Рассказы старого лешего

ПЕСКИ По-другому о том же

Как я уже говорил, в Союзе художников я увидел объявление, что организуется дачно-строительный кооператив художников возле станции Пески Рязанской железной дороги. Михаил Иванович Калинин утвердил выбранное для поселка место, и даже был отпущен лимит на постройку.

Рано утром еду туда.

Крупный сосновый лес, кое-где дубы, осины, а вот светлая березовая роща. Зяблики заливаются в ее вершинах, молодые, зеленые листочки чудно пахнут.

Мне указали мой участок. Другие участки уже разобраны, и осталось свободных только два. На моем участке много пней от больших сосен, кое-где дубы, березы, молодой осинник и кусты можжевельника. Рядом тянется дремучий бор. Кое-где лежат стволы поваленных бурей деревьев. С вершины куста с песенкой подымается лесной конек. Черный дятел с диким, унылым криком перелетает со ствола на ствол. Наступил вечер, первый вечер в Песках. Неподалеку защелкал соловей. Козодой затянул свою бесконечную трель. Майские жуки закружились около молоденькой березки. Это было уже через край.

Заборов тогда еще не было, и доступ на любой участок был свободный. Как-то, примчавшись на истошный женский крик, я увидел соседку Беккер, сидящую в глубокой яме, приготовленной для посадки яблони, и возле нее весьма агрессивную корову, старавшуюся рогом помочь госпоже Беккер вылезти из ямы. Но почему-то эта коровья услуга моей соседке была не по вкусу, и она в ужасе дико вопила. Корову я попросил удалиться, а даме помог вылезти из ямы.

Я уже упоминал, что участки наши или совсем не имели ограды, или она была представлена одной не очищенной от коры жердью, что давало возможность беспрепятственно проходить по ним любому любознательному субъекту. И вот как-то среди кустов бересклета и можжевельника предо мной предстала прекрасная дама. Видя мое крайнее изумление, она улыбнулась и сказала:

— Не удивляйтесь, я ищу участок Оленина.

Когда я немного пришел в себя и обрел дар речи, я предложил ей отдохнуть под моей крышей и, прежде чем отыскивать этот участок, выпить чаю и подкрепиться. Из дальнейшего выяснилось, что ее фамилия Оглы-Гамза и ее участок вот тут совсем рядом — через переулок. Этот участок сначала принадлежал Ватагину, теперь был взят Олениным. Оглы-Гамза горячо взялась за стройку, и под ее руководством возникло довольно странное сооружение. Два малюсеньких срубика взгромоздились один на другой и явно хотели сыграть роль башни царицы Тамары. Роль царицы Тамары весьма успешно исполняла Оглы-Гамза. Она блистала своими черными очами, и никто не мог устоять против ее очарования. Но она не долго украшала наш поселок. Оленин отказался от своего участка, и тот перешел к Елкину, а Елкин башню Тамары придвинул к своей даче, и про прекрасную Оглы-Гамзу люди забыли.

В первый же год своей жизни в Песках я познакомился с Александром Васильевичем Куприным. Это был красивый человек, довольно высокого роста, с острой седой бородкой «булянже», с большими руками и с лукавой усмешкой на губах. Он немного заикался, но это не мешало ему говорить интересно и остроумно. Часто в свою речь он вставлял шуточки, и нельзя было понять, говорит он серьезно или шутит. У него была жена — маленькая обворожительная старушка, всегда приветливая, с доброй улыбкой на лице и с папиросой во рту.

Александр Васильевич был скупенек, и добрейшая Анастасия Трофимовна курила самые дешевые папиросы, от которых на лету дохли мухи. Сам Куприн не курил и не пил ничего, кроме чая.

В моей избушке сложили печку, утеплили потолок, подвели фундамент. Избушка могла служить убежищем на зиму. Снег в тот год выпал неожиданно, и сразу стала зима. Я остался зимовать в Песках один. Иногда приезжал Куприн и заходил ко мне побеседовать за чашкой чаю. Или один, или с Анисимовной, и мы очень оживленно проводили вечера. Куприн любил столярничать и делал это на высоком уровне. Он сделал себе в Москве орган и в Песках что-то вроде фисгармонии и играл на этих инструментах неплохо.

На ветру трепещут последние листья. С серого неба на мокрую землю опускается сырая, холодная мгла. Ветер северный, и надо ожидать снега. Почти все дачи стоят пустые — живут на дачах только коренные, убежденные зимогоры.

На даче Христофорова живут лето и зиму. Иоффе Марк Львович с женой и с ними постоянно их друг Марьяна Викторовна Борисова-Мусатова (дочь художника). Эти люди — страстные поклонники Песков и считают, что лучше Песков на нашей планете нет и быть ничего не может. В их душе всегда горит желание кому-нибудь помочь, кого-нибудь накормить. У них питаются брошенные жестокосердными дачниками кошки, собаки…

Вот уже тридцать три года я живу в Песках. Когда я приехал сюда, я еще имел темные курчавые волосы, а теперь я совсем седой и с трудом хожу. Много воды утекло, много нарисовано за это время рисунков, акварелей, масляных картин. Я думал, что Пески будут моей последней и тихой пристанью, но, к сожалению, мы пережили в Песках войну.

Немцы подходили близко. День и ночь слышна была канонада, немецкие самолеты все время летали над нами и бомбили железную дорогу. Мой песик-курцхар Марсик страшно боялся вражеских самолетов. Еще ничего не слышно, а он уже начинает волноваться, прячется, жалобно скулит — это значит, что приближается немецкий самолет, и действительно, ухает бомба, дрожат стекла.

К нам в Пески приехали многие художники и артисты из Москвы, думали, что здесь безопасней и, может быть, сытней. Пожили здесь недолго и уехали дальше на восток.

Рядом со мной у Лентулова гостил Петр Петрович Кончаловский, на даче Беккера жила Алиса Коонен, у нас жила наша старинная приятельница Вера Александровна Станюкович, внучка писателя.

Наступила зима. У нас было достаточно дров, и мы не мерзли, но было голодновато. У меня жил ослик, которого мне оставил Е. А. Львов. Ослик в морозы чувствовал себя плохо. Мы его закутывали всякими одежками, но у него зябли ножки, и он плохо стоял.

В самые лютые морозы из Непецина перегоняли на восток стадо племенных коров, и в лугах около нас они сделали остановку под стогами. Несчастные коровы лежали в мороз на снегу, на холодном ветру. Несколько коров замерзло. Одну замерзшую корову мы ухитрились привезти, и она здорово поддержала нас.

Весной мы ходили в поля и копали оставленную мороженую картошку, делали из нее крахмал и пекли лепешки. Осенью подбирали колоски, горох, лук.

По вагонам ходили толпами нищие — жуткие морды, выскочившие из повести Гюго или из кошмарного сна. В тесноте и темноте вагона я потерял калошу. Калоши купить было невозможно, и я, признаться, очень опечалился, и вдруг самая страшная из всех физиономия протягивает мне мою калошу: «Твоя, что ли?» Эта опухшая от водки физиономия, с подбитым глазом, грязная, сальная, оказалась любезной и бескорыстной.

Собрался я как-то с Верой Александровной ехать из Москвы в Пески. Добрались до Рязанского вокзала и ищем поезд. Поезда в то время имели обычай прятаться от пассажиров. Бежим, бывало, отыскивать поезд на запасных путях, а он притаился и стоит где-нибудь между пустыми вагонами, и уже в нем набилось много народу. Сидят, ждут. Оказывается, не этот состав пойдет, а вон тот, что ползет задом к перрону. Все бросаются к нему, отталкивая друг друга, на ходу вскакивают в вагоны, крик, шум. А потом окажется, что и это не тот поезд. Опять бегут, опять лезут, опять крик, шум. Посадил Веру Александровну на чемоданчик, сам бегаю, ищу поезд. Встречается Колобов — тоже ищет. Бежим вдвоем к начальнику станции. Тот говорит, что поезд будет через час. Проходит час, проходят два — никакого поезда нет. Вера Александровна старенькая — она устала. Отвожу ее в комнату матери и ребенка. Туда не пускают — у двери сидит злобная сторожиха. Умоляю злобную сторожиху впустить старого человека полежать на полу — вокзал битком набит народом — лечь негде. Сторожиха наконец сдается на мои мольбы и пять кусочков сахару и пускает нас. Укладываю старушку у стенки на пол, под голову ей кладу рюкзак. Ну, слава Богу, устроил. Опять бегу к начальнику станции.

— Будет поезд? — спрашиваю.

— Будет, когда придет из Коломны.

А когда придет — неизвестно. И придет ли?

Иду навестить мою старушку. Лежит спит. Под головой рюкзак, и, представьте мой ужас, из-под рюкзака течет большая лужа масла. Что делать? На паркете лужа масла. Сторожиха заест нас. Скорей бужу Веру Александровну. «Вставайте, вставайте! Надо бежать!» Вера Александровна в ужасе вскакивает. «Что такое, что случилось?» Показываю ей на лужу масла. Развязываю рюкзак — бутылка почти вся вылилась, и в рюкзаке полно масла, и из него течет. Как с ним идти? Выливаю из него масло и быстро, бочком, мимо сторожихи бежим в общий зал. Там встречаю Колобова, он говорит, что был у начальника станции и поезда сегодня не будет. Зря мы страдали.

Наташа и сестра Лиза собрались ехать в степь, в Воронеж, за мукой, за продуктами. Набрали все, что можно было поменять, все более ценное, что нашлось, и уехали. Это было невероятно героическое предприятие. Поезда не ходили, билетов не продавали, и только с большим трудом можно было втиснуться в товарный вагон. В нем было уже полно, и новых пассажиров встречали руганью и пинками.

В степи уже много народу перебывало, и продукты были выкачаны. С трудом можно было поменять на муку, на крупу хороший платок или материю. За иголку давали чашку молока, за катушку ниток — ломоть хлеба. Ночевать приходилось на полу, рядом с овцами или телятами.

На станции Ряжск в темноте товарного вагона измученная Наташа задремала, и у нее украли мешок с таким трудом добытых продуктов. К счастью, кто-то заметил, поднял тревогу, и мешок у вора отобрали. Мешок был очень заметный, с большой черной заплатой. Эта заплата и спасла продукты. Ну вот, наконец Наташа дома! Наташа цела и невредима добралась домой.

Настала весна, и мы, где только можно, стали сажать картошку. Сажали глазками и маленькими дольками. Наташа работала в лесничестве, и ей отвели кусок пахотной земли, и мы вспахали и посадили картошку, посеяли просо. Острый голод миновал. Были какие-то надежды. Правда, мы еще мечтали о таком времени, когда будет можно досыта поесть черного хлеба. Хлеб выдавали по карточкам. Стояла очередь за хлебом. До меня оставались только два человека. Ухнула бомба. Стекла в магазине вылетели. Нас всех из магазина выгнали. В это время фашистский самолет низко пролетел над нами и пустил по нам очередь. Девочка лет восьми, стоявшая недалеко от меня, упала. Ее отнесли в больницу, где она и скончалась.

Поезда в те страшные времена по ночам ходили без огней, даже если кто зажигал спичку, то дамы подымали шум: «Гасите, гасите!» Как будто немец мог заметить (немца еще не было слышно) этот маленький огонек.

Я шел по путям домой. Со мной на поводке курцхар Марсик. Неожиданно Марсик бросается в сторону и рывком поводка стаскивает меня с рельсов. Через мгновение мимо проносится темная махина паровоза. На волоске держится наша жизнь.

В Песках у нас много было всяких зверей и птиц. Были коровы, козы, кролики, зайцы, лисы, джунгарские хомячки, сурки, куры разных пород, утки, гуси, ходили, важно распустив хвост, павлины, жили совы, вороны, галки, грачи и всякая мелкая пташка. И у каждого зверя, у каждой птицы — свой характер и своя история.

Наступили морозы. Навалило снегу. Уехал Львов и оставил мне ослика, серенького очаровательного ослика, которого он привез из Ташкента. Вопреки сложившемуся мнению, ослик не был упрям и шел покорно, куда его посылали. Я сам иногда садился на него, и это была незабываемая картина из библейских сказаний: что-то вроде въезда Господня в Иерусалим на осляти. В Коневом бору продавалась капуста. Тележки у нас не было, и я решил привезти ее на ослике. Из старых одеял сделал подобие седла, набил капустой два громадных мешка, нагрузил на безропотного ослика, и он пошел из Конева бора домой. Идет маленький ослик, потряхивает своими длинными ушами, несет мешки с капустой, и вот навстречу ему из леса выезжает фургон… Не знаю, за кого приняла лошадь моего маленького безобидного ослика, но она взвилась на дыбы, бросилась в сторону и понеслась галопом по полю. Фургон опрокинулся, и из него посыпались хлебы. Хлебы были раскиданы по всему полю. Возчику все же удалось остановить коня. Я же под градом самых лучших пожеланий поскорее убрался в ворота поселка и благополучно довез капусту.

На этой длинноухой зверушке очень любила кататься наша Таня. Программа этого катания была всегда одна и та же. Таня вскакивала на ослика, ослик трусцой бежал к заячьей полянке, там он припускал с горки. Подкидывал задом, и Таня кубарем летела на землю. Ослик поворачивался и галопом бежал домой. Таня на него не обижалась и опять и опять повторяла программу.

С наступлением зимы около дома появлялась стайка синичек, два-три поползня и пестрый дятел. Для них стоит кормушка — стеклянный домик, где всегда накрыт стол. Пожалуйте кушать. Весной синички разлетаются по лесу, и около дома остаются две-три пары. У ворот висел большой самодельный почтовый ящик. Щель для опускания писем была сделана широкой, и синички облюбовали этот ящик для своего гнезда. Мы этого не знали, а когда заглянули в ящик, там уже восемь яичек в гнездышке. Зимой синицы безобразничают в моем тамбуре. Они исклевали до дыр ритуальную буддийскую маску, проклевали мои тюбики с масляными красками и выклевывали саму краску.

Все время в Песках я не переставал писать картины для Дарвинского музея. Много рисунков и картин я сделал бесплатно. Музей был мне близок — я сроднился с ним и не считал затраченное для музея время. С большим трудом приходилось добираться до Москвы. Поезда ходили не по расписанию. Занять место в вагоне, как я уже говорил, было очень мудрено. Народ бросался на подходящие вагоны и на ходу вскакивал в них, рискуя жизнью.

Война кончилась. Не слышен гром канонады, не летают немецкие стервятники. Фашистов с позором выгнали из России, но, к сожалению, отрубили не все головы у этого гада. Но все же воздух стал чист. Русский народ спешно залечивает тяжелые раны.

Наши Пески оживились, началась стройка, ремонт. Наташа всерьез взялась за сад. И сад расцвел. Да как еще расцвел-то! И плоды, и цветы — все самое лучшее. Все на выставку. Кипы дипломов, медали, призы. Началась эра гладиолусов. Много новых удачных сортов. Слава Наташи растет. Она уже известный цветовод-гладиолусник.

Пойдемте в эту калитку, нагнитесь и пройдите под аркой из актинидии — и вы очутитесь в раю. Да, да, в самом настоящем раю. Все, кто попадает в этот сад, всплескивают руками, стараются изобразить на своем лице восхищение и говорят так сладко, чуть дыша: «Да, это рай!..» Мы и сами знаем, что это рай, и потому постоянно пребываем в райском блаженстве. В жаркий летний день здесь можно встретить праправнучку библейской Евы в традиционном Евином костюме с добавлением двух перевязочек — на груди и пониже. Праправнучка загорает или вкушает плоды. В нашем раю можно вкушать плоды с любого дерева, не опасаясь архангела с огненным мечом.

Этот рай сделали мы сами — моя жена и я. До этого тут был песок, и на песке красовались пни, росли можжевельники, молодые сосенки, березки, осинки, и если бы мы не трудились с утра до вечера, то вскоре бы тут вырос густой осинник и была бы непролазная чаща. Волею судеб, после тяжелой московской жизни, я очутился здесь и сразу понял, что это место как раз то самое, какое мне нужно. Я построил себе хижину и прожил тут много лет. На заброшенной песчаной пустыне вырос райский сад. В мае — июне он полон цветов. В цветах деревья, кусты, клумбы, куртины. Дивным ароматом напоен сад, а от птичьего пения звенит воздух. Вот про этих-то певцов я и хочу рассказать кое-что…