшут духи огня. Эти духи огня очаровывали еще пещерных охотников и первых огнепоклонников.

Кибезеков тихонько поет церковные молитвы, Федулов толкает его в бок:

— Брось панихиду гудеть! Расскажи лучше что-нибудь: ну с каким зверем ты встречался? Что в тайге видел?

— Что видел? Много видел… Всякий зверь видел… И хороший зверь, и плохой… Вот в этом самом месте я на колонка плашки ставил. Отец вниз пошел к реке, а я тут в лесу стою… мало-мало думаю… Я еще тогда молодой совсем был… Глянул в сторону — вижу, медведь на меня смотрит. Ух, и большой медведь! Красивый медведь… Весь черный, а холка и голова как золотом блестят. Смотрит на меня и с лапы на лапу переступает. Прицелился я, хорошо прицелился и выстрелил… Пропал медведь, нет медведя! Куда девался? Пошел я за ним, тихо иду, гляжу, хорошо гляжу… Нет медведя. Большой елка лежит. Подошел я к валежине, а он как выскочит. За ней он лежал… Да на меня. Не успел я стрелять. Ударил он меня по голове лапой. Сильно ударил. Упал, лежу… Подошел он, нюхает… Перевернул меня. Я лежу как мертвый. Тихо лежу. Обошел он кругом. Еще раз перевернул меня и давай хворост огребать. Захватит охапку и на меня кладет. И ветки, и мох, и землю загребает и все на меня кладет. Большой бугор на меня навалил. Я лежу ни живой ни мертвый, от удара голова чужой совсем. Потом маленько опомнился. Дышать надо. Прокопал я маленько в мусоре норку. Воздух надо, дышать надо! Лежу тихо. Всю ночь пролежал я. На заре пришел зверь, стал меня откапывать. Тут больно страшно мне было. Почует, что я живой, и начнет ломать! Тут я его близко смотрел… Левое ухо все в крови — это, знать, моя пуля его мало-мало дырка делал. Думай, что делать? Ружье где? Не знаю. А медведь тут. Вдруг слышу — собака лает. Это отец меня ищет, а Вынга на медведя лает, и вот, чую, меня кто-то лапками теребит и лицо лижет. Вынга! И отца ко мне привела. Умный собака, больно умный. А медведь ушел, совсем ушел.

Караван наш идет альпийскими лугами. Трава выше роста человека, кое-где последние кедры. С одной стороны высятся скалы, а под ними каменная россыпь. Здесь, в лугах, объявлена стоянка. Простоим два дня. Я доволен. Тут я поработаю без спешки, с удовольствием. Отправляюсь к каменной россыпи, удобно устраиваюсь между камнями и начинаю работать.

Недалеко от меня выбежала сеноставка, вспрыгнула на высокий камень и стала внимательно смотреть на меня. В зубах у нее большой пучок травы. День был жаркий, солнечный, и у нее покос в полном разгаре. Она положила принесенное сено на нагретый солнцем камень и скрылась. Немного погодя она появилась опять с новым пучком травы. Вид у нее был самый деловой. Она не хотела терять ни одной минуты солнечного дня. Я сидел тихо, и она трудилась, не боясь меня. Мудрый инстинкт приказывает ей делать запасы на зиму, и она делает их. Трудись, трудись, я тебе не помешаю.

Я написал несколько этюдов. Профессора наловили и настреляли зверьков и птичек. Лошади отдохнули. Утром караван трогается в путь. Едем. Кибезеков увидел медведя. Остановка. Сергей Сергеич Туров осторожно подходит. Выстрел, медведь остался на том же месте, только лег на брюхо. Я стремительно бегу его зарисовывать. Потом медведя кладут на седло и везут к лагерю. Федулов снимает шкуру. Вырезают печенку, и мы на прутиках жарим ее над углями.

Давно у нас не было мяса, и мы с аппетитом уплетаем этот шашлык из печенки. Кибезеков вырезает желчь и осторожно завертывает ее в тряпочку. Это ценное лекарство. Шкуру натирают солью и свертывают, медвежатина значительно увеличила наши пищевые запасы.

День и ночь на свежем воздухе, всегда в движении, всегда в хорошем настроении, окруженный дивными красотами природы, я имел волчий аппетит, да и не один я — все ели так, что многие горожане позавидовали бы нам. Во время похода мы не пили, как бы ни было жарко.

На горных вершинах воздух чист — там нет сильной жары, нет ни комаров, ни мух, ни мошки. Спать можно покойно — никто тебя не укусит. Спали крепко и снов никаких не видели.

Однажды на одной стоянке отошел я от лагеря в тайгу и сижу пишу этюд. Место дивное, дикое. И тут на меня рассердился бурундук. Я стал его уговаривать:

— Очень прошу тебя: не сердись, не цокай, не взмахивай хвостиком. Я тебе не мешаю. У тебя твое дело, у меня свое.

Он остановился на стволе поваленного дерева, сердито смотрит на меня, злобно урчит и размахивает хвостом. В зубах у него толстая стопочка каких-то листьев. Он бежал в свою норку, чтобы положить там этот груз, и вдруг перед ним сидит человек. Сидит на самой дороге и делает что-то непонятное. Бурундук возмущен. Как ему втолковать, что я не покушаюсь ни на его жизнь, ни на его добычу. Я сижу и рисую акварелью этот замшелый ствол поваленного бурей кедра, покрытые лишайниками громадные камни, сосны, кусты и вечернее небо. Я не знал, что тут его участок, его родовое поместье. Я нарисую этюд и уйду — я ничего не возьму, ничего не испорчу. Я сижу тихо и работаю.

Бурундук исчез. Через несколько минут он опять появился на том же стволе, но у него во рту уже не было пачки листьев. Он добежал до середины ствола, гневно взмахнул хвостом и с досады даже подпрыгнул.

— Не надо так возмущаться. Я скоро кончу и уйду.

Но у бурундука характер строптивый и вздорный — он любит уединение и не терпит непрошеных гостей. Я тоже люблю уединение и с наслаждением тихо сижу в дремучей тайге или где-нибудь на берегу озера, сижу и рисую дикую нетронутую природу. Это лучшие часы в моей жизни. Рабочие часы. Когда-то, по преданию, Бог выгнал человека из рая и наказал его трудом. Как же был удивлен Бог, когда это проклятие, этот труд сделали человека человеком и сравняли с Богом.

В вечернем воздухе тишина. Бурундук куда-то скрылся. Где-то далеко постукивает дятел да изредка хрипло закричит кедровка. И вдруг, прорезав тишину, грянул выстрел, потом другой, третий, четвертый.

Четыре выстрела прогремели из того места, где находился наш лагерь. Четыре винтовочных выстрела… Кто может стрелять и в кого? А вдруг? Вчера мы, проезжая, наткнулись на шалаш браконьеров. Совсем свежие следы. Вот тут у них горел небольшой костерик, а над ним тренога, на которой висел котел для варки пантов. В шалаше три постели из лапника. По всему видно, что тут очень недавно жили люди. Какие люди? Наш проводник Кибезеков говорит:

— Плохой люди. Тана Тува плохой люди. С ними встречаться худо. Им ружье надо, патрон надо. Тана Тува худой люди.

И вот мне приходит в голову, что эти «худой люди» могут позариться на наши ружья, на патроны, и… В Москве грабят, а тут? Тут глушь, бездорожье, и Тана-Тувинская граница рядом. Ищи ветра в поле. Ну кто же мог стрелять в лагере? С такими страшными мыслями спешно укладываю краски, кисти, альбом и, совсем забыв о бурундуке, ухожу из его владений.

У меня никакого оружия нет — только палка от зонтика с острым железным наконечником, вот и все. До лагеря не больше километра. Стараюсь подойти осторожно, скрываясь за стволами деревьев. Мне страшно увидеть лагерь… А вдруг там?.. А вдруг там лежат убитые, ходят чужие люди… Чем я могу помочь своим друзьям? Стараясь идти неслышно, все ближе и ближе подхожу к лагерю. Если случилась эта страшная беда, то ведь и я пропал. Как я один доберусь до человеческого жилья? Ружье мое, конечно, я не найду, пищи и одежды тоже не найду. В кармане у меня один наполовину пустой коробок спичек, и в кисете немного табаку. Вот и все. Мысли мои бегут все быстрее и быстрее, а картина представляется все ужаснее.

Подкрадываюсь еще ближе. Какие-то голоса… Еще несколько шагов — и мне стала видна палатка. Палатка стоит на месте… И вдруг я вижу… я вижу Сергея Сергеевича и Гептнера. Они стоят и что-то горячо обсуждают. Слава тебе… Мне стало тепло, даже жарко. Со всех ног я бросился к лагерю, запутался в своей амуниции, упал и наконец добежал до них, до моих зверски убитых друзей.

— В кого вы стреляли? Кого убили? Ну и напугали вы меня! Я подумал, что на вас напали тувинцы и вы лежите бездыханные. Нельзя же представить себе, что на вас напал медведь или лось.

— Не лось, а марал. Промчался как ветер через лагерь. Понимаете, мимо палаток, мимо костра… Но самое забавное, что наш гербаризатор дрыхнет и сейчас в своей палатке. Над ним мы стреляли, мертвый бы вскочил, а он дрыхнет. Вот это сон! За ноги можно из палатки вытащить — и не проснется!

Но что же заставило этого марала мчаться через лагерь? Ведь не по доброй же воле и не из озорства он влетел сюда?

— Мы вдогонку ему стреляли, — оправдываются охотники. — Досадно, черт возьми, рядом ведь был!

Куда мчался марал? Кто его напугал? Это так и осталось тайной. Он мчался через лагерь, явно ища защиты у человека. Но ведь не все бывают такие добрые, чтобы промахиваться по рядом бегущему крупному зверю. Могли ведь нечаянно и попасть! Но марал умчался, сделав переполох в лагере и напугав меня.

Мы долго обсуждали это событие и так и недодумались, чем и кем был напуган марал.

Этим не кончилась эта история. В душевном расстройстве я потерял палку с острым концом, к которой привертывается зонтик. Без нее — как без рук. Объявлена награда — пять рублей, и Кибезеков нашел. Все в порядке. Едем дальше.

Караван идет по склону горы. Шагах в трехстах два медведя мирно переворачивают камни и раскапывают мышиные норы. Нам они видны как на ладони. Туров и Гептнер хватают ружья и спускаются к медведям. Два выстрела. Один медведь лег, потом вскочил, сделал несколько прыжков и опять упал. Другой пустился наутек. Вдогонку ему прозвучали два или три выстрела, что только прибавило ему прыти. Убитый медведь был черный, довольно крупный. Честь разбойного нападения на него принадлежала Гептнеру.

Пришлось недалеко разбивать лагерь, снимать шкуру, жарить шашлык, развешивать на веревках присоленное мясо. Я, конечно, радуюсь остановке: рисую и медведя, и пейзажи, лагерь и костер.

Два месяца едем по звериным тропам, по альпийским лугам, по тайге, по горным вершинам. За все это время мы не видали ни одной человеческой души. И вот только теперь, когда мы проезжали высоко в горах вдоль Тана-Тувинской границы, нам встретился отряд пограничников. Их было пять человек и собака. Они ехали верхом на крепких алтайских лошадках. Отряд переезжал горную бурную реку. Это были рослые красивые молодцы. Они смело переправились через реку и подъехали к нам. Поздоровавшись, они спросили, кто мы, зачем и куда едем. Узнав, что это научная экспедиция Московского университета, они пожелали нам успеха, дружески распрощались с нами и уехали.

Эта встреча мне показалась интересной. Я хорошо запомнил ее, и когда в 1938 году в Москве открылась выставка «20 лет РККА и Военно-Морского Флота», я поставил туда свою картину «Пограничники», которая была приобретена Музеем Красной Армии и одобрена в печати.

Наше путешествие подходит к концу. В последний раз мы поднялись на перевал.

Прощайте, горные вершины, не сердитесь на нас, что мы нарушали ваше извечное безмолвие. Прощайте! Я никогда не забуду вас. Никогда не забуду ваши просторы, ваши туманные дали, плывущие по вашим склонам облака, бурные реки, цветущие луга, глухие ущелья, звериные тропы и тишину, ничем не нарушаемую тишину.

Мы стоим на вершине крутого откоса. Внизу перед нами долина реки Чулышмана. Нам видны крытые берестой юрты и около них люди, лошади, собаки. Дня три, как у нас кончился табак, и мы страдаем. Теперь мы надеемся, что эти люди дадут нам табаку, и мы оживем. Начался спуск. Очень трудный спуск. Приходится развьючивать лошадей и переносить вьюки на руках. Тропинка такая узкая (с левой стороны каменная стена) — не дает пройти завьюченной лошади. Развьючивать и опять завьючивать — это большая работа, и это надо проделывать часто на крутом откосе, с которого, того и гляди, покатишься вниз в глубокую пропасть. Наконец мы внизу. Запасаемся табаком. Курим сырые табачные листья. Мерзость ужасная, но другого нет — рады и этому.

Мы поставили свои палатки неподалеку от алтайских юрт и стали готовиться к ночлегу. Я стал зарисовывать юрты алтайцев. Это конусовидные постройки из жердей и березовой коры. Из одной юрты вылез на четвереньках ребенок лет двух. Он был совершенно голый, на траве была изморозь, и холодный ветерок тянул с горных вершин. Он вылез из-под двери и пополз по мороженой траве, как будто это был бархатный ковер в теплой комнате. Немного погодя вышла из юрты женщина, взяла за руку ребенка и, как щенка, отнесла его в юрту.

Заповедник. Это последний этап нашего путешествия. Здесь, в туристической базе, мы приобщились к мировой культуре. Обедали за столом. Гептнер сделал себе гоголь-моголь, о котором он мечтал на горных вершинах, Федулов выпил стакан водки. И вот, нагрузив большую лодку своими вещами, мы с проводником на корме поплыли по реке Бии.

Прощай, Алтай. Прощайте, горные просторы. Прощайте, звери и птицы.