Шелковая императрица

ГЛАВА 1 ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ, ЧАНЪАНЬ, КИТАЙ

12 декабря 655 года[5]

Огромный зал Приемов и Праздников императорского дворца в Чанъани, столице китайской династии Тан, был залит полуденными лучами. В этот самый момент солнце, воплощение Ян, достигло зенита, наполняя светом внутренний двор, воплощение Инь.

Глаза У-хоу слезились от яркого света, а может быть, от волнения, и она закрыла их, тем более что нетерпение заставляло ее желать, чтобы все эти торжества промелькнули как можно скорее и настал самый главный момент… главный для нее. Если бы можно было, она немедленно заснула бы и пробудилась ровно в то мгновение, которого так ждала.

Знамена со знаками четырех сторон света — черной черепахой севера, зеленым драконом востока, белым тигром запада и красной птицей юга — взмыли ввысь, стоило войти императору Гао-цзуну. Для пятой стороны света, то есть для центра мира, избрали желтый цвет, и она также имела свое знамя: из красновато-коричневого с золотым отливом шелка, его внесли в зал сразу вслед за вошедшим императором.

Желтый считался цветом Земли, где правил тот, кого называли Сыном Неба.

Ее, У-хоу, официальный супруг.

Она находилась теперь на особой платформе, по соседству с императором Гао-цзуном; сидела на троне, почти таком же большом, как императорский.

На императоре был широкий шелковый халат, который мог носить только правитель страны. Халат, расшитый двенадцатью украшениями. В их числе трехлапый ворон, знак Солнца; заяц, толкущий в ступке порошок бессмертия, знак Луны; вереница кругов, означающих главные созвездия; горы, на которых обитают боги и мудрецы, что значит Бессмертие; дракон, фазан и феникс — знаки императорской власти, а именно Твердость, Мастерство и Удача; тут же разместились водоросли Мудрости, пламя Добродетели, зерна Изобилия, секира Власти, а также непременный мистический знак Я, который никто не мог в точности истолковать, но никто и не осмеливался исключить из списка, так как тот был одним из двенадцати украшений легендарных первых правителей Китая.

Заняв свой трон, Гао-цзун легким кивком подал знак, что церемония может начинаться. Славословия императору длились нескончаемо утомительно. Но вот наконец…

«Слава У-хоу, новой супруге императора Гао-цзуна!» — закричала толпа вслед за призывом глашатая.

Когда облаченный в алый шелк главный распорядитель императорского двора вознес над ней корону императрицы, У-хоу склонила голову, благодаря чему очень кстати смогла спрятать пылавшее лицо.

Корона была из чистого золота, в форме переплетенных ветвей, на которых восседала птица феникс: клюв покрыт великолепной красной эмалью, крылья усыпаны сверкающими драгоценными камнями. Ее выковали так искусно, что казалось — вот-вот взлетит.

По сигналу глашатая все собравшиеся во дворе разом опустились на колени — перед ней, супругой императора! Наконец-то — перед ней… Зашелестели встревоженные этим движением шелка, склонились лбом до земли все, мнившие себя знатными и могущественными.

Для большинства вельмож, облаченных в золотое и серебряное шитье, как и для членов правящей семьи, возведение такой женщины на престол представлялось несообразным и возмутительным. Можно по пальцам одной руки пересчитать тех, кто одобрил выбор императора. Да и среди менее высокопоставленного люда, улыбавшегося новой императрице и громогласно восхвалявшего ее, У-хоу тоже едва ли нашла бы большое число доброжелателей.

Она не была столь простодушна, чтобы не замечать ненависть и презрение.

За спинами высокорожденных придворных она могла разглядеть первых чиновников империи: управляющих провинциями, распорядителей, секретарей высшего ранга, других служащих имперской канцелярии, легко различимых по черным одеяниям и горностаевым воротникам, по расшитым золотом шапочкам, указывавшим на статус чиновников.

В третьем ряду, как бы символизировавшем «третий пол», располагались евнухи, игравшие важную роль во всех государственных делах. Они умело тянули за веревочки, управляя из-за кулис и никогда не выступая на передний план. Покачиваясь на толстых золоченых подошвах сандалий, они на голову возвышались над первыми двумя рядами, так что даже издалека У-хоу могла рассмотреть выражения их нарумяненных лиц.

У-хоу чувствовала некую солидарность с этой кастой людей, лишенных пола, происходивших, как и она, из самых низов общества. Зачастую их продавали во дворец собственные родители — за несколько бронзовых таэлей.[6] После чего им предстояла кастрация в специальной больнице для евнухов, и оттуда они выходили с маленьким кожаным мешочком, в котором лежали «два сокровища», которые полагалось хранить всю жизнь, чтобы из уважения к предкам «целостным» войти в мир мертвых. Но, чтобы стать евнухом, недостаточно быть проданным государству родителями; сверх того требуется обладать особой силой тела и духа, ведь операция производилась без каких-либо обезболивающих средств.

При династии Тан кандидаты в евнухи должны были также обладать особыми интеллектуальными дарованиями. На ежегодном конкурсе самые здоровые и сообразительные мальчики демонстрировали свои успехи в учебе, включая знание языка и каллиграфии, юридических и налоговых правил. И претенденты старались, очень старались, — ведь для юноши из бедной семьи это была вожделенная возможность попасть в число избранных, вознестись так, как и не мечтали его сверстники, сохранившие при себе те части, коими наградила их природа.

У-хоу прекрасно понимала, что вторглась в святая святых Поднебесной, вступив в приоткрытую дверь спальни императора. Превосходя многих в искусстве любовных утех, полная юной прелести, У-хоу действовала и хитростью, и обаянием, применяя все известные ей уловки. Но не стоило думать, что ее победа — того рода, что достигаются лишь на ложе. Нет, ум и дар говорить убедительно, проявлять осведомленность во всех делах, не теряя врожденного здравого смысла и умения судить ясно и просто, — вот что было настоящей причиной ее успеха.

У-хоу точно знала: императорский дворец — не то место, где можно возвыситься, уповая исключительно на собственную честь и благородство. И потому ради великой цели иногда позволяла себе забыть об этих двух похвальных качествах.

Месяцем ранее император Гао-цзун внезапно издал указ, согласно которому его законная супруга императрица госпожа Ван, а также первая императорская наложница по имени Прекрасная Чистота были лишены всех званий, рангов и привилегий за попытку отравить императора. Благодаря падению этих двух высоко вознесшихся прелестниц судьба молодой женщины с ангельским, хотя и не очень правильным, личиком — носик чуть курносый, губы излишне пухлые, зато миндалевидные глаза сияют несравненной изумрудной зеленью — совершила крутой разворот к лучшему.

Впрочем, не только благословение судьбы вызвало такую перемену.

У-хоу не колебалась, когда требовалось платить за будущий успех.

Почти все прочие наложницы происходили из знатнейших семейств страны. Их крошечные ножки, какими только и подобает обладать девушке высокого происхождения, ступали столь мелкими шажками, что в складках ниспадающих одеяний из шелка, расшитых многоцветными бабочками, казались почти неразличимыми; их обладательницы словно бы медленно плыли над землей, вовсе ее не касаясь. Главным их занятием было любоваться на свое отражение в зеркале. У-хоу заметно отличалась от них, иначе не сумела бы достичь задуманного.

Сидя на троне бесстрастно, словно фарфоровая кукла, она вдруг подумала, что кольца, обвивающие серебряный скипетр, вложенный, согласно правилам церемонии, ей в руки, поразительно напоминают на ощупь позвонки крошечной девочки… той, которую два года назад она родила от императора Гао-цзуна. Те позвонки, которые она же и сломала.

Не отдавая себе в том отчета, У-хоу сжала скипетр изо всех сил, как будто и его собиралась переломить… Но на самом деле воспоминание больше не пробуждало в ней бурных чувств. Она давно уже уговорила себя: эта жертва — лишь одна из многих, неизбежных и необходимых на пути к власти.

В то время У-хоу была простой наложницей пятого ранга: все равно что рабыней, которую император приглашал к себе в соответствии с установленным порядком, без особого желания.

В 653 году она родила ему сына, Ли Она, но этот факт мало что изменил в ее положении.

Ведь Прекрасная Чистота, одна из любимых наложниц Гао-цзуна, бывшая немного постарше У-хоу, к тому времени уже подарила императору сына. Ли Чжун, так его звали, получил титул принца — наследника империи. У-хоу посмела возмечтать, чтобы титул достался ее собственному сыну, но быстро поняла, что то единственное место, какое позволило бы ей устроить это, уже занято императрицей Ван.

Этот путь нельзя было пройти лишь до половины; нет, только до конца. Требовалось убрать с дороги госпожу Ван, а затем покончить со всеми старшими наложницами императора, со всеми этими никчемными, изнеженными рабынями роскоши.

Сперва поиски средств добиться желаемого были тщетны. В глазах Гао-цзуна его законную супругу, происходившую из очень знатной семьи, не роняло даже то, что она оказалась бесплодной.

Всего через несколько часов после рождения второго ребенка от императора Гао-цзуна, убедившись, что это девочка, то есть дитя, совершенно бесполезное с точки зрения престолонаследия, У-хоу приняла решение пожертвовать малышкой во имя благой цели. У нее было слишком мало времени, чтобы взвесить все за и против, она лишь запретила себе брать младенца на руки, чтобы не привязаться к нему.

Потом она сама удивлялась своей решимости, ведь на самом деле очень любила детей.

Воспоминание об этом убийстве на мгновение овладело ею именно теперь, в самый момент триумфа, явившегося наградой за неслыханное злодеяние. Ей казалось, что она давно уже успокоилась и забыла, но тайная внутренняя рана, как выяснилось, еще не затянута. Капельки пота, соскользнувшие из-под императорской короны, — вот и все, в чем проявились ее чувства. Да и то, быть может, просто от духоты и волнения.

Она твердо верила, будто все то, что судьба вынудила ее совершить, сходило с рук благодаря особой высшей силе, к которой У-хоу не раз обращалась. И тот поступок, в чьей необходимости она не сомневалась, был лишь инструментом, исполнившим предначертанную роль. Инструментом Того, кто раздает все скипетры. Разве не воздаст Он награду за преданность? Разве не направит ее и дальше, к достижению высокой цели?

Сиддхартха Гаутама, Блаженный и Просветленный! Чье слово она понесет народу Срединной империи — величайшей и многолюднейшей империи мира!

У-хоу извлекла выгоду из визита госпожи Ван, которая пришла поинтересоваться состоянием роженицы, — единственный шанс, чтобы пустить зловещие слухи.

Она снова вспомнила приглушенный звук, раздавшийся, когда она сломала шею собственному ребенку. Ей показалось, что она опять чувствует в руках крошечное тельце, безвольно обвисшее, как тряпичный сверток. Тогда она сумела сохранить спокойствие и не показать ни малейшего признака волнения. А потом очень натурально вздрогнуть, услышав возглас императора Гао-цзуна, когда он понял, приблизившись к колыбели, что ребенок мертв.

— Малютка больше не шевелится! Срочно вызвать врача! — кричал Гао-цзун.

— Моя маленькая девочка мертва! Какое несчастье обрушилось на меня! — завывала У-хоу перед императором, все еще не способным осознать серьезность происшедшего, пока в спешке не прибежал врач, которому лишь оставалось констатировать кончину.

Все остальное оказалось удивительно легко.

Достаточно подтверждения, что новорожденная была совершенно здорова, когда мать отошла от нее, чтобы привести себя в порядок и расчесать волосы, и что последней в комнату вошла императрица Ван. Тут же все подозрения обрушились на супругу императора. Все говорило против нее: и бесплодие, и та ревность, которую она всегда проявляла по отношению к Прекрасной Чистоте и ее сыну.

С этого момента У-хоу осталось лишь устранить другую соперницу, более молодую и все еще красивую Прекрасную Чистоту, для чего требовалось сделать всего один шаг…

Теперь, когда цель была достигнута, У-хоу вновь, впервые за несколько месяцев, вдруг испытала отвращение к самой себе. Определенно, Блаженный не колебался в выборе средств! Но разве надлежит наказывать инструмент? Нет, У-хоу не заслуживает кары за убийство девочки…

Госпожа Ван, конечно же, не сдалась без боя. Используя многочисленных помощников и сторонников при дворе и поддержку своей влиятельной семьи, она старалась отвести обвинения, заявляя, что в убийстве виновата сама наложница.

Император Гао-цзун был в ужасе из-за того, что ему пришлось выступить судьей в конфликте женщин, и он, конечно, дрогнул. Он отказывался осудить законную жену, пытаясь делать вид, что ничего не произошло. Для У-хоу это время стало тяжелым испытанием: неужели все напрасно?!

Надо сказать, отношения двух женщин начинались вовсе не с соперничества. Именно госпожа Ван привела в императорские покои У-хоу, которую успели отослать из дворца после смерти великого императора Тай-цзуна. Лишь с ее помощью У-хоу смогла вернуться в первый круг императорских женщин.

А к тому моменту юная наложница уже познала откровение, которое затем вело ее по жизни.

Ее просветлила Истина Будды, она стала его ревностной последовательницей.

Великий Тай-цзун незадолго до смерти, случившейся 10 июля 649 года, обратился к буддизму, и потому всех наложниц покойного императора отправили послушницами в буддийский монастырь Ганье, в целом дне пути от столицы.

У-хоу долго вспоминала тот шок, который пережила, попав вместе с остальными в это суровое, лишенное удобств место.

Ганье, где проживало почти десять тысяч монахов и монахинь, считался одним из наиболее почитаемых буддийских монастырей Китайской империи. Его основали тремя веками ранее, в эпоху, когда буддизм только-только заявил о себе в китайских городах, лишь начиная утверждаться. Его быстрому распространению способствовало появление в стране многочисленных монахов, знавших два языка, прошедших немало испытаний, обладавших необычайной живостью ума и способных переводить сутры Блаженного Будды с санскрита на китайский. Одни из них были индийцами, другие же происходили из народа хань.[7]

Эти монахи-переводчики подражали идеальному образцу — Кумарадживе, кучанцу, получившему образование в Кашмире и Кашгаре[8] и обосновавшемуся в Чанъани в самом конце IV века. Благодаря своей учености и несравненной мудрости этот святой человек не только перевел добрую сотню сутр, но и, заручившись доверием династии Цзинь,[9] обратил правителей в буддизм, чтобы впоследствии завершить свои дни в том прославленном монастыре, куда поместили У-хоу.

Там очаровательная наложница, с юных лет обученная соблазнительным позам и умеющая простым движением языка или легким прикосновением пальца возбудить пыл стареющего императора, должна была обрить голову, посыпать ее пеплом и переодеться в белесое монашеское облачение, служившее символом траура.

Толстая монахиня с тремя черными волосками на подбородке заставила ее опуститься на колени перед огромной каменной статуей, почерневшей от свечной копоти, но обладавшей прекрасным, улыбающимся лицом, — это была милостивая бодхисатва Авалокитешвара. Затем, прежде чем оставить ее в молитвенном зале, монахиня язвительно бросила: «А теперь придется хорошенько помолиться! При таком количестве уже содеянных грехов тебе едва ли удастся так просто избавиться от плохой кармы!»

И, оставшись одна, маленькая У-хоу горько расплакалась.

Прекрасную У-хоу заметил и выбрал сам Тай-цзун, славившийся знатоком не только военной стратегии, но и женщин. Говорили, что ему достаточно мимолетного взгляда на юную особу, чтобы обнаружить в ней некие скрытые достоинства и тайное очарование.

У-хоу была второй дочерью скромного чиновника, служившего на незаметной должности в палате по подсчету налогов. Она имела особую страсть к лошадям и такой талант наездницы, что ее взяли в женский отряд для игры в поло, которая проводилась в столице ежегодно в честь Праздника Весны. Император Тай-цзун был большим поклонником этой игры, а вернее — поклонником красивых юных наездниц. Так вышло, что ей много раз случалось проноситься перед пожилым императором, демонстрируя изящество и смелость, верхом на прекрасной вороной лошади с лоснящимися боками. Покоренный вызывающей красотой девушки, которую особо подчеркивала легко струившаяся на скаку одежда, старый император немедленно отправил ее на женскую половину дворца, присвоив титул императорской наложницы пятого ранга.

Это значило, что ей полагается прислуживать императрице во время утреннего туалета и стелить ей постель, в неизменном порядке убранную вышитыми символами и букетами согласно правилам, отличным для каждого времени года.

Все это произошло в 638 году. Последующие одиннадцать лет У-хоу провела в холоде женских покоев императорского дворца в Чанъани. Именно там благодаря наблюдательности и живости ума она сумела понять, как разыгрывается комедия власти — та театральная пьеса, в которой, чтобы выжить, следует играть лишь первые роли, а в ее случае это означало: из статуса наложницы необходимо перейти в статус фаворитки.

Нужно, чтобы тебя заметил император; нужно угождать ему, причем не раз и не два, а постоянно. Когда же он соблаговолит бросить на тебя взгляд, нужно быть готовой сделать неотразимый жест и пребывать в самой соблазнительной позе, прилагать все мыслимые усилия, чтобы, зацепив, как рыбку на крючок, выдернуть его из воды, пока это не сделали другие!

А «других» куда как много, и каждая готова дорого заплатить за возможность приблизиться к правителю. Все эти сотни наложниц были прекрасны и очаровательны, одна лучше другой. Но все влачили рабское существование, хоть это и не бросалось в глаза.

Императорские наложницы считались предметами роскоши: сокровищами, которыми правитель обладал точно так же, как драгоценными каменьями, безделушками из золота и серебра и прочими изысканными вещами в своей коллекции. Шелковые ткани, из которых шились наряды для этих женщин, им не принадлежали; украшения, которые они надевали, чтобы поочередно, группами по пять, предстать перед императором, были всего лишь атрибутом церемониала: их следовало почтительно поднести Сыну Неба — и на одну из них он укажет, пожелав выбрать кого-либо из наложниц на ночь.

Женская часть дворца была не более чем роскошной темницей, вырваться из которой даже труднее, чем из тюрьмы. И хотя большинство девушек вполне довольствовались такой участью, юная наездница дала себе клятву всеми силами попытаться избежать общей судьбы.

Как ни трудно стать фавориткой, но и этого мало, чтобы достигнуть цели: требовалось закрепиться наверху и гарантировать себе постоянные милости императора. Способ один: забеременеть от него. И, забеременев, надеяться, что родится мальчик, — ведь в противном случае роженица мгновенно возвращалась к безликому и безвестному существованию, растворялась среди сотен себе подобных.

Но пока что Тай-цзун лишь подмигивал и иногда шлепал У-хоу по попе; то были единственные знаки внимания, которые охотно дарил император, когда она проходила перед ним, изящная и тонкая, как танцовщица.

Тогда она сделала ставку на принца-наследника Ли Чжи — одного из многочисленных сыновей всемогущего монарха. Ведь силы старика таяли с каждым днем…

И удача не оставила ее.

Ей выпала редкая привилегия прислуживать будущему императору Гао-цзуну при омовении рук, когда тот прибыл с визитом в отцовский дворец, — пусть даже ее участие в церемонии не выходило за рамки обычного этикета. Очарование юной наложницы пятого ранга, сияние ее зеленых глаз и дерзость чуть вздернутого носика, едва заметное подрагивание груди, прикрытой тончайшей шелковой рубашкой с глубоким вырезом, — все это разожгло в молодом Ли Чжи огонь желания.

Красавица У-хоу ловко притворялась скромной и смущенной под жаркими взглядами принца-наследника, те же делались все настойчивей. Ли Чжи стал проявлять необыкновенный интерес к протокольным визитам, никогда не упуская возможности явиться в императорский дворец, чтобы омыть руки в медной чаше, которую с таким изяществом подавала ему эта девушка.

Однажды Ли Чжи обрызгал У-хоу, слишком быстро опустив руки в воду, и она промурлыкала в ответ на извинения принца-наследника нежнейшим и мелодичным голоском:

— Ничего страшного! Я как растение, вода мне только на пользу.

— Ах, если бы я смог однажды окропить тебя собственной росой! — шепнул ей на ушко преисполненный желания сын Тай-цзуна.

Внезапная смерть императора, увы, прервала это идиллическое начало, поскольку У-хоу, как уже говорилось, вместе с другими наложницами была отправлена в неприютную обитель Ганье. Вот почему в таком отчаянии рыдала она под каменным взглядом бодхисатвы Авалокитешвары.

Наплакавшись вдосталь, она и не заметила, как обессиленно уснула прямо у громадных ног, закопченных в дыму множества свечей. А проснулась от чьего-то мягкого прикосновения. Открыв глаза, У-хоу увидела над собой склоненное лицо, доброе и морщинистое.

— Хорошо выспалась, сестричка?

Над У-хоу покачивались янтарные четки, сияющие, словно золото, на фоне синего одеяния монахини. Узловатые пальцы непрестанно скользили с одной бусины на другую, отсчитывая молитвы. Старуха стояла в тени гигантского бананового листа, зонтиком прикрывавшего ее от падавших из высоких окон лучей, и с улыбкой смотрела на молодую послушницу с только что обритой головой.

— Как называют эту статую? — спросила У-хоу, поспешно протерев глаза и садясь на пятки.

— Это Авалокитешвара, бодхисатва-посредник, несчастные люди могут обращаться к нему со своими бедами. По-китайски ее зовут Гуанъинь. Так сложилось, что в Индии Авалокитешвару представляют мужчиной. А у нас она предстает в женском воплощении.

— И это божество помогает людям? Но я не слышала ни о ком, кроме Будды!

— Помни о Гуанъинь: она обязательно поможет, если слова просителя искренни, а поступки праведны.

У-хоу заново всмотрелась в глаза статуи. Несмотря на черноту, та казалась необычайно доброй и милостивой. Тонкие как молодой месяц, губы на круглом лице улыбались. Бодхисатва, полная сострадания Гуанъинь, будто бы нашептывала девушке утешительные слова.

Скорчившаяся возле ног великанши, У ощутила себя маленькой девочкой. Она испытала непривычное чувство покоя, какого наложница, вечно озабоченная необходимостью угождать и быть привлекательной, прежде познать не могла.

Так началась ее трансформация: через воспламенение сердца и духа — к умиротворению.

С помощью старой монахини У-хоу поднялась на ноги. Она ощущала, как наполняет ее свет, исходивший из глаз Авалокитешвары-Гуанъинь.

Оказывается, для нее еще не все потеряно!

У-хоу вдруг поняла, да так ясно, что у нее перехватило горло: ею полностью овладел свет Благословения и Святой Истины! Она столь уверилась в этом, что мгновенно сделалась самой набожной и усердной из всех вновь прибывших в монастырь Ганье. Стараясь следовать всем указаниям старой монахини, бывшая наложница пятого ранга изо дня в день первой приходила на службу и последней покидала храм.

Неподвижно проводя долгие часы в позе лотоса перед статуей, даровавшей ей просветление, У-хоу чувствовала, как душа покидает ее тело, как сама она обретает легкость облака. Ей казалось, что она парит над миром людей, на которых готова излить бесконечное сочувствие. Что она сама может, подобно Блаженному Будде, совершавшему благодеяния в течение бесчисленных прежних воплощений, даровать изумительные зеленые глаза первому же слепому, пришедшему в храм, стоит лишь бедняге попросить об этом. И не возникало сомнения, что Гаутама, славный подобными поступками, обратит их по смерти одаренного в драгоценные камни, на которые семья усопшего сможет приобрести много серебра и добротных вещей!

Сердце ее ликовало, голова полна была поучительных историй, героиней которых становилась сама У-хоу; она мечтала пройти по дороге святости, ведущей к совершенству нирваны, в которой растворяются все человеческие горести и печали, стоит лишь достичь Благого Ничто, где нет больше никаких желаний…

У-хоу, которую монахини между собой называли теперь «маленькая святая», больше не выносила присутствия ни одного волоска на своей голове и оттого обрела облик невинного младенца, придававший ей необычайное очарование. Такое существование, столь радостное для нее, прервалось, увы, уже через несколько месяцев. Однажды утром цирюльник монастыря, который регулярно брил голову У-хоу, отказался совершить привычную процедуру.

— Я получил указание, что вам следует отрастить волосы! — непреклонным тоном ответил он на изумление У-хоу. — Это приказ самого высокого уровня!

По прошествии двух месяцев короткие волосы У-хоу образовали пышное облако.

— Отлично! Эта прическа делает тебя просто ангелом!

Такой возглас однажды прервал утреннюю медитацию молодой монахини, и это была не кто иная, как госпожа Ван. Императрица стремительно вошла в келью в сопровождении своего секретаря.

— Тебя необходимо подготовить к переезду в императорский дворец, — улыбаясь и источая душный аромат жасминовых духов, проворковала она.

— Но отныне мое призвание здесь, в свите Святейшего Блаженного! — возразила У-хоу.

— Ты была и остаешься императорской наложницей. Никто тебя не освобождал от твоего пятого ранга. И это означает, что ты принадлежишь императору! — сверкнула глазами госпожа Ван; голос ее взрезал воздух, подобно клинку.

Она сделала знак секретарю. Тот подобострастно сложился вдвое и, словно фокусник, извлек из рукава свиток.

— Вот императорский указ: немедленно доставить тебя в женские покои дворца. Сегодня же вечером! — властно сказала госпожа Ван.

У-хоу едва не расплакалась, так ей теперь не хотелось расставаться с обретенной здесь благостью. Ей было ясно, что она и сама испытывает к императрице ничуть не лучшие чувства, чем та — к ней. Видно ведь, как эта чванливая дама воротит нос и злится; зачем понадобилась ей маленькая У?

У-хоу еще не знала, что императрица выстроила сложную интригу, чтобы вернуть ее во дворец и сделать инструментом противодействия растущему влиянию на Гао-цзуна молодой фаворитки по имени Прекрасная Чистота — первой наложницы императора.

Так, 8 февраля 650 года, согласно императорскому указу и благодаря посредничеству госпожи Ван, двадцатипятилетняя У-хоу вернулась во дворец, на ту самую кровать, которая после смерти отца принадлежала теперь новому императору Китая, принявшему официальное имя Гао-цзун.

— У-хоу, мне сказали, что с новой прической ты напоминаешь маленького олененка, но от этого ты стала только прекраснее! — воскликнул счастливый повелитель, обнимая ее за талию, едва она только предстала перед ним.

Ошеломленная этим поворотом, У-хоу оказалась прижата к волосатой груди того мужчины, которому когда-то подносила воду для омовения рук, соблазнительно покачивая бедрами и позволяя заметить мягкую округлость грудей в глубоком вырезе платья. И эти самые сокровища ощущали теперь прикосновение его рук — очень скоро он уже увлек ее к постели, дрожащими от нетерпения пальцами расстегивая одежду. И пока он впивался губами в ее живот, У стремительно выбирала между двумя возможностями: взбунтоваться или принять все, как есть.

Впрочем, в данный момент вырваться из объятий императора значило оказать ему физическое сопротивление, а силы были явно не равны. Гао-цзун дышал прерывисто и хрипло, наваливаясь на нее тяжелым телом, скорее рыхлым, чем мускулистым. «Не лучше ли уподобиться веточке, несомой бурным потоком?» — спросила она себя. А что, если этот поток увлекает ее к осуществлению истинного предназначения, ведь порой решения высших сил кажутся столь противоречивыми и непредсказуемыми! Что, если все это — лишь выражение воли Блаженного?

Желание посвятить остаток жизни благодеяниям, которые улучшили бы ее карму, — разве это не означает отказ от неумеренной гордости и своеволия, как того требует Блаженный? И разве не отрицание всех амбиций и приятие любых испытаний кладут конец всякой чрезмерности и становятся преддверием Просветления? И, позволив стремительному потоку жизни увлечь себя дальше, разве не становится человек излюбленным орудием Блаженного?

И пока яшмовый жезл Гао-цзуна входил и выходил из изумрудного грота У-хоу, молодая женщина мысленно повторяла основы учения, усвоенные во время пребывания в монастыре Ганье.

Пускай свободы у нее не стало больше, чем накануне, она все яснее понимала последовательность событий, начало которой положила та давняя игра в поло. Теперь вынужденное местопребывание ее не угнетало. Ведь с момента рождения ее всегда вел по жизни сам великий Будда, хоть она не сразу об этом узнала…

И пока Гао-цзун шумно храпел, словно утомленное животное, укрепленная в вере У-хоу приняла решение: отныне она пойдет прямой дорогой к осуществлению своего предназначения. Она не окончит свои дни монахиней, поскольку так постановил Блаженный. Она станет тем, кем воображала себя еще в детстве: настоящей императрицей, а потом — почему бы нет? — и настоящим повелителем Поднебесной.

Теперь ясно, что это не случайная прихоть судьбы; нет, существует важная причина. Ведь как иначе народы империи получат средство оставить землю навсегда и обрести нирвану, если только не постигнут божественные заповеди и установления Будды? И кто еще, кроме нее, понесет им эту мудрость? Лежа рядом с уснувшим Гао-цзуном, она уже видела себя воплощением высшей власти, представляла, как будет покровительствовать монастырям, отдавая распоряжения о строительстве пагод по всем четырем концам империи. Она установит гражданский мир между сословиями и добьется прекращения войны с последователями других вероучений. Она не будет препятствовать их адептам излагать свои взгляды; лучше будет заимствовать у них все подходящее, однако же под направляющей дланью Будды. Например, даосизм — основная вера Китая. Ей самой очень нравилось пристрастие даосов к занятиям алхимией и стремление к обретению бессмертия. Или конфуцианство: оно очень хорошо поддерживает моральные устои общества. Сама она не слишком тяготела к этому учению, но хорошо знала, что его придерживаются тысячи знатных и образованных людей, — а это большая сила, которую лучше использовать, чем противостоять ей.

Но, кроме того, существуют и другие верования, принесенные с запада торговыми караванами: они ведь перевозят не только товары. Несторианство и манихейство, другие чуждые культы, о которых говорят все больше и больше, соблюдая секретность; не стоит забывать и о маздеизме с его божеством и пророком Зороастром — говорят, в Чанъани уже появилось его святилище, основанное странным магом и всегда полное народа. Нужно решить, что делать со всем этим.

Когда же буддизм будет объявлен государственной религией, У-хоу потребует от спесивых и заносчивых купцов, накопивших огромные богатства, от знатных семейств, обладавших тысячами цин[10] тучной земли, возделываемой мириадами землепашцев, уплаты подати на прокормление голодающих и нищих…

Сын Тай-цзуна воспринимал ее лишь как чрево, способное принять его яшмовый жезл, как инструмент наслаждения. Сам он не был мужчиной, умеющим доставить удовольствие женщине. Опасаясь вызвать его гнев и укрепляя в себе веру в предназначение, У научилась изображать восторг в тот момент, когда император достигал экстаза.

Так прошли месяцы. А потом годы, в течение которых она по-прежнему лелеяла безумную мечту взойти на высшую ступеньку власти. Наконец У-хоу произвела на свет Ли Она, любимого сына императора Гао-цзуна. Но, увы, подняться выше ступени, отведенной ей госпожой Ван, ей так и не удалось. Тогда У собралась с духом и сделала свой первый решительный ход. Несмотря на всю его чудовищность, он оказался слишком слаб.

Следовало изобрести нечто еще более дьявольское, что казалось невозможным.

И тут судьба преподнесла ей неожиданный дар: мать госпожи Ван совершила непозволительный промах, обратившись к колдуну с просьбой навести порчу на Прекрасную Чистоту. Это дело, в котором всякий мог ясно различить руку императрицы, быстро превратилось в публичный скандал. Как ни изощрялся влиятельный клан госпожи Ван, Гао-цзун принял решение лишить супругу официального статуса. Но властитель отдалил и другую сторону конфликта — Прекрасную Чистоту, чтобы никто не мог обвинить его в фаворитизме: он изгонял из своих покоев и супругу, и первую наложницу, которые долгие годы враждовали между собой.

Но только усилия эти вышли боком, да так, как никто не предполагал: для большей весомости в указе об изгнании двух главных дам двора с лишением их всех титулов и рангов прозвучало и обвинение в намерении отравить императора — преступлении, за которое полагалась смертная казнь. Не успели еще просохнуть красные чернила на гигантской печати Гао-цзуна, как охранники отправились в покои обеих дам и препроводили их в помещение в дальней, предназначенной для евнухов части дворца, а двери заперли на двойной замок.

У-хоу, которая не имела ни малейшего отношения к этой запутанной интриге, обрела уверенность: Блаженный самолично вмешался в ход событий, чтобы обеспечить первое место ей, своей избраннице.

Так скромная наложница пятого ранга при дворе императора Тай-цзуна и не состоявшаяся монахиня Ганье стала супругой Гао-цзуна, императора династии Тан, и получила долгожданный титул императрицы.

В зале Аудиенций и Приемов все могли видеть несравненное сияние красоты новой правительницы, тайное же недовольство многих присутствующих оставалось под спудом и ничем не омрачало церемонию. Лишь один человек — и далеко не из последних — не трудился скрыть досаду, отличаясь от всех прочих придворных хмурым выражением лица. В свое время он предпринял немало попыток воспрепятствовать неожиданному возвышению той, которую сам считал узурпаторшей. У-хоу победила, но ведь и он не растерял власти и влияния.

Главнокомандующий армией Чжан-сун У-и приходился императору Гао-цзуну родным дядей. Его сестра была супругой императора Тай-цзуна Великого, и тот сам передал шурину военное управление.

Чжан-сун показал на этом посту твердую руку, сделав молниеносную карьеру и достигнув в конце концов должности первого министра. Этот суровый генерал был несгибаемым приверженцем традиций, он превыше всего почитал старинные установления и обычаи и потому был недоволен тем, что императрица госпожа Ван усыновила рожденного наложницей мальчика, и еще больше осуждал решение объявить того наследником престола.

У-хоу не могла лишить себя удовольствия лишний раз бросить взгляд на старого Чжана, чтобы насладиться выражением досады на его лице. Несмотря на пышность старинных позолоченных доспехов — их полагалось надеть в день коронации, — главнокомандующий выглядел жалким стариком, кого весьма раздражали улыбки, обращенные к новой императрице.

Сколько искренности в этих улыбках?

О нет, У-хоу не была наивной простушкой.

Власть можно получить и сохранить, только применяя силу.

А поскольку за нею, У-хоу, не стояли ни влиятельная семья, ни многочисленная армия, на какую сила она смогла бы опереться? Лишь на силу собственного характера, никому ни в чем не уступая, никому ничего не прощая.

Предстоящая борьба не пугала У-хоу. Молодой императрице уже исполнилось тридцать, однако выглядела она не старше двадцати; лицо ее сияло красотой и юностью, и она наконец достигла того, к чему стремилась.