Рассказы старого лешего

ПИРУШКА

Мы собрались у Петра Ивановича Келина в меблированных комнатах «Палермо». Несмотря на громкое название, комнаты были довольно грязны, довольно темны и населены разношерстной публикой — начинающими писателями, актерами, мелкими служащими и тому подобным скромным людом.

Петя Келин пригласил нас на блины. Мы, ученики Школы живописи ваяния и зодчества, народ молодой, полный жизни, обладали хорошим аппетитом, и поесть вкусных, жирных блинов, да еще в дружеской компании, было, конечно, очень заманчиво.

И вот мы собрались. Комнатка невелика, но это не беда — в тесноте, но не в обиде.

Подруга жизни Пети, веселая, бойкая женщина, всех обласкала, рассадила по местам и велела смирно сидеть и дожидаться блинов.

Вася Беляшин, рослый, костлявый парень с громадным кадыком и громоподобным басом, усевшись на супружеской кровати, первый заявил:

— Клавдинька, а я есть хочу!

— Сейчас, сейчас, потерпите минутку — я уже пять блинов испекла!

Аромат блинов наполнял комнату.

— Машенька, ты хочешь кушать? — ехидно спрашивал Кока Беловский свою соседку, поглядывая на стол, заставленный тарелками с балыком, копчушками, икрой, селедками. В середине стола красовалось длинное блюдо с заливным судаком.

— Потерпите еще минуточку! — умоляла Клавдинька, в отчаянии смотря на две керосинки, на которых с убийственной медленностью пеклись два блина. Два блина и десять голодных ртов.

Вася Гильберт поставил на стол будильник и на общую потеху засек время, когда было налито на сковородку тесто и когда был снят готовый блин. Оказалось, что на это ушло шесть минут. В час двадцать блинов. Сделав арифметический подсчет, выяснили, что в час каждый может съесть полтора блина, в два часа — три, а если подойдут еще гости, любители блинов, то и того меньше.

Натурщица Таня, бойкая стройная девушка, предложила немедля съесть имеющиеся налицо семь блинов, а выпечку прекратить и вплотную заняться закусками. Ее предложение было одобрено и принято. Налили по рюмочке «Поповской». Выпили.

Леонардо Туржанский потянулся с вилкой за копчушкой и нечаянно подтолкнул Клавдиньку под локоть. Кастрюлька с тестом перевернулась в воздухе и грохнулась на пол.

Раздался общий вопль и горькие восклицания.

«Вот тебе, бабушка, и блинки!», «С Великим Постом, братие!», «Прощай, прощай, Масленица!» — заревело несколько голосов из оперы «Снегурочка».

— Браво, Клавочка, теперь вы свободны и будете пировать вместе с нами.

В дверь постучали. Вошел пожилой человек с баками, с большим синим носом.

— Ура! Сам Цупу-Лупу пожаловал! — закричал Келин, приветствуя гостя. — Господа, позвольте представить — наш хозяин, пан Юзек! Его супруга эти комнаты сдает и этого пана при себе в качестве лакея и супруга в великой строгости держит.

— За здоровье пана Юзека! За свободную Польшу!

Стулья были все заняты. Положили на два стула рейки от подрамников и усадили на них пана Юзека, Таню и Прошу Дзюбаненко.

— Спойте, пан Юзек! Спойте застольную!

Пан Юзек, попав в веселую компанию, сразу оживился и не церемонясь запел хриплым басом:

— Гос с бигосом, индик с сосом ядлы польски паны. Цупу-лупу, лупу-цупу, ядлы польски паны…

Припев подхватили, и песня загремела на все меблирашки.

— Миша! Самовар! — заревел Вася Беляшин, отворив дверь в коридор.

— Сядь поближе, Васенька, расскажи нам, долго ли ты заграничную поездку откладывать будешь? А? Тебе бы уж давно надо было быть в Париже, а ты все еще тут болтаешься. Господа, ведь это талант, большой талант, он не хуже Матэ офорты делает, а он тут по пивным свои деньги растрачивает. Ему на заграничную поездку полторы тысячи начальство выдало, он их в гитару положил и вот два месяца из гитары понемногу выуживает. Теперь там и двух сотен, поди, не осталось.

— Не ври, там еще много больше, и я скоро поеду. Вот только по-французски немного подучусь.

— Брось учиться, все равно, кроме «бон жур» да «мерси», ничего не одолеешь. Поезжай, Вася, скорее! Французскому языку в пивных не научишься. Поезжай, голубчик, пока еще есть на что поехать.

— Ладно, не бойся, поеду.

С пола убрали пролитое тесто, и Таня уже станцевала на этом месте чечетку в честь безвременно погибших блинов.

Дверь отворилась, и взорам присутствующих предстала новая фигура. На фоне ярко освещенного коридора стоял человек в подряснике, в скуфейке на голове, с большой бородой и с густыми бровями. Длинные волосы гривой обрамляли лицо. Мрачно смотрели его глаза из-под нависших бровей. Он держал большой, в рост человеку, крест с приколоченным к нему скорбящим ангелом. Ангел был вырезан из железа и написан масляными красками. Человек остановился в дверях и стоял молча.

— А, святой отец Христофор! — закричал Петя Келин. — Заходи, отче, не стесняйся, тут все люди хорошие.

Все глаза обратились на нового гостя.

— Ой, какой страшный! — взвизгнула Таня. — Я боюсь!

— Мир дому сему! — пропел, входя в комнату, диковинный гость и поставил свой крест к стенке.

— Вот тебе, Николаша, с кого писать твоих евангелистов. Лучше натурщика не найдешь!

Святого отца усадили за стол.

— Выпьем, отче! Его же и монахи приемлют! Николаша, обрати внимание, какая у него грива, что твой Самсон… Кокочка, не упускай случай — он тебя с Машенькой в два счета перевенчает. Ему не впервой женатых да замужних венчать.

— Как, поп, перевенчаешь меня с Машенькой? Я тебе на бутылочку дам.

— Перевенчал бы и даром, да я сана лишен. Я поп-расстрига. Меня за такое же венчание и расстриг отец благочинный. Ну-ка, налей еще рюмочку. Вот теперь я с этим ангелом пойду в свое село и поставлю его на могилке новопреставленной рабы Олимпиады — жены моей. Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоей в месте злачном, месте покойном. Налей-ка еще рюмочку… Да уж ты бы мне стаканчик дал, а то что такой пустяковиной чирикаться. Вот так. А в него мы регального маслица вольем… Сан на мне был, благодать была, а вот теперь я с мытарями да с блудницами…

— Ты, поп, говори, да не заговаривайся. Тут все люди труда и искусства, а не какие-нибудь бродяги-расстриги, что из монастыря в монастырь таскаются, даровой хлеб жрут. Ты пойди вот в мастерскую Прокопия Васильевича Дзюбаненко, посмотри, сколько там прекрасных скульптур сделано.

— Браво, Проша! — раздалось несколько голосов.

— Дорогой Прошенька, можно я вас поцелую? — смеясь, обнимала его Таня.

Дзюбаненко совсем сконфузился, покраснел и стал неловко отбиваться от ее объятий.

— Не конфузь его, Таня, он человек женатый, семейный, ему неловко целоваться с тобой. Ему жена каждую неделю пишет: «Дорогой Проша, Марк из кроватки выпал, стукнулся головкой об пол». Правда, Проша? Вот и сегодня, я видел, у тебя письмо из кармана торчит. Опять Марк выпал?

— Ну да, опять. Я ей написал, что лучше уж сразу убить, чем так толочь ребенка об пол.

— Ничего, Проша, сын у тебя крепко сколоченный будет. Его из пушки не убьешь.

Николаша Голов где-то нашел кусок бумаги и уже нарисовал портрет попа-расстриги.

— Ай да Николаша! Смотрите, как он этого бродягу нарисовал! Грива разметалась, глаза горят — прямо Пророк Илья. Вот она — сила таланта!

— Господа! Пока мы тут тары да бары — святой отче всю водку вылакал! Клавочка, налей мне, моя драгоценная, еще стаканчик чаю. Таня, опять ты Прошу конфузишь. Проша, не обращай на нее внимания. Она неисправимая шалунья, но добрая и ласковая. Станцуй-ка, Танечка, ка-чу-чу.

Отодвинули стол.

— Ай да Таня! Эй, жги, говори! Анатоша! Ну и молодец! Кокочка, за тобой черед. Ай да Цупу-Лупу! Вон она, свободная Польша-то, что делает! Браво, Юзек!

Пан Юзек, еле отдышавшись, отворил дверь в коридор:

— Мишка! Давай еще самовар!

Все уселись за стол, все пьют с удовольствием горячий, крепкий, сладкий, как поцелуй, чай.

— Слушай, Петя, с чего это ты раскутился? Наследство, что ли, получил? Или в карты выиграл? Ведь эти блины тебе в копеечку въехали.

— Пустяки. Я портрет богатого купчины написал и содрал с него хорошо. Правда, портрет удался. Отдавать было жалко.

— Ты молодчина, Петя, у тебя есть портреты не хуже Серовских. Многие тебе завидуют. А вот Леонардо да Алеша — те не завидуют. Пишут зверей всяких, и баста. Господа! Про Леонардо такой анекдот ходит: «Идет Леонардо на этюды, а на лугу две лошади пасутся. Увидала его сивая кобыла и заржала: „Бежим, Гнедой, — Туржанский идет. Так изуродует, родная мать не узнает“».

Туржанский смеется:

— Врешь ты, Кока! Никогда со мной такого случая не было.

— Клавочка, пейте чай. Я буду разливать.

И Таня уселась у самовара.

Наши дамы раскраснелись, глаза горят, и даже голос стал какой-то другой, бархатный, задушевный.

— Господа, вы посмотрите на наших дам, — говорит Кока Беловский, — посмотрите, какими красавицами они стали! Просто прелесть! Вот что значит окружение. В мужском обществе женщины расцветают, как розы в лучах солнца. Сидит дома бабенка — ничего-то в ней нет, а появись тут гусар какой-нибудь или модный франт, и откуда только что берется, и не узнаешь ее. Большая сила — окружение. Да что там женщины… Мне мой приятель Сережка Тутумлин рассказывал, что у них в эскадроне у князя Бебутова арабская кобылка была. Так она как жеребца увидит — и давай приплясывать. Хвост по ветру распустит, шейку согнет дугой и так и пляшет, так и пляшет, хоть картину пиши с нее. А когда полк идет на параде да духовой оркестр играет кавалерийский марш — все лошади в такт приплясывают.

Был в этом полку козел. Черный, на спине грива, ну сущий черт. Он всегда на парадах и на учении между третьим и четвертым эскадроном шел. Заиграет музыка, зазвонят литавры, а козел и давай ногами выверты всякие выделывать. Умора! Генерал князь Заблудовский уж на что свирепый был — так и тот, на козла глядя, улыбался. Вот что значит музыка и окружение.

— Врешь ты все, Кока! Где это видано, чтоб козлы под музыку выплясывали?

В коридоре часы пробили два раза.

— Однако время-то! Спатеньки пора, деточки. Спасибо, Петенька, за горячие блинки. Клавочка, дайте ручку поцеловать. До свидания! Стой, стой, Проша, ты мое пальто надел. Проводи, голубок, Танечку. Поцелуй меня, моя радость.

— «Прощайте, прощайте, пора нам уходить!..» — запел Вася из «Синей птицы».

— Проша, ты не обижай Танечку.

Комната постепенно пустела. Поп-расстрига взял свой громадный крест и, грозно шагая, пошел к выходу.

— Идем, поп, ко мне ночевать, — сказал Вася Гилберт, — тут недалеко.

На столе среди тарелок одиноко лежала копчушка, стояли недопитые стаканы чая, огрызки хлеба, окурки. Туманом висел табачный дым.

Самовар печально пропел прощальную песенку.

Вот и все.